Воды свои к востоку стрёмят.
И для того, кто пребывает в печали,
Ни на миг не остановят свой бег.
Цзи Кан говорил так: «Брожу по горам, плыву по озёрам. Вижу рыб и птиц — вот и сердцу услада». Нет большей отрады, чем скитаться далеко-далеко, там, где воды чисты, там, где травы свежи.
Сильнее всего я тоскую по временам давним. Нынешние обыкновения всё больше клонятся к упадку. И даже мебель, сработанная нынешним мастером, хороша только тем, что повторяет старую. И даже обрывки старых писем производят глубокое впечатление.
Нынешние же речи поистине жалки. Раньше во дворце командовали: «Поднять повозку!», «Зажечь светильники!», а теперь говорят: «Поднять!», «Зажечь!» Вместо того чтобы говорить: «Работникам хозяйственного отдела построиться, засветить факелы!», теперь командуют «Засветить!» Помещение для чтения «Сутры золотого сияния» в присутствии государя именовали «Высочайшей хижиной», а теперь кличут просто «Хижиной». Один пожилой человек очень по этому поводу досадовал.
Говорю о мире, который клонится к упадку и концу, но как же прекрасен священный государев дворец! В нём нет ничего от мирского. Как тешат слух своей внушительностью названия: Росистый Терем, Зала Утреннего Застолья… Дворец такой-то, такие-то врата… Сказанные во дворце, даже простые слова, которые произносят и в доме человека низкого, наполняются особым смыслом. Ставенки, малый дощатый настил, высокие раздвижные двери… Как славно звучит команда: «К ночи готовьсь!» И как прелестно услышать в государевой опочивальне: «Светильники немедля зажечь!» Когда назначают на новую должность, забавно выглядят спесивые лица вельмож и разной мелкой сошки. Как-то раз было мне смешно наблюдать, как они спят во дворце в холодную зимнюю ночь — один здесь ютится, другой там.
Главный министр Фудзивара Кинтака как-то обмолвился: «Колокольцы, что висят в Зале Священного Зеркала, имеют звук приятный и чистый».
Перед тем как принцесса крови станет верховной жрицей святилища Исэ, она отправляется в святилище Нономия, чтобы совершить там очистительные обряды. Облик принцессы изящен и привлекателен. Ей запрещено произносить слова «сутра» и «Будда». Вместо этого она должна говорить «цветная бумага» и «Тот, кто внутри».
Святилища родных богов настолько очаровательны, что невозможно пройти мимо. Они возведены среди вековых деревьев, окружены священной оградой, на священном дереве сакаки — очистительные белые полотнища. Великолепно! Особенно хороши святилища Исэ, Камо, Касуга, Хирано, Сумиёси, Мива, Кибунэ, Ёсида, Охарано, Мацуно и Умэномия.
Этот мир текуч, как стремнины реки Асука. Время бежит, всё уходит в небытие, радости и печали приходят и уходят, места, где роились люди, приходят в запустение, дом остался прежним, но теперь в нём живут другие… Персик и слива — немы, с кем поговоришь о временах былых? Делается не по себе, когда видишь развалины дома, в котором когда-то кипела жизнь — давно, ещё до той поры, как ты мог увидеть его.
Когда проходишь мимо дворца Кёгоку или храма Ходзёдзи, одолевает печаль — всё изменилось, остались только названия. Когда Фудзивара Митинага приступал к строительству дворца, он пожертвовал многими поместьями, он рассчитывал на то, что до скончания века только его потомки будут выглядывать из-за спины государя, только они будут вершить судьбы этого мира. И что же? Мог ли он помыслить, что когда-нибудь здесь будет царить запустение? Главные врата и Золотой павильон были до недавнего времени целы, но в годы Сёва южные врата сгорели, а Золотой павильон повалился сам собой. И никому не приходит в голову отстроить его. И только часовне Мурёдзю ничего не сделалось, и девять статуй Амиды, что стоят там, производят весьма внушительное впечатление. Приятно видеть каллиграфию Фудзивара Юкинари, двери, расписанные Минамото Канэюки. Павильон Цветка Закона Будды тоже стоит до сих пор. Сколько он ещё протянет? А от других строений ничего не осталось — лишь камни, заложенные при основании. Только никто не знает, что здесь было когда-то.
В общем, куда ни взглянешь — всюду одно и то же: люди думают, что будет так-то и так-то, а выходит одно огорчение.
Годы Сёва — 1312–1317.
Вспоминаю дни, что провёл вместе с любимой, чья любовь улетучилась, словно цветы сакуры, осыпавшиеся ещё до того, как подул ветер… Слова, которым я внимал с таким чувством, забыть нельзя, но разлука так грустна — печальнее, чем проводы покойника. Были когда-то люди, которые горевали о том, что белую нить можно окрасить в разные цвета, были и люди, печалившиеся о том, что у дороги бывают развилки…
Из стихов, ему поднесённых, отрёкшийся государь Хорикава отобрал сто наилучших. В одном из них говорилось о том же самом:
Сестричка, что знал
Я когда-то… У ограды
Дома её — разнотравье.
Всё смешалось. Фиалки
И тростник вперемешку.
Печально.
Щемит сердце печаль, когда во время отречения государя новому государю вручают меч, печать и зеркало. Весной, когда отрекался государь Ханадзоно, он сложил:
И даже дворцовые слуги
Не замечают
Больше меня.
В неметёном саду —
Сакуры лепестки.
Люди изо всех сил прислуживают новому государю, но никто не заботится о государе прежнем. Грустно. В такие минуты становится ясно, кто чего стоит.
Нет ничего печальнее того года, что проводит государь в трауре по своим близким. Он переселяется в Хижину Скорби, и вид её гнетущ: пол стелется прямо на землю; занавески сработаны не из бамбука, а из камыша; их края отделаны не шёлком, а грубым полотном; утварь — проста. Таковы же одежды, мечи и пояса государевых слуг.
Погружаясь в покойные размышления, не можешь преодолеть любовь к тому, что ушло. После того как все остальные отойдут ко сну, длинными ночами ради собственного отвлечения привожу в порядок свой стол. Рву бумаги, которые не хочу хранить, натыкаюсь на письма, написанные покойным другом, нарисованные им забавные картинки — и в моём сердце оживает прошлое. Письма людей, что ещё с нами, но были написаны так давно… Припоминаю, когда и зачем их писали. Делается грустно. Печально думать, что человека уже нет, а его вещи ещё долгое время останутся такими же, как и были.
Самое печальное наступает уже после смерти. На время оплакивания, которое длится сорок девять дней, родственники перемещаются в какой-нибудь горный храм и молятся там о душе усопшего, — тесно, никаких удобств, хлопотно. Чему уподобить быстротечность времени? Когда наступает последний день оплакивания, чувства уже притупились, сказать друг другу нечего, каждый с деловым видом собирает пожитки, а потом все расходятся — каждый в свою сторону. И по возвращении домой семью покойного ожидает немало печального.
«Таких слов произносить нельзя, этого делать не следует», — говорят люди. Когда такое горе, как можно быть такими бесчувственными?
Проходят дни и годы, мы помним о том, кто был когда-то с нами, но с каждым днём память о покойном тускнеет. Мы можем не соглашаться с этим, но прежней остроты чувства нет как нет, мы болтаем о том о сём, улыбаемся.
Прах покойника пребывает далеко в горах, могилу навещают лишь в установленные дни, надгробие споро обрастает мхом, его заносят упавшие листья, тому свидетели — ветер вечерний и ночная луна.
Пока живы люди, хранящие память о покойном, всё не так плохо. Настоящая печаль наступает тогда, когда остаются живы лишь потомки, которые только слышали о покойном. Когда они перестанут справлять обряды и навещать могилу, тогда уже никто не сможет сказать, кто здесь покоится. И тогда лишь трава, покрывающая могилу весною, будет волновать сердце впечатлительного человека. В конце концов даже тысячелетняя сосна, стонавшая под порывами ветра, пойдёт на дрова, даже старый могильный холм сровняют с землёю, и на том месте разобьют поле, не оставив от могилы даже следа. Печально.
Утром шёл красивый снег. Мне нужно было написать письмо одному человеку. Однако о снеге я не обмолвился. И вот получаю примечательный ответ: «Пишешь мне письмо, а о снеге — ни слова. Нет в тебе чувства. Ты должен был обязательно написать мне о снеге. Весьма прискорбно».
Человека этого уже нет, а слов его всё забыть не могу.
Как-то раз, на перегибе второй и третей декады девятого месяца, некий человек пригласил меня на прогулку — полюбоваться луной. Во время прогулки он вспомнил, что рядом живёт знакомая ему дама. Он назвал своё имя и вошёл в дом. Я оставался снаружи. В разросшемся саду, промокшем от росы, я уловил ненавязчивый аромат благовоний. В этом захолустье он казался особенно привлекательным.
Через какое-то время друг мой ушёл, я же всё ещё находился под впечатлением от этого места и продолжал наблюдать за домом из своего укрытия. Приоткрылась дверь — хозяйка через щель любовалась луной. Как было бы жаль, если бы она затворила наглухо двери сразу после того, как мой друг покинул её! Поскольку дама не догадывалась, что кто-то наблюдает за ней, её поведение могло объясняться лишь прирождённой чувствительностью. Вскоре после этого я услышал, что она умерла.
Когда строительство нынешнего государева дворца было закончено, позвали учёных знатоков, и они не нашли в постройках никаких изъянов. День новоселья был уже близок. Монахиня Гэнки осмотрела дворец и сказала: «В прежнем дворце Канъин верхняя часть оконного проёма была закруглённой и наличников там не было». Превосходно! Дело в том, что в нынешнем дворце окна были с деревянными наличниками и сужались кверху. Ошибку исправили.