Праздник Каристий.
Шестеро детей моей дочери Флавианы и крошка Луций.
Семеро малышей моей дочери Ветустины.
Двое детей моего сына Кнея.
Двенадцать — моего сына Фабриция.
Четверо — моего сына Секста.
Восьмеро детей и двое внуков моей дочери Ауфидии.
И трое малышей моей дочери Плекузы.
Моя дочь Плекуза раздражает меня: она непрерывно играет кольцами, что я подарила ей на Каристии.
Неаполитанские груши.
Сушеный виноград.
Триповая ткань из края фалисков[85].
Пескари детей.
Двадцать четыре мешочка золота.
Обратившись к Тиберию Соссибиану, Публий говорит:
— С тех пор как мир стал сущим, дом охвачен огнем. Но именно тот факт, что дом охвачен огнем, помогает миру быть столь светлым.
Плекуза говорит о своем муже, что у него настолько же волосатый зад, насколько безволосая душа.
Проценты к календам.
Кай объявляет, что будет говорить о запахах, и выдвигает гипотезу о происхождении вони:
— До нашего рождения мы являем собою трупы — останки из той прошлой жизни, о которой ничего не помним; мы словно плаваем в бездне неведомого океана.
И пока наши матери носят нас во чреве, мы, подобно утопленникам, набираем внутрь воздуха, раздуваемся и гнием, мало-помалу поднимаясь на поверхность этого океана.
Но вот внезапно, в миг рождения, какая-то буйная, безжалостная волна выбрасывает нас на сушу. Еще Тит Лукреций Кар[86] говорил, что во всякий день нашей жизни мы непрерывно пристаем к побережью света.
Там-то, под жгучими лучами солнца, мы и начинаем пахнуть (смердеть, вонять), и мы начинаем кричать.
И лишь со смертью вновь погружаемся в безбурную, безмолвную и бездонную пучину бытия.
Харин любит детей нежного возраста, пока у них на подбородках не вырастут волосы. Харин вожделеет к детям Ликорис. Ликорис говорит, что, когда он поднимает глаза на Сервия и Аула, у него губы сами собой складываются для поцелуя.
Четыре куска батавского мыла.
Две сотни льняных фильтров для больших кувшинов.
Две сотни десертных ложечек.
Вавилонские вышивки.
Отведя Флавиану в сторонку, я сказала ей: — Не советую тебе постоянно ублажать Никомаха языком. Он привыкнет к столь изысканному баловству, а ты однажды, когда тебя одолеет меланхолия, или мигрень, или боль в спине, испытаешь усталость и разочарование. Он же и вовсе позабудет, где у женщины то место, что назначено для мужей и не требует многих усилий. Тебе следует приучать его к продолжительности супружеских утех, а не к остроте, которой слишком трудно достигать ежедневно. Мягко, но непрерывно управлять наслаждениями мужчины — вот как должна поступать умная жена, дабы обуздать и подчинить себе супруга. А подчинив его себе, ты завладеешь его богатствами, его землями, его рабами, его дворцами и славою, пусть даже тебе не удастся проникнуть в его тайные мечты и помыслы. Управлять вожделением, дворцами и славою мужчины куда выгоднее, нежели его тайными мечтами и помыслами.
Проценты к календам.
Терпеть не могу нянчиться с младенцами, успокаивать их, тетешкать, отвлекать от жалобного плача, вытирать сопли и слюни — затем, что их кормилица наказана кнутом, или запропастилась куда-то, или умерла, и мне приходится самой играть с ними долгими часами.
Ваза Граттия[87].
Рыба-ящерица.
Яйца, испеченные в золе.
Минутал[88].
Головка вареного сыра из квартала Велабр.
Сухое вино из Ватикана хуже, чем вино из Сполете.
Тарент спел песенку о том, как «Рем является в администрацию претория». Он препотешно тряс головой и раскачивался взад-вперед. Он был очень забавен; когда он переводил дыхание, его живот натягивал тунику, и из-под нее показывался обвисший член. Дети громко прыскали, Луций и его кузен Аул со смехом передразнивали его.
У Плекузы есть необычайно красивый молодой раб. По этому поводу Публий цитирует двустишие Филомуза Кзетеса:
Красота без следа исчезает,
Лишь голос раздастся.
Так галеру в момент поглощает жестокое море.
П. Савфей утверждает, будто на моих кухнях трудится целая деревня. Иногда я и сама подхожу к печам. Мне нравится орудовать широкими ножами, грубыми деревянными ложками. Я выбираю какой-нибудь тесак поострее и кромсаю мясо.
Двадцать четыре мешочка золота.
Отворяется дверь, входит Публий. Я говорю ему:
— Во-первых, я одинока. Во-вторых, я стара. И в-третьих, мне страшно.
— Все это лишено тени. Одиночество, старость, страх не отбрасывают наземь ни малейшей тени. Повторяй себе как можно чаще: у этого нет тени. Ничто из того, что кажется тебе главным в этом мире, не имеет тени.
Публий медленно усаживается. Поправляет шерстяную повязку на шее и лысой голове. Публий говорит с усилием:
— Чувства не существуют как таковые. Они суть эфемерные порождения слов. А мы должны пользоваться лишь теми словами, что обозначают предметы вещественные, отбрасывающие тень на эту землю, в свете, присущем этой земле.
У меня гноятся глаза. Левый набух и затвердел, как недозрелая оливка на ветке. Глазное яблоко раздуто, вот-вот лопнет, и временами из него сочится гной. Я с трудом могу писать на этих буксовых табличках, в холодном свете зари. Публий говорит:
— С солнца на нас сыплется что-то вроде невидимой пыли, полной атомов; ее невозможно стряхнуть с себя, она забирается в глаза и застывает там намертво — в ночь смерти.
И Публий добавляет:
— Эта пыль зовется прахом. Помолчав с минуту, он добавляет еще:
— Или же имя этой пыли — время.
Он делает еще одну паузу и снова добавляет
— А может быть, имя ей — земля.
Молчит еще немного и добавляет:
— Или же имя этой пыльной пыли — все-таки прах.
— Ты хочешь сказать, бог Орк?[89]
— О, я уверен, что у этой пыли есть еще более запыленный смысл, нежели просто пыль, и я уверен, что существует куда более запыленный смысл, чем бог Орк.
И мы выпили вина.
Публий явился ко мне, опираясь на трость, в галльском плаще, с повязкой из египетской шерсти на голове. Публий — самый старинный мой друг. Неожиданно он признается, что кончина Спурия осчастливила его. И поверяет мне свои сокровенные мысли:
— Я очень любил Папианиллу. Да, это правда, я очень любил ее. А потом я стал находить красоту в листьях салата, в их цвете, в их свежести, в прихотливых формах кочанов, а главное, меня восхищало его свойство охлаждать желания. Затем я научился ценить книги с их запахом сухого лавра. Мне ужасно нравилось копаться в книгах. До сих пор у меня в ушах стоит шорох свитков. Вот вино не охлаждает желаний, но зато отличается другим свойством, которое я с каждым днем нахожу все более милосердным и полезным: оно усыпляет воспоминания.
Мой юный чтец больше не превозносит мои мужские достоинства. Вместо этого он открывает толстенный кодекс[90], и я, что на заре, что в сумерки, дремлю, а то и засыпаю под его чтение, не очень-то вникая в смысл, сквозь сон слух мой ловит лишь собственное причмокивание, умиляющее меня самого.
Долгое время вожделел я к Апронении, но так и не осмелился высказать ей свои чувства.
Двадцать четыре мешочка золота.
Мы собрались во дворце П. Савфея Минора, и темой нашей дискуссии стал воздух.
— Воздух уносит души почивших, — сказал Кай Басc.
— Умирая, люди возвращают природе малую толику позаимствованного у нее воздуха, — сказала Флавиана.
— Воздух служит для того, чтобы покачивать озаренные солнцем, цветущие ветви груши вон там, слева, поверх стены, — сказал Герулик.
— И для того, чтобы позволить нам болтать глупости, — сказала Ликорис.
— И дышать, — с широкой улыбкой сказал Т. Соссибиан.
— И дать нам возможность задыхаться, хрипеть и умирать, — заключил Публий Савфей.
Пемза для папирусов.
Женщина, которая любит постукивание буксовых табличек. Женщина с буксовой табличкой. Женщина, гадающая на воске. Женщина, что затачивает лезвие кинжала. Женщина, скрывающая вялое, старческое лоно. Женщина, которая пользуется лоскутом истертого полотна. Женщина, вытирающая лужицы разлитого времени.