– Хорошо, Анюта, – со счастливой улыбкой согласился Геннадий Андреевич. Он всегда очень радовался, когда понимал, что в него верят. А уж когда ему говорили это, тогда у него буквально вырастали крылья за спиной. Много ли ему надо, помимо точки опоры, чтобы горы свернуть?
* * *
Отправленный было в кладовку дедушкин военный тулуп непривычно тяжело сгибал отвыкшего его носить Геннадия Андреевича. На ногах у него были дедушкины же унты, которые особо бережно хранились, набитые нафталином и смазанные касторкой. Кожа кое-где уже потрескалась, образуя тоненькую паутинку. Запах от них исходил ужасный. Но Геннадий Андреевич принюхался ещё дома и не понимал, почему от него отсаживаются в метро и электричке пассажиры. На голове красовалась серая парадная офицерская шапка-ушанка с завязанными сзади «ушами». Этим дедушкиным наследством Геннадий Андреевич очень дорожил. И старался без нужды не доставать, а тем более не носить. Но сегодня был исключительный случай. Он ехал за город, где непременно, как сказала Аня, холоднее, чем в городе. А значит нужно одеваться теплее, чтобы не схватить простуду или, не дай Бог, ангину. Ведь совсем недавно Геннадий Андреевич оправился от серьёзной хвори. Со стороны он, вероятно, походил на того мальчугана, которого бабушка отправила гулять зимой во двор, предварительно укутав во всё, что было можно. Нагнуться он не мог и шагал как робот, почти не сгибая ног.
Аня, как и обещала, ещё раз, провожая в коридоре, проговорила требования к даче, вручила заранее написанную памятку и, поцеловав в гладко, как она любила, выбритую щёку Геннадия Андреевича, закрыла за ним дверь. Щёлкнул замок. Геннадий Андреевич быстро спустился на первый этаж. Споткнувшись о порог, он почти вывалился из дома. Шапка упала в сугроб, а сам он еле удержался на ногах. «Ну вот, началось моё путешествие», – подумал Геннадий Андреевич. Он с опаской посмотрел на свои окна. Аня могла увидеть его кульбит. Геннадий Андреевич стал пунцовым от стыда за свою неповоротливость. От его щёк можно было прикуривать. Но Ани в окне не было. Да и вообще, если бы она была у окна, то всё равно не увидела бы ничего. Первые окна покрылись таким плотным инеем, что пропускали только свет. Аня, закрыв за Геннадием Андреевичем дверь, ещё несколько минут стояла, вслушиваясь в его шаги по лестнице, звук открывающейся двери, неестественный скрип и хлопок. «Споткнулся», – подумала она, улыбнувшись уголками губ.
Геннадий Андреевич спустился по крутой и длинной лестнице первой Арбатской, опустив пятачок в деревянный турникет, наверное, последние оставшееся в городе, услышал вначале, как пятачок упал в коробочку и присоединился к коллегам внутри турникета, а потом глухой звук сомкнувшихся за спиной створок. Ух, как он боялся в детстве проходить сквозь, как ему казалось, полосу препятствий. Он такие видел в документальных фильмах-журналах перед сеансами в «Художественном». Там солдаты прыгали и пролезали под подобными конструкциями, тренируя реакцию. Чуть повзрослев, страх естественно пропал, и Геннадий Андреевич пару раз перепрыгивал через них, совершенно оставшись довольным собой и укрепившись в уверенности в любой момент встать на защиту страны. Правда во второй раз, проворная, но уже пенсионного возраста смотрительница турникетов, ловко схватила его за руку и сдала линейному патрулю. Геннадий Андреевич долго объяснял, зачем он это сделал, показывал проездной на метро, но старшина, с усами как у Мулявина, безучастно слушал, отгадывая кроссворд, нервно выдыхая, когда получалось подобрать нужное слово. Бабушка пришла через полчаса, показавшиеся Геннадию Андреевичу вечностью. Ему было и стыдно, и горько. Бабушка о чём-то пошепталась с грозным стражем порядка, и он, заполнив какие-то бумаги, протянул ей ручку, указывая, где следует расписаться. Через пять минут они уже были на улице. Молча шли домой, позабыв о том, что Геннадий Андреевич ехал на выставку в Третьяковку. Его не ругали дома. Просто никто не разговаривал с ним, да и он сам не пытался заговорить ни с кем. Выдержав двухдневную паузу, первой сдалась бабушка, за ней мама и, отвесив лёгкий, скорее для проформы, подзатыльник, папа. Позже он узнал, что усач-старшина, обещавший бабушке не писать бумагу о хулиганском поступке Геннадия Андреевича в школу, всё же не сдержал своё слово. А может он и не собирался его сдерживать вовсе, поставив галочку в личный план поимки злостных нарушителей общественного порядка. Может именно этот поступок «распустившегося юнца», так своевременно пресечённый старушкой смотрительницей, и повлиял на размер квартальной премии оставшегося в Москве после армии уроженца далёкой белорусской деревни. Бумага о злостном нарушении общественного порядка в московском метрополитене незамедлительно попала на стол директора школы. Было пионерское собрание сначала класса, а потом и всей школы. В основном его защищали и ограничились устным выговором. Но в комсомол приняли одним из последних.
Поезда ранним утром ходили не часто, и Геннадий Андреевич заскочил в буфет, уютно спрятанный в начале станции. Буфет изначально предназначался для машинистов поездов. Вообще, Геннадий Андреевич не понимал, для чего они выходят из вагона, уступая место другим, а сами идут в противоположный конец платформы, дожидаются своего поезда и, меняя коллег-машинистов, уводят свой состав вглубь московской земли. Буфет никогда не радовал разнообразием, но всегда там можно было выпить тонизирующего напитка под названием кофе и съесть кусок сваренной варёной колбасы, небрежно доставаемой буфетчицей из алюминиевой кастрюли специальными щипцами. На столах-стояках всегда в избытке была горчица, без которой есть пресную вываренную колбасу было просто невозможно. Горячий напиток, налитый в гранёный стакан, немного обжигал нёбо, но бодрил и сулил часа три бодрствования.
Хлопнула дверь, и в буфет шумно вошли машинисты в синих не глаженых форменных костюмах. Геннадий Андреевич, погружённый в воспоминания, сморгнул несколько раз, как это он часто делал, взглянул на часы, испугавшись, что потерял много времени, но оказалось, что пропустил он всего-то не больше двух поездов. А шум из открывшейся двери всё настойчивее приглашал его выскочить на перрон и уехать на останавливающемся поезде.
Киевский вокзал встретил Геннадия Андреевича суетой, запахом угля из печных труб вагонов, радостью встреч и горечью расставаний. Каждый вокзал пах практически одинаково. Добавлялась только специфика каждого направления. Киевский вокзал всегда пах салом и киевским тортом. Курский южной алычой и абрикосами. Казанский чак-чаком и ташкентскими дынями. Ленинградский чопорностью и пирожными из кафе «Север». Ярославский валенками и звоном колоколов Лавры. Павелецкий тамбовским чернозёмом и волжской рыбой. Белорусский заграницей и драниками. Рижский килькой и дюнами. Савеловский пах Подмосковьем.
Очередь в кассы двигалась медленно, и Геннадий Андреевич стал волноваться, что опоздает на электричку. Тут окошко, куда протягивали деньги, а в ответ получали билеты, и вовсе закрылось, и всем пришлось смешиваться через одного, вспомнив, как стоя в пионерском строю, пионер вожатый командовал «на первый-второй рассчитайсь», с очередью в соседнее окошко. Но, как ни странно, движение стало быстрее, и вот уже заветный билет туда-обратно Геннадий Андреевич убрал во внутренний карман тулупа. «Рижская» электричка с твёрдыми деревянными сиденьями и запахом хлорки хлопнула дверьми, как хлопают в ладоши детишки в детском саду – вроде бы одновременно, но все невпопад, и тихонько тронулась, скрипнув колёсами. Пока электричка выбиралась из Москвы, Геннадий Андреевич разглядывал пассажиров. Если бы это был вечер любого дня трудовой недели, то электричка была бы наполнена жителями Подмосковья, которые возвращались с работы домой. Если бы это были летние выходные, то соседями по вагону у Геннадия Андреевича были бы дачники с сумками с едой и ракетками для бадминтона в рюкзаках. Если бы это был бы вечер летней пятницы, то мест бы в электричке не было бы, потому что ехали бы и жители Подмосковья после рабочего дня домой, и дачники с едой и ракетками для бадминтона в рюкзаках. Но сегодня была суббота. Да еще суббота ранней весны, когда подмосковные жители ещё вчера приехали с работы домой, а дачники ещё только покупали ракетки для бадминтона в «Спорттоварах». Вагон был полупустой, а стёкла были запотевшие. На некоторых из них было на инее процарапаны стандартные – здесь были Петя и Саша, кое-где встречались признания в любви с сердцем, поражённым стрелой амура, а на одном был старательно нарисован ромб с большой буквой «С» внутри. Рядом с Геннадием Андреевичем сидела старушка в сером шерстяном платке и видавшем виды пальто, а напротив неё – курносый мальчуган в валенках с галошами и милицейской кокардой на зимней шапке. В конце вагона группа молодых людей что-то тихо пела под гитару. То ли Визбора, то ли Окуджаву. А сзади громко храпел круглолицый мужичок в ушанке набекрень.
– Платформа Победа. Следующая станция Апрелевка, – объявил в громкоговоритель женский голос с прищепкой на носу.
Геннадий Андреевич вздрогнул, как после проверки батарейки языком. Он же собирался выходить на станции «Победа». Название ему показалось знаковым. Он решил, что именно там он найдёт подходящий вариант и вернётся домой с такой нужной ему победой.
– Милок, ты что, проехал свою станцию? – спросила его старушка в сером платке.
– Да, бабушка, проехал. Хотя, признаться, точно не знаю, куда еду. У меня дело важное, но пока не очень для меня понятное. Нужно дачу снять, чтобы ребёнок летом был на природе.
– Ребёночек маленький? – пропустив почти всё сказанное Геннадием Андреевичем, спросила старушка-попутчица.
– Да нет, в школу ходит. Девочка. Марусей зовут, – ответил Геннадий Андреевич, а курносый мальчуган с интересом стал наблюдать за их беседой.
– А когда заезжать хотите? – продолжала спрашивать бабушка.
– Да как только закончится учебный год, мы бы и переехали сразу. Я пишу диссертацию и редко появляюсь в институте. А Анюта пока не работает. У моих родителей своя дача, а родители жены живут в другом городе. Так что мы планировали это лето провести втроём на даче.