Придворные господа и дамы заволновались: «Какое интересное соревнование! Так давайте же пойдём к государю! А тот, кто проиграет, пусть хорошенько угостит нас!»
Государь и вправду призвал спорщиков к себе. Томоудзи сказал: «В детстве я часто слышал такие слова, которые я никогда не понимал: „Уманокицурёкицуминооканака куборэирикурендо“. Что значат эти слова? Вот в чём вопрос».
Сукэсуэ затруднился с ответом. «Это какая-то ерунда, о которой и говорить смысла нет». Тогда Томоудзи произнёс: «Я же с самого начала сказал, что серьёзных знаний у меня нет, а потому я и стану спрашивать о ерунде, в которой смысла нет».
Итак, Сукэсуэ проиграл, а потому ему пришлось закатить пир.
Лекарь Вакэ Ацусигэ служил у покойного государя-монаха. Когда подали кушанья, он сказал: «Если изволит спросить меня государь относительно того, какими иероглифами пишутся эти изысканные кушанья, и о том, чем они полезны для здоровья, я вам тут же и отвечу, а потом вы сверитесь с учёными книгами и убедитесь, что я не допустил ни единой ошибочки». В эту минуту появился министр внутренних дел Минамото Арифуса. Он сказал: «Ну что ж, настало время и мне чему-нибудь поучиться. Так какова же главная часть в иероглифе „соль“?» Лекарь ответил: «Конечно, „земля“!»
Министр расхохотался: «Только человек от земли может так думать! А человек придворный знает, что это „тарелка“, потому что ему эту соль на блюдечке подносят. Хватит, я всё понял, и вопросов у меня больше нет». С тем Ацусигэ и ушёл — не солоно хлебавши.
Должны ли мы любоваться сакурой лишь тогда, когда она в полном цвету? Должны ли мы наслаждаться луной лишь тогда, когда на небе — ни облачка? Смотреть на дождь и тосковать по луне… Опустить занавески и не ведать, что за окном — весна… В этом — очарования больше. Разве нечего углядеть на ветке с бутонами или в саду, засыпанном листьями? Разве стихи, посвящённые тому, как опоздал насладиться цветением или что-то послужило тому любованью помехой, чем-то хуже тех, где это любованье есть? Так понятно, когда люди сетуют — цветы опали, а луна скрылась, но только самый бесчувственный человек скажет: «На этой ветке цветы осыпались — на что здесь смотреть?»
В любом деле самое любопытное — это начало и конец. Разве любовь — это только встреча? Вот некий человек печалится в разлуке, он горюет о пустых обещаниях, бесконечной ночью мучается от одиночества, взор его блуждает по небесным далям, и он с тоской вспоминает былое — в домике, заросшем вокруг камышом… Разве это не называется любовью?
Долгожданный месяц, что явился уже ближе к рассвету, тешит сердце больше, чем луна полная, залившая светом весь мир. А вот бледный месяц, просвечивающий сквозь вершины криптомерий высоко в горах… Вот он спрятался за тучей, что разразилась дождём… Непередаваемо. Блестят-переливаются капли на листьях кедра и дуба, щемит сердце, тоскуешь по чуткому другу, вспоминаешь столицу.
Разве луна и цветы отражаются только в наших глазах? Как утешительно и приятно думать о весеннем цвету, не выходя из дома, и вспоминать луну, улёгшись в постель. Человек воспитанный не показывает своих восторгов и прячет одушевление. Только деревенщина выставляет напоказ свои чувства. Такой человек ломится напролом к цветущему дереву, пялится на цветы, лакает вино, в компании таких же, как он сам, слагает стихи, а в довершение всего безжалостно ломает здоровенную ветку и уносит её с собой. В журчащем источнике он станет мыть руки и ноги, на снегу непременно оставит свои следы — смотреть ему мало.
Забавно наблюдать за такими людьми во время праздника в святилище Камо. «Так, шествие задерживается, пойдём-ка отсюда», — сказав так, эти люди отправляются под крышу, пьют вино, закусывают, играют в шашки и шахматы. Когда же человек, которого они оставили на помосте, чтобы он караулил шествие, прокричит: «Идут, идут!», они срываются с места и бегут наперегонки, карабкаются на помост, глядят во все глаза, судачат. А когда шествие скроется, только и скажут: «Увидимся через год». Им бы только поглазеть — вот и весь интерес. У столичных же вельмож считается хорошим тоном зевать, дремать, а на шествие и не смотреть вовсе. Мальчишки на побегушках снуют туда-сюда, а слуги, расположившиеся за спинами своих хозяев, никогда не позволят себе лишнего и не высунутся вперёд, чтобы получше разглядеть шествие.
Трогательно видеть, как перед праздником, ещё до наступления рассвета, всё вокруг завалено и завешано листочками мальв. Потихоньку собираются экипажи, а люди гадают, кому они принадлежат. Дело становится проще, если среди погонщиков быков или челяди встретишь знакомое лицо. Мне никогда не наскучит смотреть на вереницу экипажей — таких изящных и богатых.
Когда стемнеет, ты спрашиваешь в недоумении: куда же подевались все эти экипажи и несметные толпы? В мгновение ока люди рассеялись, повозок и след простыл. Занавеси перед помостом сняты, циновки убраны — глазу становится грустно. Да, так устроена жизнь. Увидел эту улицу — увидел, что это такое — праздник…
Среди тех людей, что роились перед помостом, я обнаружил множество знакомых лиц и понял, что людей на этом свете — не так уж и много. Даже если предположить, что мне суждено пережить всех их, всё равно ждать смерти осталось недолго. Если налить бездонный сосуд до краёв и проделать в нём крошечную дырочку, то вода всё равно вытечет — капля мала, да вода текуча.
В нашей многолюдной столице без смерти дня не бывает. И разве каждый день умирает человек или два? В иные дни много больше провожают на кладбища в Торибэно, Фунаока, другие. И не бывает дня, чтобы никого не провожали. Так что гробы не залёживаются. Молод, здоров ли — никто не ведает своего часа. То, что тебе удалось дожить до этого дня — вещь удивительная. И как можно хоть на миг позабыть про это?
Всё это похоже на шашки. Перед началом игры ни одна не знает, кого снимут с доски первой. Когда снята первая, остальные полагают, что спаслись, но с каждым ходом их остаётся всё меньше, пока наконец не останется ни одной. Отправляясь на битву, воин знает, что смерть близка, он забывает про семью и самого себя. Человек, который проводит свои дни в уединённой хижине и обретает спокойствие среди камней и ручьёв, полагает, что смерти до него дела нет, но это печальное заблуждение. Безжалостная война придёт и к нему, укрывшемуся в мирных горах. Все мы на поле брани, но в этой битве со смертью проигравший известен заранее.
Некий человек сказал: «Всё, праздник Камо окончен, в мальвах теперь проку нет». С этими словами он велел убрать листья мальвы, украшавшие занавески. Мне показалось, что в этом есть какой-то изъян вкуса. Впрочем, сказал это человек благородный и, наверное, у него были свои соображения…
А вот в стихотворении госпожи Суо Найси говорится так:
На занавеске — мальвы.
Какой в них толк?
Любимый — далёко,
Полюбоваться увяданьем —
Не с кем.
Это стихотворение, вошедшее в её сборник, посвящено пожухшим мальвам, что украшали шторы в опочивальне. В предисловии к одной старой песне говорится, что она была послана вместе со стебельком увядшей мальвы. А в «Записках у изголовья» сказано: «Увядшая мальва — вот что будит память о прошлом». Замечание точное и тонкое. Камо-но Тёмэй в «Рассказах о временах года» пишет: «Пожухшие мальвы всё ещё висят на занавесках во дворце». Получается, что мальве полагается увянуть самой по себе, и как можно с такой бесчувственностью избавляться от неё?
Мешочки с корнями ирисов, что вешают в знатных домах в пятый день пятой луны для отпугивания духов болезней, меняют на лепестки хризантем только в девятый день девятой луны, а это означает, что ирисы следует сохранять вплоть до цветения хризантем. Когда скончалась Фудзивара Кэнси, Бэн Мэното обнаружила на старинных шторах в её покоях увядшие ирисы и мешочки с другими травами. И тогда она сложила:
Мешочек с ирисом
Слезами набух.
Времени года
Не знает
Горестный плач.
На что Го Дзидзю ответила:
Вот я вижу
Драгоценные ирисы…
Никогда, никогда
Не видела дома
В запустенье таком.
Хорошо, когда возле дома растут сосны и сакуры. Сосна может быть обычной, а может и пятиигольчатой. Сакура — самая простая. Махровая сакура произрастала раньше только в прежней столице Нара, но теперь её можно увидеть повсюду. Сакуры в Ёсино и в государевом дворце — простые. Махровая сакура чересчур причудлива. Она вызывающа и навязчива. Сажать её не следует. В поздней сакуре хорошего тоже мало, а когда её попортят гусеницы, она делается совсем неопрятной. Слива приятна с цветами белыми и розовыми. Обычная ранняя и махровая пахучая — обе хороши. Поздняя слива цветёт вместе с сакурой, но проигрывает ей, а засохшие лепестки на ветках выглядят неприятно. Вступивший на путь Будды средний государственный советник Фудзивара Тэйка как-то сказал: «Простая слива зацветает и осыпается раньше всех — ей не терпится, этим она и интересна». Поэтому он посадил сливы рядом со своим домом. Две из них, к югу от его усадьбы в Кёгоку, ещё живы.
В иве тоже есть свою прелесть. В апрельской зелени клёна очарования больше, чем в любом весеннем цветке или багряном осеннем листе. Мандариновое дерево и багряник хороши, когда они становятся старыми и большими.
Полевые цветы — жёлтая роза, глициния, ирис, гвоздика. В пруду — лотос. Осенью — тростник, мискант, колокольчик, петушечник, валериана, репейник, астра, бедренец, трава карукая, гречавка, хризантемы — белая и жёлтая. Плющ, лоза и вьюнок хороши, когда они невысоки, растут возле низкой изгороди и не слишком разрастаются. Среди других растений есть и диковинные, они называются странными китайскими именами, глаз к ним не привык и полюбить их трудно. Вообще говоря, люди, которым нравятся и любятся вещи необычайные, не отличаются вкусом. Так что лучше уж обходиться без диковинок.