Тихий, но настойчивый стук в дверь сквозь дрёму проник в его сознание, и он начал просыпаться. Сначала вытянул, подав на себя носок, правую ногу, потом левую и, закинув руки за голову, нехотя потянувшись, Геннадий Андреевич открыл глаза и посмотрел на часы. Ух ты! Уже десять вечера. Он проспал больше двух часов.
– Войдите, – крикнул только что проснувшимся голосом Геннадий Андреевич.
Дверь открылась, наполнив светом тёмную комнату. В дверях стояла Нюра, держа в руках большое блюдо с только что испечёнными пирожками. Но что-то в ней было не то, что-то непривычное для Геннадия Андреевича. Да и свет не из коридора, а от неё, Нюры, проникал в самые тёмные уголки его комнаты, врываясь запахом испечённого теста, мяса «по-французски» и варёной картошки. Он почти уже отвык от этого ощущения. Ощущения дома и тепла, света и семьи. Нюра стояла в дверях, не решаясь войти и включить свет. Геннадий Андреевич подскочил, как будто пружина вырвалась из вековых оков, сработав как заправская катапульта, и в два шага долетел до выключателя. Двести ватт разом озарили белоснежную скатерть и отразились в столовом фамильном серебре, начищенном зубным порошком Геннадием Андреевичем специально для праздника. Он, как оказалось, впервые увидел её большущие карие глаза. И совершенно растворился в них, они лишили его воли и наполнили смыслом его жизнь.
В дверь позвонили.
– Геннадий Андреевич, это к нам…
Гербарий
Геннадий Андреевич уже проснулся, но никак не хотел вставать. Он нежился в кровати, время от времени потягиваясь, переворачиваясь с боку на бок, покряхтывая от удовольствия как старичок, поднявшийся по лестнице на свой этаж. В носу стало немного щекотно, и ему захотелось чихнуть. Как тогда, когда они с бабушкой нюхали табак и одновременно чихали, смеясь, сгибаясь пополам, держась за животы.
Бабушка любила иногда, как она говорила, «нюхнуть табачку». Доставала из серванта свою инкрустированную табакерку, по-старчески шаркая по начищенному специальной мастикой полу, стараясь не наступать на скрипучие, известные только ей и Геннадию Андреевичу, паркетины, усаживалась в кресло. Геннадий Андреевич пристраивался на маленькой банкетке для ног, воображая себя пажом великой королевы, и с замиранием ждал. Бабушка открывала табакерку, запускала в неё свои длинные, с неизменным маникюром, музыкальные пальцы. Доставала щепоточку табака, тщательно, боясь уронить на пол, засовывала весь табак сначала в левую ноздрю. Бабушкин нос односторонне увеличивался, раздуваясь как крылья собирающейся взлететь птицы, голова запрокидывалась назад и с громким звуком, который, без сомнения, слышала вся их квартира, да что там квартира – весь дом, а может и прохожие на улице, резко опускалась к коленям. «Хорошо продирает. Знатен табачок», – приговаривала бабуля и повторяла эту же процедуру с правой ноздрёй. Никогда порядок выполнения нюхательной церемонии не менялся. Со временем и его допустили до этого, как говаривала бабушка, «пережитка буржуазных привычек». Тогда они уже жили одни. Геннадий Андреевич готовился к церемонии с утра. Да нет, пожалуй, не с утра, а ровно с того мгновения, когда бабушка сообщила:
– Ну вот ты, Геночка, и подрос. Решила я тебе показать, как это делается. Ты не отказывайся, голубчик (да как он мог отказаться, он же мечтал об этом давно!), нюхнёшь немного взрослой жизни и забытой традиции. Я приучилась, – продолжала бабушка, – когда ждала своего адвоката, скучая дома. Представь себе, мне восемнадцать лет, за окном солнышко, кенар мой, купленный на Трубе в воскресный рыночный день, щебетал не переставая, надеясь, что услышит его невеста, кухарка на кухне варит обед, а я, горемычная, вот на этом подоконнике тоскую. Жду своего мужа, высматриваю, не этот ли извозчик везёт его домой с очередного процесса или из конторы. Барышням в те времена было неприлично выходить на улицу одним. Так, однажды, подружка моя прислала посылочку. А в ней вот эта самая табакерка, набитая отменным табаком. Так я и «втянулась», понюхивая, чихая, смеясь над своими чихами, и слыша порой громкий бас дворника Митрича, метущего мостовую под окнами, «Будьте здоровы, барыня».
Все эти истории Геннадий Андреевич знал с самого детства. Но с удовольствием слушал каждый раз. Бабушка была непревзойдённым рассказчиком, и он одно время хотел даже записывать за ней, чтобы сохранить дорогие сердцу воспоминания. Но время ушло, бабушки не стало, а память потихоньку начала стирать такие важные мелочи.
Геннадий Андреевич чихнул так, что даже заложило одно ухо. Солнечный лучик, щекотавший Геннадия Андреевича, сделал своё дело. «Бом» – доброе утро, поздоровались с ним настенные часы. «Бом» – вставай, уже пора, пробасили часы. «Бом» – вставай лежебока, все бока уже пролежал. «Бом» – кто рано встаёт, тому Бог даёт. «Бом» … Восемь утра. Каждый удар маленького молоточка, спрятанного за старинным циферблатом, напоминал Геннадию Андреевичу слова из уже далёкого детства. Слова, которыми его будила мама и бабушка.
А за окном во всю веселилась весна, стуча по оконным отливам капелью тающих сосулек, заглядывая в окна лучами уже тёплого солнца, журча ручейками вдоль еще не проснувшихся тротуаров, унося вниз по течению многочисленные «остатки» зимы. Казалось, совсем недавно он, Геннадий Андреевич, резал салат «Оливье» и ждал гостей к новогоднему столу. Совсем недавно, он, вздремнув в любимом кресле, проснулся в совершенно другой комнате и совершенно другим. Он часто вспоминал этот первый в его жизни самостоятельный праздник. Память выхватывала разноцветные эпизоды, и из них складывался прекрасный букет, который, хотелось засушить гербарием между страниц Большой Советской Энциклопедии, которая пылилась в открытых полках. И, нечаянно открыв через многие годы, бережно взять в руку каждый засохший бутон, улыбаясь и вспоминая…
…Первыми пришли Соломон Евгеньевич и Любовь Наумовна. Как всегда аккуратно-элегантные, с грустными улыбками и тёплыми ладонями. Тепло исходило от них и окружало аурой.
– Здравствуйте, дорогой Геннадий, – тихий голос Соломона Евгеньевича обволакивал и успокаивал. – Надеюсь мы не опоздали?
– Добрый вечер, Соломон Евгеньевич. Добрый вечер, Любовь Наумовна. Вы первые. Да и, собственно, будет ещё одна пара и старинный друг, который неожиданно приехал в Москву.
– Вот и славно. Мы несколько волновались, что заставим ждать.
– Проходите, раздевайтесь. Любовь Наумовна, позвольте поухаживать за Вами. Соломон Евгеньевич, вот тапочки.
– Геннадий, Вы такой галантный и учтивый кавалер. Сразу видно воспитание. Куда смотрят современные барышни? В мои годы Вы бы пользовались успехом, – тихо, почти шёпотом говорила Любовь Наумовна. – Наш Зямочка тоже всегда был учтив с дамами. Мы старались воспитать в нём мужчину. Сейчас мы были бы уже бабушкой и дедушкой.
Геннадию Андреевичу показалось, что грустные глаза Любовь Наумовны наполнились слезами. Она всегда плакала, вспоминая их погибшего на войне сына.
– Спасибо, дорогой Геннадий. Я взял туфли. Ведь мы же будем танцевать. Заведём ваш патефон. Поставим танго. Ведь сегодня праздник.
Геннадия Андреевича всегда поражала практичность своего заведующего отделом. У него всё лежало на своих местах и при надобности быстро находилось. Он всегда знал ответы на задаваемые вопросы. Обладая энциклопедической памятью и острым умом, Соломон Евгеньевич, безусловно, мог бы добиться больших высот в профессии. Но… Причин было несколько. От пресловутой пятой графы до самой главной – он не стремился к вершинам, считая, что это ему не нужно. Вернее, ему не для кого было. Сам же он, защитив докторскую диссертацию и получив должность заведующего отделом, успокоился и погрузился в себя. Жил он в своём мире, допуская в него лишь Любовь Наумовну и немногочисленных знакомых. Друзей у него не было. Они ему просто были не нужны. Родственники перестали с ним общаться после того, как он вступил в партию. Но он не жалел ни о чём. Он просто доживал отпущенное ему время. Один из «допущенных» был Геннадий Андреевич. Он старался опекать своего молодого коллегу, искренне расстраиваясь, что его подопечный до сих пор не женат. И он, не раздумывая, принял приглашение Геннадия Андреевича. Он чувствовал, да нет, пожалуй, просто был уверен, что эта новогодняя ночь принесёт перемены. Радостные перемены.
– Ах да, простите, я не представил. Это Нюра. Ой, простите, Анна. Моя соседка и помощница. А это Маруся, её дочка.
Геннадий Андреевич незаметно подтолкнул красную от смущения Аню вперёд. Другой же рукой он поглаживал по голове Марусю.
– Очень приятно, – одновременно прошелестели первые гости, незаметно переглянувшись и улыбаясь уголками глаз.
Все как-то неловко замолчали. Аня никак не могла поднять вмиг отяжелевшую голову и зачем-то непрестанно поправляла безупречную причёску. Геннадий Андреевич светился как начищенный самовар. Соломон Евгеньевич и Любовь Наумовна выдохнули с облегчением – Аня понравилась, пусть и была несколько простовата. Но всё в руках Геннадия Андреевича. Да и они чем могут обязательно помогут.
– Нам Геннадий много о вас рассказывал и нам очень хотелось познакомиться. Какая прекрасная девчушка, – прервала молчание Любовь Наумовна. – Ты в каком классе учишься? Как закончила четверть? Какие предметы нравятся больше всего?
– Пойдёмте я покажу вам свой стол и учебники, – бойкая и смышлёная Маруся не стушевалась перед незнакомыми людьми и, взяв за руку Любовь Наумовну, повела её по коридору в свою комнату.
– Проходите, проходите, Соломон Евгеньевич! Прямо по коридору ванная комната. А вот моя «берложка».
Минут через 10 ураганом ввалились Виктор и Лариса. С тортом и бутылкой шампанского в руках, с конфетти в волосах, инеем на каракулевых воротниках и лёгким запахом алкоголя, они с порога начали кричать «Ура» и обнимать встретивших их Геннадия Андреевича и Аню.
– Вить, вы что, уже начали отмечать? – возмутился было Геннадий Андреевич.
– Старик, мы только по бокалу шампанского с соседями перед выходом к вам. Так, чисто символически, – ничуть не стараясь оправдаться, тихим криком отвечал Виктор.