А если в форме свастики была бы прорубь? Полезли б евреи в воду плюс два – плюс четыре градуса Цельсия? Я бы полез! Плевать я на все хотел! Только еврей из меня хреновый. Нормальный еврей, если бы и полез, то запасся бы бензопилой, не мерз бы, как цуцик, продолбил бы дыру, не оказался бы в таком дурацком положении.
Почувствовав, что околел нестерпимо, еще немного – и пошевелиться не смогу, я решил бежать с места неудавшегося омовения. Впрыгнул в угги, накинул пуховик, топор в руку – и кинулся по заметенному, будто плесенью покрытому, льду к берегу. Но не по дорожке, которой пришел, а коротким путем, наперерез, прямо к нашей калитке.
«Недаром я, Израиль-Подковкин, атеист. Смешны мне ваши религии! Надо же до такого додуматься – купаться в ледяной воде! Варварство!..» – бубнил я, как человек отвергнутый и убеждающий сам себя в том, что не больно-то и нужно.
Тут лед подо мной и проломился.
В угги хлынуло, словно в трюмы «Титаника», вода обварила тело; почки, печень и легкие скакнули под самое горло и лапки поджали, чтоб не залило. Полы пуховика распластались по сторонам, как подол платья. Цепляясь свободной рукой за обламывающиеся ледяные края, я стал хватать ртом воздух, быстро и возвышенно думая, что могу прямо сейчас вот так вдруг взять да и отправиться туда, куда двадцать два года назад меня чуть не отправила таблетка врача, куда полгода как отчалил мой отец. Вся жизнь пронеслась перед глазами. Я не сразу понял, что погрузился только по грудь, захлебнуться никак не получится.
Вспомнился самый страшный грех наших евреев, о котором поведал Петрович. Используя потайной сток, они сливают в пруд нечистоты. От еврейских ли помоев вода с этого края никогда не замерзает или от того, что ключи здесь сильные бьют, не знаю. Но как я мог про это забыть?!
Тем временем я стремительно превращался в один большой холынский огурец: принятая Богом нижняя половина стыла в святой воде, а верхняя, оставшаяся неомытой, начала похрустывать и покрылась пупырышками.
Ступая в чавкающем иле, я двинулся к берегу. Аккуратно, чтобы не наступить на рыбу. Рыбы-то зимой спят, не хотел бы я, чтоб на меня наступили, когда я сплю. А с другими надо поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой.
Держа, вопреки вопиющему мелководью, топор и телефон над головой, я выбирался из загрязненной евреями, но все же святой воды.
А может, все-таки целиком окунуться? А то выйдет – я подмокший, а не окунувшийся. Да и то как-то все низом пошло. Правда, сточные воды эти, еврейские… Можно снежком обтереться. Снег тоже вода, только не жидкая…
Как был в пуховике, я стал приседать, стараясь омыться целиком, перекладывая телефон из одной руки в другую.
«Я не хотел… прости, Серега… прости, Буратино… я не хотел, чтобы тебя так…»
Выполз на берег. Ледяная тишина гудела. Сосны отморозили носы-сучки.
– Сосед, ты в порядке?
Этот вопрос чуть не спихнул меня обратно. И кто же это?! Еврейский муж! Увидел меня в окошко и приперся спасать. С мотком автомобильного троса. Хотел меня крюком из нечистот своих выловить.
Запахиваясь, я мотнул топором, закутанный собеседник мой отскочил.
– В-все х-хорошо! Вот реш-шил ок-кунуться.
– Как вода?
Я не ответил, а сосед ткнул пальцем в мою правую ногу.
Оказалось, я выбрался на сушу на одну ногу босым. Правый сапог засосало. Стащив оставшийся, я, неистово шевеля каменеющим телом, под уговоры соседа «не надо» полез назад в ледяной пролом, шаря в колышущемся небе. Звезды от любопытства повылезли и, глядя на меня, мелко тряслись.
Ничего не нашел. Сплошная жижа. Надо будет весной таджика сюда загнать, пусть поныряет.
– Ну, п-пойду, – махнул я соседу и пошкандыбал к дому. Прямо безлошадный драгун, отбившийся от наполеоновского стада. Бреду, дрожа, по земле, где я чужой, и только снежок под ногами хрустит.
Треньк. Эсэмэска. Раз в такое время пишут, значит, важно. Едва попал пальцем по кнопке.
«Она сейчас приедет с медом. Что делать?! У меня ж аллергия».
Александр Маленков
Пули над Кутузовским
Живя суетливой городской жизнью, как-то теряешь способность долго удивляться чему бы то ни было. Я уверен, что если к нам официально прилетят инопланетяне, это событие займет граждан не более чем на десять минут. В новостях скажут «Долгожданный официальный контакт состоялся, генсек ООН выразил надежду на плодотворное сотрудничество», ведущая Екатерина Андреева, может быть, даже поднимет одну бровь, граждане обменяются впечатлениями типа «Офигеть!», а потом побегут по своим делам. Ну прилетел там кто-то, а у меня зубной в три, за две недели записывался, что мне теперь – без зубов ходить? Как говорится, камешек в ботинке волнует меня сильнее, чем судьбы мира.
Я прочувствовал на себе всю справедливость этого утверждения в 1993 году, когда происходила осада Белого дома в Москве. Я вырос в этом районе. По часам на здании Совета Министров СССР я в детстве ориентировался, не пора ли уходить с горки. (Потом этот дом переименовали в Белый, часы расстреляли и заменили гербом.) Тут была моя школа, жили мои друзья, собственно, я тут живу и сейчас.
Так вот, как все помнят, в сентябре 1993 года Ельцин не поделил страну с парламентом и в центре Москвы началась стрельба из танков. Эпицентром боевых действий был тот самый Белый дом. Я жил через реку, мне был 21 год. Когда началась заварушка, я отдыхал на Оке с друзьями и палатками в изоляции от цивилизации. Всю дорогу домой в электричке я проспал и вышел на площадь Киевского вокзала в бодром неведенье о неприятностях на моей Родине, как малой, так и большой. Рюкзак был тяжелый, поэтому я решил взять такси, благо ехать две минуты. На мое предложение проехать до Калининского моста таксисты нервно смеялись, вздрагивали, говорили: «Нет уж, я жить хочу» – и давали газу. Я с раздражением, но без удивления отметил про себя, что люди возле Киевского вокзала сегодня особенно невменяемы, и потопал домой.
Дома мама провела краткую политинформацию, предостерегла от прогулок по Кутузовскому проспекту и стала выяснять, хорошо ли я кушал в походе. Баррикадами по соседству нас было не пронять, мы это уже проходили в 1991-м.
Район жил своей жизнью, с легкой поправкой на режим боевых действий. Соседи обменивались сведениями, какой магазин теперь закрыт и какие автобусы не ходят. На лестничном пролете был временно введен мораторий на курение – на стене, напротив общественной пепельницы из консервной банки, красовались дырки от пуль. Несмотря на явную опасность для жизни, возле Калининского моста толпилась тьма народу – в основном зеваки, но были и корреспонденты с телекамерами. Кстати, многие счастливчики, у которых окна выходили на мост, неплохо поживились, пуская телевизионщиков поснимать из окошка. Я, помнится, ездил наниматься на свою первую работу на «Автозаводскую». «Ну как там? Стреляют?» – спрашивали меня в отделе кадров. «Стреляют», – отвечал я. «Понятно, – говорили в отделе кадров, – трудовую книжку принес?»
Тогда, в двадцать один год, я очень смутно представлял себе, кто там хороший, кто плохой. Вроде бы Ельцин был хороший. Да меня это и не интересовало в моем тогда юном возрасте. Меня интересовала моя девушка, которая должна была вот-вот вернуться с отдыха. Мы как-то слегка поспорили о ценности наших отношений перед ее отъездом, и теперь мне не терпелось с ней увидеться.
Вика жила сразу за гостиницей «Украина», на 11-м этаже. Она прилетела вечером, мы созвонились, она звучала прохладно. Ее родители куда-то очень удачно уехали, и я сказал, что приду. Мама пыталась меня не пускать – с улицы слышны были выстрелы, то одиночные, то очереди. Теоретически была вероятность поймать шальную пулю, летящую вдоль по Кутузовскому. Я сказал маме, что пойду дворами, а проспект перебегу по подземному переходу.
Я вышел на улицу и почувствовал себя героем романа Ремарка – кругом смерть, опасность, а он идет под пулями навстречу своей любви… Людей не было, я быстренько добежал по составленному маршруту. Поднялся к Вике, позвонил маме, пообещал не стоять у окна. С 11-го этажа Белый дом был как на открытке. Мы потушили свет, чтобы не привлекать внимания, и начали выяснять отношения. Не помню уже, в чем была суть… Что-то из серии «любишь не любишь, плюнешь, поцелуешь». Среди ночи танк пальнул по Белому дому. Дом задымился, из окна показалось пламя. Мы говорили тихо, и из беседы вытекало, что нам пора расставаться. Это было грустно. Мы замолкали и смотрели, как пожар разрастается. Помню, в темноте на Викином лице даже играли блики от огня – горящий Белый дом в ту ночь работал у нас камином. Потом пили чай в темноте, вспоминали какие-то смешные случаи, рассказывали, кто как провел лето… Дом догорал, и я думал, что вот, и наши отношения догорают. Мы решили, что наш роман окончен, и под утро я пошел домой. Через год мы поженились, через восемь развелись, Белый дом починили, и все мы живем сейчас, как будто ничего этого не было.
Дышите ровнее
Доктор посоветовал мне поменьше нервничать. Прекрасный совет, док! Правда, это, как бы сказать, не только от меня зависит. Вы уж и всех остальных тогда тоже предупредите.
Чтобы, например, пришел я в банк, а там очередь, и только одно окошко работает. Подхожу к менеджеру – видите ли в чем дело, мне нельзя нервничать, а у вас такая ситуация, что могу не сдержаться. И менеджер срочно по селектору – внимание! У нас ситуация! Пришел человек, которому нельзя нервничать! И все сразу как забегали, как заобслуживали – вы не успели понервничать? Слава богу, пронесло!
Запретили мне нервничать? Ну, смотрите, доктор, я вас за язык не тянул. Вот телефон, звоните моему начальнику. А то я что-то нервничаю из-за денег. Вы ему только скажите, что нельзя, мол, сотруднику волноваться. Он сразу зарплату прибавит, начальнику-то и в голову не приходило, что я такой чувствительный. Да я тут списочек телефонов оставлю – автосервис, домоуправление, налоговая. Просто пост