— Пустяки. Счастливо, Дима, — и он положил трубку.
А я смотрел, как разделенный круг гаснет и на его месте возникает фоновая картинка — вся семья на крыльце нашего дома в тени каштана. Барон снял перед тем, как уехать, как мы их провожали тогда. До тех пор всегда устанавливал сплошной черный фон на обои и на заставку. Теперь без этого теплого летнего фото экран своего телефона не представлял.
— Чего хотел? — без намека на энтузиазм и позитив спросил Головин.
— Ничего. Приветы передавал. Просил попробовать не влипать никуда, — задумчиво ответил я. Пристальное внимание Второва настораживало, и с каждым разом все сильнее. Мысль про парадный металлоискатель не покидала.
— Мудрый дед, ты бы его послушал, — согласился Тёма.
— Полностью поддерживаю, — излишне энергично закивал Серёга. Я только глубоко вздохнул в ответ.
Пока ждали выхода Андрюхи, Тёма коротко рассказал о деталях вчерашнего вечера. Показал фото и немного видео. Наш план сработал. Глушилка вырубила все камеры и микрофоны в усадьбе. А потом включились камеры у меня в пряжке, про которую Лёха ничего не рассказывал, и у Лорда в значке на смокинге, которую ему всучил все тот же Лёха. Поэтому записи нарядного Толика и того момента, как он всадил в меня железку, были и у «Приключенцев», и, надо полагать, у второвских безопасников. Фото самой железки, кстати, смутило особенно. В кадре на полу памятного зала, рядом с клетчатой линейкой, как и полагается на снимках улик, лежала рукоять стилета и несколько сантиметров лезвия. Заканчивалось острие округлой оплавленностью, словно его вынули из кузнечного горна или плавильной печи. На груди же, на ладонь ниже левой ключицы, был круглый шрамик, как от ожога, размером с рублевую монетку — я заметил, пока переодевался.
Внутренний скептик прикинулся внутренним параноиком и сразу выдал завиральную теорию о том, как серый кардинал решил сместить предправления банка из топ-3, и под это дело подвязал одного нечаянного богача, которого хлебом не корми — дай двумя ногами в жир влезть, как удачно выразился тогда Головин. Нормальная теория, интересная, ничуть не хуже рептилоидов и прочих макаронных монстров. Толик и Эльза-Гореслава, кстати, тоже приехали в ту же лечебницу, откуда с утра так феерично сбежали мы. В банке, думается мне, творился управляемый хаос, поэтому с увольнением Сереги и его команды вопросов не должно было возникнуть. Он как раз отруливал что-то по телефону, энергично шагая вдоль фасада терминала. Тёма с Лёхой, как настоящие военные в редкие минуты досуга, отрубились спать, выдавая такие трели, что, казалось, стекла крузака вот-вот треснут. Я развалился на диване, потому что выходить мне запретили строго-настрого. Вышел только, когда пригнали Раджу.
Барон выступал из дверей терминала походкой победителя — на обросшем загорелом лице, когда и успел-то за несколько дней в тундре, светилась широкая улыбка. Рядом с ним шагал мужик в штормовке, глядя на которого профессию мог определить и слабо зрячий. На нем были сапоги, военные штаны с кучей карманов, тельник, упомянутая уже штормовка и борода. Почему-то именно она выдавала геолога с головой. Хотя вполне возможно, что так же мог выглядеть какой-нибудь вахтовик или промысловый рыбак.
Мы поздоровались, пожали руки и обнялись. Клим, как звали Андрюхиного друга, оказался не из болтливых, но на вопросы отвечал обстоятельно. Оказался из-под Каргополя, это многое объясняло — там народ серьезный, вдумчивый, поморы в принципе лишку не говорят. Так, на двух машинах, и домчали до дачи легендарного Владимира Ивановича. Володя встречал нас у калитки.
Глава 19Советы и подсказки. Тонкий намек
На даче, заросшей смородиной и мятой, опутанной хмелем и душистым горошком, запах которого я так любил, нас приняли, как родных. Андрюха и Серега, увидав легенду, разинули рты, как пятиклассники, да так и стояли, пока мы с Владимиром Ивановичем жали руки и обнимались. Я подумывал уже о том, чтобы представить их, как двух слабоумных, случайно подхваченных по дороге, но парни собрались и очнулись, начав говорить по делу.
Сперва Ланевский, многоречиво поведав о потомственной любви к творчеству Высоцкого и глубоком уважении к самому хозяину. Книжку он предсказуемо не привез, поэтому искренне переживал. Но договорились, что книгу деду привезет Володя Дымов, с которым вместе планировали уже завтра ехать договариваться по поводу еще каких-то дел с лицензией.
Потом «включился» Барон, а с ним и неожиданно оживившийся Клим, которые наперебой засыпали старика рассказами про его же биографию, которые помнили ещё с институтских времён. Владимир Иванович принимал благодарности и восторги со сдержанной вежливостью. На рюкзаки же коллег он поглядывал с нескрываемым азартом и предвкушением. Проводил всю команду в дом — настоящую профессорскую или писательскую дачу середины двадцатого века. Повел было к столу, но я предложил сперва посмотреть, с чем приехали с Северов мои друзья, потому что чувствовал — аппетита у деда не будет никакого, и так как на иголках весь. Он развернулся на пятках, словно из прожитых девяти с лишним десятков лет разом списал полсотни.
— Прошу за мной, товарищи! — торжественно, хотя и поспешно потребовала у нас легенда отрасли. Мы не спорили, разумеется.
Оказалось, здесь на даче имелся даже собственный кинотеатр, маленький, конечно, но очень уютный. Я с восторгом смотрел на старинные проекторы или киноаппараты, не знаю, как правильно они назывались. Но вспомнил, что точно на таком же, как один из увиденных только что, нам в глубоком босоногом детстве в лагере крутили «Ну, погоди!». А потом увидел стену — и вообще обомлел. Она сплошь была покрыта афишами наших и импортных фильмов, и на каждой был автограф или памятная надпись для Дымова. «Человек с бульвара Капуцинов» вообще был почти весь усыпан надписями, даже стихи какие-то были. Я разглядел подписи Миронова, Боярского, Табакова и Караченцова. «Колдунья» с автографом и отпечатком помады Марины Влади. А перед афишами «Вертикали», «Хозяина тайги» и «Служили два товарища», подписанными Высоцким, Янковским, Золотухиным, Быковым, Смеховым и Папановым мы с парнями замерли, как громом убитые. Я был уверен, что масштаб личности хозяина дома был огромен, но ошибся. Он оказался поистине необъятен. Ланевский дрожащим голосом попросил разрешения сфотографировать несколько афиш, и получил его.
В зале мы расселись лишь после доброй порции рассказов и баек Владимира Ивановича о встречах и, как сейчас сказали бы, тусовках со звездами экрана. Мы не закрывали ртов, слушая с детским восторгом. Говоривший с нами человек-эпоха называл Янковского — Олежкой, Золотухина — Валеркой, Смехова — Веней. Это было что-то неописуемое. А потом приглушили свет и пошла картинка с безымянной горы на безымянном ручье. Я искренне порадовался, увидев, что мой бурый балаган стоит, как и стоял, и что можжевельничек все так же крепко держится корнями за расщелину скалы. А когда оператор поднялся на уступчик-«балкон» и показал панораму леса, уже желто-зеленого, но теми же волнами, что так заворожили меня — испытал что-то вроде ностальгии. Но картинка на месте не стояла. Дойдя до края «балкона», нырнула в лаз со стрельчатой аркой. Загорелся мощный фонарь, обегая стены и потолок. Чуть подрагивая в такт шагам, приблизился поворот. А за ним — общий план пещеры старого Откурая. Краем глаза наблюдая за Дымовым, заметил, как он вцепился в поручни кресла и подался вперед настолько, что, казалось, едва-едва касался сидения. Дальше оператор спустился вниз, и пошли крупные планы «золотого города». В зале стояла тишина даже не мертвая, а какая-то замогильная. Все словно дышать перестали. Минут пять, пожалуй, заняло это слайд-шоу, но казалось, что на блики и переливы желтого металла в полумраке пещеры мы смотрели целую вечность. Потом пошли кадры с камнями, что были у правой стены. Я вспомнил, что такие группы кристаллов называют, кажется, друзами. А потом кино кончилось и зажегся свет. В полной тишине Владимир Иванович поднялся, подошел к вскочившему мне, пожал руку так, что хрустнули пальцы, и обнял, выдавив остатки воздуха.
— Поздравляю, Дима. Это невероятная удача. Рад за тебя! — сказал он совершенно молодым голосом. И тут всех как прорвало — крики, свист и мат полетели по кинозалу. Парни хлопали меня по плечам и тоже обнимались. А потом мы вернулись в столовую и наши делегаты-геологи разложили на столе пробы, карты и еще какие-то записи. На каком языке они говорили — я перестал понимать сразу. Отдельные слова вроде «порода» и «обнажение» еще как-то узнавались, но общая фабула доклада не воспринималась. После моих дебильных вопросов из серии «папа, а ты с кем сейчас разговаривал?», мне пояснили, что разговор шел о проведенной оценке месторождения, свойствах самого золота и рекомендованных способах добычи. Дымов со строгим лицом проговорил Андрюхе и Климу:
— Я бы на вашем месте в комитете реальные цифры не показывал. По отчету видно, что занизили вполовину. Надо еще снять.
— Мы на две трети меньше реального показали, Владимир Иванович, — как-то даже смущенно ответил Клим. Барон кивнул, подтверждая его слова.
— Режь еще пополам. Все равно слишком нарядно выходит. Много внимания привлечет, много вопросов лишних. А ты, Дима, скажи мне, что делать будешь с этим Эльдорадо?
— Я думал наладить добычу на месте. Возможно, какое-нибудь не сильно вредное обогатительное производство там поставить, или как оно правильно называется. И сдавать Родине по госцене, мне-то столько нахрена его? — я ответил честно, в конце пожав плечами.
— Смотри, Дима, крепко смотри. За гораздо меньшие объемы пропадали люди, — глаза старика сделались острыми, пожалуй, похлеще Второвского обсидианового взгляда.
— Буду смотреть, Владимир Иванович. А еще слушать и внимательно запоминать. На других участках, как я слышал, по весне начнут работать концессионеры наши, Кузнецов с Мурадовым. А на этом — мы.
Упоминание фамилии Мурадова нагнало тень на лицо корифея: