Из кожаных тубусов доставали и бережно расправляли какие-то свитки-манускрипты. Отдельно выкладывали вещицы, выглядевшие старше, чем всё остальное: бронзовый нож, оголовок не то копья, не то остроги, что-то, напоминавшее мотыгу, но из странного серебристого металла. В химии и прочей металлургии я силён не был, но подозревал, что в тринадцатом веке сварить нержавейку тут могли бы только попаданцы, как у одного замечательного уральского писателя, который одинаково классно писал про времена что Брежнева, что Бирона, что первых Романовых. Он-то, Андрей Готлибович, как раз всю жизнь с металлом работал, точно знал и историю, и технологию. Не то, что богачи всякие нечаянные.
Почти самым последним из амфоры появился диск, кажется, даже золотой, диаметром сантиметров семь. И я замер. Потому что на нём были изображены те самые то ли летящие навстречу друг другу две птицы, то ли пяти- или шестиконечная звезда. И было очевидно, что эта вещица годится перстню на моей левой руке в пра-пра-пра-прабабушки. Как минимум.
А потом диск повернули на камеру другой стороной, и серый кардинал подался вперёд к экрану, громко прошептав: «Не может быть!». На обороте, или лице, это уж как посмотреть, развевались три лепестка тёмно-красного пламени.
— Юлик, мы нашли⁈ — будто не веря ни картинке, ни своим глазам спросил он у аббата.
— Да, Миш. Я думаю, да. Головастики твои смотрят пока, вердикта не дали, но я уверен — это оно, — с воодушевлением и непонятной гордостью подтвердил пастор.
— Дима, ну ты даёшь! — мощный старик подскочил с места с несвойственной возрасту и статусу поспешностью и кинулся меня обнимать. Реалист молчал спокойно. Скептик молчал напряженно. Фаталист отреагировал фразой изумлённого капитана третьего ранга из «Особенностей национальной рыбалки»: «Наверное, попали куда-то».
— Погоди ты, Миш, тискать его! Дима, скажи мне, не будешь ли ты возражать, если вот эти предметы поступят в ведение Михаила, а вот эти — отойдут испанской короне? — аббат, наращивающий свою загадочность с каждым часом, обвёл находки, выложенные рядами на белой ткани, зелёным огоньком лазерной указки, которую я не заметил. Но не удивился — мне просто уже больше некуда было. Пожалуй, он и из глаз мог начать лучи испускать — я бы и не моргнул. Потому что глаза и рот не закрывались, брови не опускались, а понимание ситуации по-прежнему катастрофически запаздывало.
— Я стесняюсь спросить — кроме меня ещё кто-то чувствует себя чуточку дебилом? — прозвучал в полной тишине голос Головина. В ответ скептик и фаталист подняли руки, причём последний тянул свою так, словно хотел подчеркнуть, что он не чуточку — он в полном объёме, на всю сумму.
— Я, — на два голоса хором сообщили Ланевские. Похвальное единодушие для молодой семьи, хотя, наверное, для начала стоило бы тренироваться соглашаться по каким-то менее сомнительным вопросам.
Второв и аббат с утраченной фамилией объяснили нам, показывая подробно и в деталях древний диск, что это был не просто предмет древнего культа или жреческое украшение. Со слов мощного старика, это был утраченный этап в истории мировых религий — и не менее. Падре вторил, что на этой находке будет сделано столько докторских и прочих кандидатских, что и не перечесть.
С их слов выходило, что символ пламени с тремя лепестками, в точности повторявший тот, что был на медальоне покойного Бахрам-шаха, являлся чем-то, предварявшим зороастрийскую религию. Древние персы за семь веков до нашей эры не выдумали новую, а, как это часто случалось, изящно трактовали уже существовавшую, с написанными и доказанными чудесами, пантеоном и прочими атрибутами. А вот откуда шли её истоки — все молчали намертво: и народная память, и источники, и даже историки, для которых это было, в принципе, несвойственно.
И вот нашёлся предмет, датировавшийся по предварительным данным геохронологии, которым ещё предстояло кучу раз уточняться и перепроверяться, десятым веком до нашей эры. Мы подняли со дна болота вещицу, сделанную три с лишним тысячи лет назад. Началась эпоха античного искусства. Кельты с пиктами едва принялись осваивать земли неудобного острова с отвратительным климатом, которому только предстояло стать сердцем великой империи через много веков. На горе Мориа строился Первый храм, который потом разрушил Навуходоносор II. У меня в голове не умещалось, что мы сегодня тащили из болота на венике бидон, хранивший ровесника всех этих событий. Судя по Ланевским и Головину — у них тоже картинка складывалась медленно и с заметным трудом.
И вот примерно в это время, которое даже с развитой фантазией представить нелегко, кто-то отлил из золота диск, с одной стороны которого добавил триединое пламя. А на другой оставалась древняя не то руна, не то пиктограмма, не то символ, которому через две тысячи лет суждено было стать летящим соколом, а потом трезубцем. Без всяких научно-художественных приемов было ясно, что с этим знаком случилось то же самое, удивлявшее историков, что и с пирамидами: каждая последующая была хуже предыдущих, будто потомки строили их спустя рукава. Или без бригадиров. Или позабыв начисто, как надо строить. То же произошло, видимо, и с этой звездой-птицей — на моем перстне она была ещё узнаваемой, но уже здорово отличалась от той, что красовалась на диске. Попроще была. Сильно попроще.
— Так что насчёт моего вопроса? — аббат вежливо дождался момента, когда я начал хотя бы моргать.
— Ваш вопрос, падре — не вопрос, — прежде чем ответить, я выхлебал целый стакан чего-то жидкого, стоявший рядом. Это могло быть кальвадосом, яблочным соком, хересом, бальзамическим уксусом или керосином, мне в принципе было всё равно.
— То есть ты не возражаешь против передачи Испании её национального достояния? — аббат будто на какую-то мысль пытался меня натолкнуть. Или предостеречь от чего-то.
— Я искренне поздравляю Испанию и лично Их королевское величество Фелипе Шестого с обретением утраченных святынь. Выражаю надежду, что для их всестороннего изучения будет создана международная комиссия, куда непременно войдут представители России, — реалист взял слово и оттарабанил как по-писаному, с выражением и каким-то даже особенным дипломатическим тактом. Головин вытаращился на меня так, будто это я теперь запел древнеарамейские частушки. Второв зааплодировал. К нему подключились все присутствовавшие, включая девчонок, что прибежали уже после того, как закончилась тяжкая эмоциональная часть фильма.
— Тогда потрудись получить, — аббат наклонился и достал из-под стола саквояж, с которым выходил из «Сузуки». Я ещё, кажется, удивился — его песчаный камуфляж и сугубо утилитарный транспорт никак не вязались в этим предметом: черная кожа, тёмные, под бронзу, пряжки и петли у ручки. Явно статусная и богатая вещь.
Установив его на столешнице, падре начал торжественно вещать что-то на испанском. Дон Сальваторе, донья Мария и Второв с женой тут же вскочили. Головин с Бадмой, глядя на них, тоже. Дети и Надя с Ланевскими поднялись следом, оставив сидеть одну пани Дагмару. Из саквояжа появилась какая-то то ли грамота, то ли вымпел, кажется, вышитая на ткани. Аббат, не прерывая речь, осторожно и бережно разложил её на столе. Я заметил в центре свои имя и фамилию, написанные латиницей, шрифтом, похожим на готический. Вокруг были какие-то шлемы, перья и гербы европейских, вроде бы, держав, в которых я разбирался значительно слабее, чем в славянских.
Падре внезапно запел густым баритоном, то переходя на речитатив, то снова возвращаясь к вокалу. А я отчетливо ощутил, что совершенно, полностью отчаялся понять хоть близко, что же творилось вокруг. Тем более, что мужчины, президент кладоискателей и серый кардинал, опустились на одно колено. С едва заметной заминкой их движение повторили братья Головины и Ланевский, строго глянувший на остолбеневших Антошку и Ваню Второва. Приземлились и они.
Аббат Хулио извлёк на свет прямоугольный деревянный футляр очень дорогого и пафосного вида, формой напомнивший мне коробку конфет, тех самых, «Беловежской пущи», только, может, чуть побольше. Открыл крышку. Там, на синем бархате, лежала цепь с крестом. Золотые. Скептик и фаталист хором воскликнули то самое «фиаско», которое не фиаско. Я же аж до хруста сжал зубы, чтобы не повторить крайне подходящий к ситуации термин вместе с ними.
Падре взглядом показал, что мне пора бы уже отмереть и подойти к нему. Я попробовал. Почти получилось. Подойти, не отмереть. Преклонив колено и голову, я почувствовал, как он накладывает мне на плечи цепь и осторожно отпускает. Судя по весу, вещица была вполне себе натуральная, не бижутерия с крытого рынка. С медальона в центре креста на меня с сапфирового, как глаза Милы, фона смотрел снизу вверх некто вверх ногами, в клетчатой мантии, с державой и скипетром, на котором, кажется, сидела ворона. Написанные старинные буквы из этого положения было не разобрать, а догадаться взять крест в руку было некому — последние мои мозги ушли на то, чтоб подойти к пастору.
— Святой отец, а можно для тех, кто языком не владеет, хотя бы в общих чертах?.. — неожиданно хриплым и дрожащим от волнения голосом жалобно попросила баба Дага.
Аббат отошёл на полшага и протянул мне руку, торжественно провозгласив:
— Встаньте, Кавалер!
Но едва не добился решительно обратного — я от услышанного чуть набок не завалился, хорошо, успел схватиться за протянутую ладонь. А она у преподобного была — будто за швартовный кнехт на причале взялся — твердая, как чугун. Поэтому устоял и встал на ноги.
— От имени и по поручению Главного Командора Ордена Милитар дэ Сантьяго, милостью Господа нашего короля Испании Фелипе Хуана Пабло Альфонсо де Тодос лос Сантос де Бурбон, вручаю тебе, Дмитрий Волков, цепь и Большой крест Ордена Альфонсо Десятого Мудрого. Решением Главного Командора ты миновал третий и второй классы награды, став сразу кавалером Большого Креста. Прими награду с благодарностью, будь и впредь достоин её!
Казалось, что он на ходу переводит с испанского на русский, поэтому фразы звучали как-то нескладно. Хотя, может, так и должно было быть. Меня до этих пор в рыцари не посвящали. Или рыцари — это ниже? Как в той версии, что наше русское слово «шваль» произошло от французского «шевалье»? Думать по-прежнему было некому, но внутренний скептик, ощутивший на шее тяжесть золота, приосанился и сообщил интимно, вполголоса: «земельки бы ещё… и крепостных, душ триста бы…».