— Димка, мы уже идём, мы рядом! — задыхаясь, крикнул Петька. Под металлическое погромыхивание двух тачек по кедровым корням из перелеска выбрались он и Антон. Я знал это, сидя к ним спиной и не оглядываясь. Я вообще от волка глаз не отводил. И он стоял не шевелясь.
— Тихо оба. Ближе ко мне подходите, с левой стороны, — я чуть качнул левой рукой, поморщившись от боли в ней и в спине.
Они подошли, подкатив тачки. Одна была обычная, садовая, с одним оранжевым колесом в черной дутой шине и с зелеными ручками. Вторая — защитного цвета, с вместительным корытом-кузовом, и щитками-крыльями над двумя колёсами со спицами. На крыльях и спицах были красные и оранжевые катафоты. Такая у деда моего была, он её к велосипеду крепил, у неё ручка длинная и странно изогнутая — как раз, чтобы цепляться. А колеса пошире велосипедных, вроде как от мопеда, «Верховина» или «Карпаты». На такой телеге можно много увезти, удачно она подвернулась.
— Это волк, что ли? — выдохнул брат, проследив за моим взглядом и предсказуемо увидев на пригорке серого.
— Это? Нет, это снусмумрик, — спокойно ответил я ему. У нас на дурацкие вопросы, похоже, семейный талант.
Откусив небольшой кусок от так и зажатого в руке кабаньего сердца, я протянул его брату. Тот без вопросов вцепился зубами и отгрыз приличный шматок.
— Антон, сможешь? Надо, — велел я сыну. У того на щеке алел отпечаток ладони. Судя по размеру — не Петькиной. Руку брата я узнал бы — свежа была память, как ходил в травматологию родной городской больницы, договариваться с ребятами, неудачно встретившими Петюню на тёмной улице. У двоих челюсти были в шинах, и выглядели они со сшитыми зубами очень колоритно. У другой пары ещё глазки не открылись — так и были заплывшими, сине-бардово-лиловыми. И у каждого — тёмные пятна-кольца под обеими фарами, как у панд. Да, глядя на Антона готов был спорить на деньги — рука точно была не братова. Он двумя руками принял у Петьки красный кусок сырого мяса, сглотнул и все-таки откусил немного. Прожевал и проглотил. Не переставая крупно дрожать.
— Петь, кинь соседу теперь. Не дело в одно лицо угощаться, неприлично это. Только не как гранату швыряй, а осторожно, навесиком, чтоб метра полтора-два не добросить. Сможешь?
Брат поднял глаза, глянув на ветки над поляной, отшагнул чуть правее и подкинул сердце вепря волку. Тот не шевельнулся, когда оно спружинило от мха и подкатилось ближе, замерев едва ли в метре от передних лап. Потом подошёл, обнюхал. Лизнул. И улегся на брюхо рядом. Из-за деревьев за ним вышла волчица, заставив сына и брата вздрогнуть, подошла и тоже улеглась. И они словно перестали обращать на нас внимание, занявшись трапезой.
— Петро, бери топор, — велел я брату. Орудие плотников, мясников и лесорубов торчало у него за ремнём, но он, кажется, об этом не помнил, не отрываясь наблюдая за серыми хищниками. Хотя на обращение отреагировал. Так, «Петро», я его называл, когда надо было сделать что-то важное и серьёзное.
— Руби отсюда досюда, — показал я финкой, снова вернувшейся в правую руку. — Верхнюю часть заберём, нижнюю родне лесной оставим.
— Почему? — Антон впервые подал голос, тихий и дрожащий.
— Почему оставим, или почему родне? — уточнил я.
— Оставим почему? Про родню ты Ане говорил, я помню.
— Потому что это матёрый взрослый кабан. Он и так весь «ароматный», а там, внизу — особенно. А родня у нас непривередливая, сожрут что ни дай, — пояснил я. Словно в подтверждение моим словам на пригорке громко щёлкнули волчьи челюсти, и ребята снова едва не подскочили.
Брат шустро орудовал топором, заставив меня вспомнить ранее детство. Тогда я, помнится, сильно хотел стать мясником. С едой и деньгами было очень по-разному, но всегда, приходя на рынок, мы проходили мимо мясного ряда. Там работал дядя Веня. Он был крупным, шумным и весь словно символизировал успех: золотые зубы в вечной улыбке, крест на толстой цепи, легкий аромат спиртного и харизма как у гвардейского коня. Наверное, не только она — женщины вокруг дяди Вени так и вились, расцветая от его немудрённых шуток и комплиментов. И всегда при харчах. Мечта, а не образ. Я помнил один-единственный раз, когда он не улыбался. Мы тогда пришли с отцом, и тот попросил убрать кости из куска свиного окорока. Мясник громко, на весь рынок, уверял, что это технически никак не возможно. Отец молча взял с прилавка его бритвенной остроты и почти сабельной длины нож и в два незаметных движения, или даже одно, исскёк кость с суставом. Вот тут-то улыбка и покинула дядю Веню.
На тачку Антона погрузили мясо. Мякоть, передние ноги и рёбра. Половину рёбер пришлось оставить — тачка и так уходила в мох почти по самую втулку. На Петькину посадили меня, вывесив по диагонали прямую правую ногу, к которой примотали пару палок: одну — от подмышки до ступни снаружи, и вторую от паха до ступни — внутри. Для верности нас, меня и ногу, обложили мхом. Но до этого я велел парням умыться и помыть руки в ручейке. Мне они тоже помогли утереться мокрым мхом, и это наверняка было правильное решение. Три женщины дома не находили себе места и так, и вряд ли стоило вваливаться в ворота в образе трёх упырей, с окровавленными руками и мордами.
Дорога до дома заняла около получаса, наверное. Ехать в коляске — это, конечно, элегантно и вполне по-джентльменски. Только если коляска запряжена парой лошадей, а не младшим братом, вокруг какая-нибудь Даунинг-Стрит, а не таёжная глушь, и ты сидишь в костюме и пальто, а не валяешься на куче мха с ногой, нацеленной в облака, как зенитка. И трясло так, что я, кажется, пару раз сознание терял от боли. Но добрались.
На Наде не было лица. Глаза напуганные, на щеках слезы, руки прижаты к губам. Пока Петька сгружал меня во дворе возле кострища, она прыгала вокруг, словно не зная, с какой стороны ко мне подступиться. Мой вид с ногой в деревянном сапоге и замшелый горб на спине очень слабо напоминали того, с кем она утром проснулась на одном сеновале. На крыльцо выскочила Аня с какими-то пакетами, за ней вышла мама с двумя вёдрами горячей, судя по пару, воды. И глаза у всех были полоумные. Это пора было прекращать.
— Так. Петь, тащи вон ту колоду, сажай меня на неё. Антон, помоги бабушке с вёдрами, только не ошпарься. Надя, стой на одном месте, от тебя голова кружится, — выдал я задания всем сразу.
— Папа, тебе очень больно? — со слезами в голосе спросила дочь.
— Нет, Ань, не очень. Только когда смеюсь, — пришла на ум дурацкая старая шутка. — А где твой Лобо?
— Вот он! — она вытащила из кармана курточки волчонка, благополучно рассыпав все пакеты, что были в руках. Судя по маркировке — это и был перевязочный и шовный материалы.
— Петя, сажай Диму на пень, — сказала мама брату, который и так сажал меня на колоду. — Снимай одежду, я сейчас.
Пока мы отвязывали палки, стягивали разрезанную вдоль спины куртку и отпарывали штанину под самой зоной бикини, она вернулась, протянув мне стакан.
— Пей.
— Не хочу, мам, — удивлённо сказал я, унюхав крепкий спиртной дух. И действительно, как-то совсем не хотелось.
— Пей, — громче и требовательнее повторила она. — Шить начну — зайдёшься, а так хоть чуть-чуть полегче будет. Только шока мне тут твоего не хватало!
«А мама права!» — хором сказали все трое внутренних голосов, и их неожиданное единодушие поражало. И вправду, накладывать швы наживую — дело не самое приятное. Можно ради такого случая и оскоромиться. Я взял стакан и медленно выпил. Судя по всему, это была какая-то местная самогонка, настоянная на травах. По крайней мере, чёрную смородину и мяту я точно узнал.
Петька по маминой команде притащил с Антоном из сарая какой-то верстак, на котором разложили на стерильной салфетке инструмент. Глядя на все эти приготовления, у Ани и Нади снова появились на глазах слёзы. Их отправили в дом, вместе с Антошкой, поручив заняться ужином — питаться регулярно надо было всем, и целым, и штопанным. Мама набрала новокаин в два больших шприца, один дала мне в руки, а со вторым зашла за спину.
— Будет немного больно, — предупредила она. Только уже после того, как воткнула в спину иглу и ввела препарат.
— Я догадался, — просипел я, чудом не выдавив весь анестетик из своего шприца. Но уже через пару минут стало полегче.
— Прости, мама, — проговорил я в паузах между уколами в спину
— За что? — ответил удивленный голос за спиной.
— Не уберёгся, — виновато буркнул я.
— Дурачок ты, Митя. — Сколько же раз я слышал эту фразу прежде. — Двух человек спас, еды добыл, живым вернулся — и ещё виноватит себя сидит! — Да, с этой стороны я на ситуацию не посмотрел — как-то некогда было.
— А у вас-то тут что, расскажи? — глядишь, за разговором и не так больно будет. Наверное.
— Нормально у нас тут всё. Антоша из лесу прибежал, белый как смерть, и сразу же свою комнату, чемодан схватил и собираться начал. Трясся, как осиновый лист, говорил, что тут в лесу водятся звери, которых он даже в кино не видел. Что хочет в Москву, к друзьям, где нет монстров и можно попить нормальный кофе.
Мама, видимо, закончила с новокаином, и взяла с пелёнки кривую иголку с уже вдетой нитью. Я сглотнул и начал обкалывать бедро. По чуть-чуть, на расстоянии сантиметра от краев раны, как в книжках читал. Отмытая и обработанная, она выглядела, конечно, всё равно погано, но гораздо лучше, чем в лесу. И оказалось, что длиной была «всего-то» сантиметров двенадцать. Штанину кабаний клык распорол почти всю, ноге досталось меньше. Опять повезло. Неровные края стали напоминать кожуру грейпфрута — анестетик надувал кожу, чуть поднимая. Только на срезе цитрусовой корки по-прежнему краснело мясо. Моё. Выглядело всё это очень неприятно.
— Аня посмотрела на него с чемоданом, и говорит со слезами: «Ты что, их там бросил?», — продолжала мерно говорить мама. — Антошу аж на визг сорвало. Тут-то ему Надя и поднесла. Потом, конечно обнялись, уселись на кровать и ситуация стала чуть проясняться. Я ружьё взяла, зарядила, как папа учил, пошла на крыльцо. А тут в ворота Петька влетает с двумя корзинами. Швырнул их в разные стороны — и в сарай. И по пути на бегу какую-то ахинею орёт: «Зелёнка, кокаин, ещё чего-то, два! И вам всем — марлю варить срочно!».