— Я еду на два-три адреса по городу, потом в ресторан ужинать с чекистом — обещал, — повёл я плечами. Думаю, слова «я заболел, давайте в другой раз» Болтовского никак не устроят.
— Гражданка Коровина проживает по адресу улица Габровская, дом четырнадцать, — проговорил Слава, прижав указательный палец к правому уху. Видимо, незабываемые приключенцы передо мной стояли не всем составом, кто-то и за инженерно-техническую часть отвечал, оставаясь за кадром.
— Что за школа там рядом? — уточнил я.
— Тридцать четвертая, — чуть выждав, ответил здоровяк, не сводя с меня глаз.
— Сходится. Тогда всего одна точка на маршруте, потом — ужин.
— Добро. Работаем, — и он тоже схватил кого-то из оставшихся лежачих за ногу.
Панельная девятиэтажка в окружении старых, высоких, до четвертого аж этажа, берёзок, ничего особенного из себя не представляла. Хотя после слов Люды: «за моё спасение дедушка непременно подарит вам за́мки и земли» ожидать можно было всякого. Но девушка, судя по всему, была не в себе не от пережитого сегодня, тут явно было что-то посерьёзнее. Платье и плащик на ней были старыми, хотя и чистыми, во многих местах старательно зашитыми. Обувь была сродни давешней музейной. Но если на ногах Ядвиги Брониславовны «прощай, молодость» смотрелась вполне гармонично, то вид стройных хрупких лодыжек в объятиях этих пыльных войлочных гробов на молнии вызывал зубовный скрежет. На таких ногах не место подобной обуви, конечно.
— Как зовут бабушку, Люда? — спросил Ланевский, бережно держа её под локоть. Мы поднимались пешком — лифт не работал, зависнув между первым и вторым этажом, судорожно пытаясь моргнуть незакрывающимися дверями.
— Баба Дага, — сразу же ответил хрустальный колокольчик, а я едва не хихикнул нервно. Вот только дагов мне и не хватало опять.
— Пани Дагмара Казимировна Коровина, — расшифровала она, будто почуяв спиной мой невысказанный вопрос.
На пятом этаже было всё то же самое, что и на предыдущих: вытертая плитка на площадке, гнутые перила, лестничные пролёты, по краям выкрашенные стандартной красно-коричневой краской. Только надписи на стенах приобрели более чётко выраженную направленность. Самыми часто попадавшимися словами в наскальных надписях были «отродье», «ведьма» и «сжечь» на русском и польском. Внутренний фаталист долго и прерывисто вздохнул. Для того, чтобы начать долго и беспрерывно ругаться последними словами. И был крайне убедителен.
Мы вошли в тёмную узкую прихожую, ремонт в которой, кажется, помнил ещё Константина Устиновича Черненко. Пахло в доме тревожно и скорбно. Ароматы восковых свечей, троксевазина, корвалола, пыли и опустошённости словно подчеркивали старый, давний запах большой беды, и заставляли прижать уши, сощуриться и приготовиться к плохому. Хотя сильнее всего хотелось сбежать, конечно.
— Бабуля, я дома! — звонко крикнула девушка, и я нипочём бы не подумал по голосу, что её не так давно загоняла в лесу банда ублюдков. Неужели забыла?
— Кто с тобой, Мила? — голос, звучавший из кухни, был хриплым, старым и каким-то каркающим.
— Ясновельможные панове спасли меня от Мишки Мордухая в парке и проводили домой. У них большая карета и войско! — не забыла, значит. Интересная трактовка. А вот Мишкину фамилию я предпочёл бы не слышать никогда.
— Прошу вас, панове, проходите без стеснения и опаски! — в голосе бабки слышалась скорбная усмешка и какая-то отрешенная усталость. Что за хренотень тут творилась? Судя по Лорду — его терзал ровно тот же вопрос.
Мы вошли вслед за Людой на кухню. Стол с отслаивающимся шпоном был уставлен пузырьками и завален блистерами таблеток. На подоконнике тоже лежала груда каких-то лекарств, небулайзер и тонометр. Справа от двери задергался холодильник, заставив вздрогнуть Ланевского, остановившегося рядом. Раковина со стёртой и проржавевшей эмалью, старая газовая плита с двумя отломанными ручками из пяти. Покосившиеся дверки на кухонных шкафах. И ободранное кресло на колесах возле стола. И старуха на нём.
Она сидела лицом к окну, будто вглядываясь в узкую полоску неба над крышей соседнего дома. Волосы, когда-то давно, очень давно, чёрные, как у внучки, цветом напоминали позапрошлогодний пепел в пыльной пепельнице в тёмном углу заброшенного дома. Болезненная худоба и явно нездоровый цвет рук, подбородка и щеки, которые было видно с моей стороны. Узловатые артритные пальцы перебирали какую-то пожелтевшую от времени оборку на платье.
Внутренний реалист замер, а затем отвесил бабке глубокий поклон, исполненный уважения. Меня будто током дёрнуло. Я опустился на одно колено прямо на линолеум с глубокой колеёй от колес коляски, напугав, кажется, Лорда похлеще, чем местный эпилептик-холодильник:
— Здравствуй, мать Воро́на! — прозвучал голос, снова вызвав сомнения — мой ли.
Старуха взялась за блестящие обода и одним движением развернула свою ступу к нам передом. Серёга дёрнулся было назад, но напоролся плечом на дверной косяк. Синие губы. Пигментные пятна. Глубокие морщины. И отвратительный шрам на месте глаз. Изуродованные веки выглядели страшно. Из правой глазницы сочились то ли слёзы, то ли ещё что-то, оставляя полосу на щеке. Люда кинулась было к ней, на ходу доставая из кармана плаща чистый бело-голубой платочек.
— Сядь, Людмила! — каркнула бабка так, что я сразу вспомнил товарища Директора. Он тоже умел говорить таким голосом, который «работал по площадям». Тогда, услышав: «два шага назад, Толя!», тоже едва не отскочил, хоть и твёрдо знал, что я — Дима. Вот и тут, пожалуй, сел бы, если не стоял уже на одном колене посреди маленькой кухни.
Пани Дагмара втянула воздух расширившимися ноздрями со звуком, от которого остро захотелось домой, а лучше — с головой под одеяло. Ланевский сглотнул, но, кажется, у него враз высохла вся слюна во рту, и звук получился сухим, шуршащим, вполне в унисон со свистом и шипением ведьминого носа.
— Два молодых Волка в моём доме, — задумчиво проговорила она. А я, продолжая стоять, как и стоял, восхитился про себя: это тебе не «фу-фу-фу, русским духом пахнет!». Это практически ДНК-анализ без научно-технических средств. Вот это да!
— Что вам нужно от меня? — каркнула она так, что дёрнулись все, даже Люда, сидевшая рядом со столом в позе примерной школьницы.
— Я пришёл в твой дом без угрозы и без злобы в сердце, мать Воро́на, — заговорил реалист моим голосом. — Мы отбили твою внучку у какой-то мрази в лесу. Если я могу чем-то помочь тебе — только скажи.
— Чем⁈ — голос старухи наполнился слезами и неожиданным злым сарказмом. — Чем ещё вы мне поможете, Волки⁈ Что ещё хотите у меня отнять?
— Мой род не причинял тебе зла, Дагмара. Расскажи, что случилось? — попросил я, и бабку как прорвало. Эта семейная легенда была страшнее, чем у Ланевских.
На род Воро́н триста лет назад словно порчу навели. Корабли, с которыми по Днепру ходили нанятые команды, начали тонуть и гореть. Поля било градом и морозом каждый год. Скот подыхал от непонятной заразы. Люди расходились, сбегали, не страшась каторги, потому что свято верили — ничего хорошего от Ворон ждать не стоило. Двенадцать колен старого рода бились и цеплялись за жизнь когтями. К началу двадцать первого века у последней из оставшихся в живых семьи начала гаснуть надежда. И как ей было не погаснуть?
Муж Дагмары, Витольд Коровин, занимался грузоперевозками и немного контрабандой. Его расстреляли белым днём прямо возле дома в девяносто седьмом. Убийц не нашли. Словам полоумной старухи никто не верил — пуля, летевшая в висок, чуть отклонилась и выбила ей оба глаза, жутко разворотив лицо. Все попытки и мольбы сделать фоторобот по памяти не нашли понимания у органов. Какая там память, если ей голову чудом собрали обратно?
Через восемь лет во дворе взорвалась машина с её сыном и невесткой. И тоже никто никого не искал. На руках у слепой старухи осталась грудная девочка, которую то ли взрывной волной выбросило наружу, то ли мать успела. Соседи услышали громкое карканье в кустах возле догорающей машины, подбежали и увидели синеглазого младенца в окружении стаи ворон. Но птицы не нападали, а наоборот отгоняли всех от девочки, пока на коляске не прикатили обезумевшую от горя Дагмару. Тогда чёрная стая встала на крыло и кружила над воющей старухой с розовым свёртком в руках, пока напуганные соседи катили коляску в подъезд.
Слушая историю детства Людочки, которую Дагмара рассказывала уже без эмоций, сухо, как протокол, я сжимал зубы и кулаки до хруста. Пару раз позади раздавался то ли всхлип, то ли стон Ланевского. Девушка сидела, сложив руки на подоле платья, как фарфоровая, без движения, словно речь шла вовсе не о ней. В сухом остатке получалось, что род должен был пресечься сегодня. Старуха точно не пережила бы случившегося. Потому что внучку наверняка утопили бы в озере. Либо тоже «просто не нашли». И по давним бумагам, всё немногое, оставшееся от родителей и предков, перешло бы Станиславу Мордухаю, отец которого вёл дела с Витольдом. На фурах и судах которого теперь издевательски красовались гербы Мордухаев с тремя башнями. Их регулярно подновляли, потому что прежний логотип с вороном так и норовил проявиться из-под плёнки или краски.
— А началось всё, как говорили, со старой ведьмы Гореславы. Она тогда ещё в наших землях лютовала, про Россию или Европу и не задумывалась. Силы набиралась, крепко прижали её Волки когда-то давно. Но и на них, знать, нашла слова да зелья, — горько закончила слепая старуха.
— Нет больше Гореславы, — сказал я.
— Ты? — помолчав, словно не веря ни мне, ни себе спросила она.
— Предки помогли, — я кивнул согласно, забыв, что она не видит.
— Безруким да безголовым предки не помогают. Знать, есть в тебе кровь и сила старая, Волк. Чей ты? — безобразный шрам смотрел на меня и шевелился, будто старался открыть давно потерянные глаза.
— Волк-Леонович, — вдруг ей это важно, или что-то значит.
— Жаль, не Ланевский, — вздохнула она. — Повинились бы перед ним. Не помогло бы, да хоть тяжесть с души сняли.