— Дыши, Волк! — далёкий, смутно знакомый голос врезал по ушам, даря одновременно слух и способность сделать вдох, как первый хлопок по заднице от акушерки. И, казалось, сама земля тут же ударила снизу, помогая рёбрам разойтись из схватившей их ледяной судороги.
Я втянул сладкий воздух, чистый, лесной, морозный, и закашлялся, выплёвывая, казалось, всю гадость, что была во мне, на снег вокруг. Шевелиться было непередаваемо лень и до отвращения больно, но где-то глубоко в подсознании всплыла бодрая команда Сергея Михалка: «Ночью закон — руби, чтобы согреться!*». Начала колотить такая дрожь, будто кто-то заботливо запитал меня напрямую к кабелю на триста восемьдесят. В руках с удивлением обнаружил дубовую палку, размочаленную наверху до невозможности. Даже гордость какая-то внутри вспыхнула — не выпустил всё-таки! А теплая влажная ткань, от прикосновения которой я пришёл в себя, оказалась языком волчицы, что склонилась надо мной и смотрела внимательно, не сводя ярко-жёлтых глаз.
Руки и ноги слушались неохотно, хуже, чем тогда, в корчме. Видимо, на этот раз я подобрался к смерти ещё ближе. Интересно, почему тогда не было ожидаемого пролёта над Полотой и Двиной, родового дуба и очередного напутствия от Голоса моих Небес? Наверное, это из-за того, что прошлое общение с ним сблизило настолько, что не сразу и найдешь грань, разделяющую нас. Посидев тогда, прислонившись к коленям старого дерева, хранившего след князя-чародея, я будто тоже сросся с ними — и с деревом, и с родовой памятью. По крайней мере, увидев единственным раскрывшимся глазом Второва, сидящим на корне-кресле с тем самым боевым копьём на крепком ратовище в правой руке, я не удивился. Как не удивился и тому, что под левой рукой серого кардинала лежал, глубоко и тяжко дыша, усталый медведь. Глаза мощного старика были закрыты.
Под правую руку мне сунулась морда ещё одного волка. Я откуда-то знал, что это двухгодовалый сын старой волчицы, что помогла мне вернуться. С их помощью я приподнялся чуть повыше и почти с первого раза поставил одну ногу на ступню. Вторая упиралась коленом в лёд, рядом с оторванным вороновым крылом, из которого торчала розовато-белая кость. Зачерпнув горсть снега со льдом, обтёр ладони, потом лицо. Сперва текло тёмно-красное. Потом светло-красное. Когда пошло уже розовое, я решил закончить с процедурами. После умывания открылся второй глаз, и от этого сразу стало полегче, поспокойнее. Осмотревшись внимательнее, я увидел лежащих на спинах братьев Головиных, тоже сжимавших в руках дубины. А сама поляна будто ещё больше стала, шире, а стоявшие вокруг ели скалились жёлтыми зубами обломанных веток. Судя по тому, что заканчивались эти светлые отметины торчащих сучьев на высоте метров четырёх — ветерок тут погулял нешуточный. Стволов поваленных тоже хватало.
Я дополз до Тёмы, что лежал справа. То, что над их лицами поднимались еле заметные облачка пара, воодушевляло. Ещё бы почаще они поднимались — вообще бы здорово. Но было уже не до придирок. Волчица наклонилась над ним, проводя свои странные реанимационные мероприятия, но помогло и в этот раз — младший Головин закашлялся и застонал. Я успел повернуть ему голову набок, когда из него тоже хлынула желчь пополам с кровью и какой-то пеной. Серая медсестра потрусила к Фёдору, и там повторилось один в один то же самое, только набок умница и эрудит смог перевалиться сам.
— Не помню, что был за повод, но посидели очень хорошо, — прохрипел Артём, — до сих пор ноги не держат. Вот уж точно — как заново родился: ни стоять, ни сидеть, ходить только под себя…
— Ты что-то здо́рово растрепался для грудного, — утирая лицо, еле выговорил старший брат. Его тоже начинала колотить крупная дрожь. Я заметил, что едва промыв глаза, он завертел головой и немного успокоился, как только увидел сидевшего в кресле-корне живого и здорового, кажется, шефа.
— Федька! Живой! — дёрнулся было приключенец, но тут же скривился и замычал от боли.
— Не шевелись пока. Сейчас полегче станет — огонь разведём, отогреемся, — ровным тоном проговорил эрудит. И действительно, буквально через несколько секунд стало чуть легче.
— Дим, а у тебя всегда так было, что ты людей и их состояние мог чувствовать издалека? — спросил он меня.
— Нет, такого не бывало. Видел только, будто с высоты или сквозь укрытия, вроде рентгена, и то редко, раза три всего. А про состояние — нет, никогда, — честно ответил я, и с удивлением ощутил то, о чём говорил старший Головин.
На поляне горели ярким ровным светом четыре факела. Два одинаково соломенно-жёлтые, один чуть-чуть больше другого. Между ними — третий, посветлее, цветом ближе к белому. Чуть позади — четвёртый, серебристо-светлый, будто отблеск молнии. По краям, возле леса, среди обломанных сучьев и упавших деревьев, еле-еле, словно догорая, чуть теплились три красноватых огонёчка поменьше, слабеньких, едва живых. Посередине же, под самым дубом, совсем рядом с серебристым факелом полыхал настоящий костёр. Языки пламени были разных оттенков, от красно-алого и багряного до снежно-молочного. Постоянное их движение приковывало и не отпускало.
Головины. Я. Медведь. Три чудом выживших штурмовика. И Михаил Иванович Второв.
Это он был тем пылающим костром.
До завалов из ветвей мы с Тёмой брели, как утром из кабака, держась за плечи друг друга, «домиком». Он подволакивал левую ногу и шипел сквозь зубы, если нечаянно опирался на неё сильнее допустимого. Я хромал на обе, сперва тоже шипя и охая при каждом шаге. Потом перестал. Надоело, да и легче от этого не делалось ничуть.
Почти на самом краю поляны, подальше от Дуба, запалили костерок едва ли не промышленных масштабов, благо — топлива было за глаза, только подкидывай. Оставив за этим важным занятием Артёма, что сидел, вытянув раненую ногу в сторону, я зацепил разлапистую большую ветку, выглядевшую вполне крепко, и поковылял к Фёдору, таща её за собой. Эрудит без разговоров перевалился на бок на волокушу из тёмно-зелёных иголок и приехал к младшему брату. Я, пока держали ноги, похромал дальше и поочередно подтянул к разошедшемуся во всю силу пламени трёх бойцов, так и не пришедших в себя. В процессе транспортировки по снегу, льду, торчащим корням и завалам из хвороста с одного из них сполз шлем. Под которым оказались совершенно седые волосы. И вряд ли они были такими, когда вертушка зависла над полем возле Горнего озера.
Последнего парня подтащил, чувствуя только две вещи. Первая — что сил не осталось вовсе ещё на предыдущем, и этого я волок явно в долг. Кому только отдавать — неясно было. Вторая — бесстыдно-откровенный аромат жратвы. Нос чуял тушёнку, лук, лапшу и глутамат натрия. Теперь и этот запах тоже различался. В чьём-то рюкзаке обнаружился сухпай и что-то кроме, явно Уставом не предусмотренное. Поэтому в котелке над краем костра аппетитно булькало военно-полевое хлёбово, наполняя лес жизнью, а нас, сидевших вокруг, нервным нетерпением. Ясно было, что полноценным обедом для семерых мужиков тут и не пахло. Но, во-первых, штурмовики пока так в себя и не приходили. А во-вторых, глотнуть хоть сколько-нибудь чего угодно горячего было гораздо лучше, чем продолжать давиться холодными кислыми слюнями.
— Как думаешь, когда очнётся? — спросил старший у младшего.
— Представления не имею. Димка в пределах получаса обычно по Небу гуляет, кроме той истории с банкиром и ведьмой. Там часа три с копейками. Но, сдаётся мне, тут счёт другой должен быть. Дим, а чего вы там с Серёгой про архивы говорили?
— Он похоже описал, да. Будто в памяти с флешки распаковывается новый массив данных. Видимо, сколько времени уходит на установку, зависит от объёма информации. Тут я про объём даже думать боюсь, — кивнул я на замершие под Дубом фигуры, человечью и медвежью.
— То, что ты думать боишься и поэтому крайне редко практикуешь — мы все давно в курсе, — согласился Тёма.
— Это — да, — вздохнув, кивнул я.
А младший Головин, воровато оглянувшись, обежав взором по-прежнему тихую и пустую поляну, тем самым своим профессионально-натренированным движением нырнул правой рукой под куртку и извлёк из внутреннего кармана, видимо, фляжку.
— Артём, — начал было эрудит.
— Я давно Артём! А сегодня были все шансы в последний раз улыбнуться — и тю-тю, дальше только с керамики! И даже не делай мне нервы, Федь! С вами последнее время совсем тревожно и неуютно стало рядом находиться — никаких «боевых» на лекарства не хватит! — Тёма явно нацелился на долгую дискуссию, но умница спутал ему все карты, перебив:
— Мне дай хлебнуть, — протянул он руку, и брат подавился аргументами.
Мы глотнули по очереди. В озябшем до весны тёмном лесу, словно чуть отступившем от тысячелетнего Дерева, на которое надвигался веками, отгрызая каждый клочок земли, обложив гиганта, как росомахи — медведя. Под серым небом, с которого сыпал мелкий снежок, но нам после произошедшего до него не было ни малейшего дела. Блаженное тепло разливалось, пульсируя, по телам.
— Дайте и мне тогда, братцы, — раздался голос из-за спины, и мы с Тёмой аж подпрыгнули. Но даже не оборачивась, глядя на просветлевшее лицо Фёдора, поняли, что бояться снова некого. Обойдя нас, на лапник уселся Михаил Иванович.
Я видел, как подрагивала рука младшего Головина с флягой. И как разгорались в глазах старшего искры волнения и интереса. Но дисциплина у братьев была железной. У меня же её отродясь не водилось, кажется, поэтому я пристально, на грани бестактности, разглядывал Второва. Гораздо внимательнее, чем при нашей первой встрече в избе-читальне на светском рауте. То, что видели глаза и тщетно пытался логически объяснить мозг, поражало.
Руки мощного старика, выглядывавшие из в лоскуты разодранных выше локтей рукавов пальто, пиджака и сорочки, были покрыты свежими порезами и шрамами, будто он уронил что-то очень важное и нужное в бочку с битым стеклом. На самое дно. И, пусть не сразу, но нашёл. Живого места на пальцах, кистях, запястьях и предплечьях было — с монетку. Рублёвую. Общей площадью.