Верхний свет стал плавно угасать, будто на стадион медленно наползала тьма. Народ притих, уставившись на сцену, которая вдруг сыграла в трансформера: поднялась вертикально и на обратной стороне оказалась мрачноватая декорация, вполне в духе ожидаемой «тяжелой» группы. Ну, мной и Головиным ожидаемой. Остальные смотрели на фирменную надпись со стрелами на буквах «М» и «А», отказываясь верить глазам. Снизу, между тем, поднималась платформа со всем оборудованием: барабанной установкой, стойками с микрофонами и прочей «два — кто — новый». Все четверо музыкантов тоже были на местах. По центру стоял давешний коллекционер, с гитарой на ремне.
— Совет да лью́бов, Ланевски и Голови́ни! — прокричал он. Слово «совет» так, чтобы не звучало как «советский» я его говорить научил, а потом меня кто-то отвлёк, вроде бы.
И зазвучала та самая композиция, которую единственную я умел играть в режиме соло-гитары. И то только первые тридцать секунд.
Стадион не выл — он ревел! Не знаю, что уж там накрутили звуковые специалисты, но мне показалось, что они минимум четырежды добавляли громкости музыкантам, чтобы пробиться сквозь зрительский шумный восторг. На кадрах с улиц народ орал, тыча пальцами в картинку со сцены. Самая известная баллада о любви в жанре «трэш-метал» звучала над городом. И над страной. И над миром. И на самом деле, остальное уже не имело никакого значения (4).
За три песни, прозвучавшие со сцены в исполнении легенд и монстров, охрипли, кажется, все, кому было от тридцати пяти до пятидесяти. Хотя, и люди постарше тоже неожиданно ярко реагировали на американский коллектив. Усатый блондин за соседним столиком подпевал композиции «Найти и уничтожить» (5) с таким чувством, будто обратно на работу возвращаться уже не планировал. Только что жестами в сторону зарубежных партнёров не дублировал текст.
Последней в списке согласованных с группой композиций была «По ком звонит колокол»(6). И уже на вступлении началась чертовщина.
«Задвоилась» басовая партия. Роберт с удивлением смотрел на свою гитару, которая, будто бы, продолжала играть даже тогда, когда он отвёл от неё обе руки. За спинами музыкантов снова блеснула вспышка, ослепив всех в зале, неотрывно следивших за сценой. Когда к зрителям вернулось зрение, стала прерываться и оборвалась партия ударных. Потому что Ларс замер, глядя на фигуру перед ним, проявлявшуюся из тумана. Джеймс и Кирк обернулись — и тоже остановились. Высокий патлатый парень, проявившийся из мглы между ними, некоторое время продолжал играть, а потом тоже прекратил.
— Ну чего вы замерли, парни! Совсем старые стали, забыли ноты? — со смехом спросил он.
Длинные волосы. Растянутая майка со странного вида принтом. Узкие кожаные штаны. Дурацкие редкие усики над верхней губой. Это был Клифф Бёртон, первый басист группы. Виртуоз и талантище. Единственный среди них, у кого было классическое музыкальное образование. Которому было двадцать четыре года, когда автобус, ехавший из Стокгольма в Копенгаген в европейском турне группы упал набок и раздавил его, выпавшего из окна. Насмерть.
— А-а-а, чёрт с вами, тормоза́, я сам сыграю. Ох, как я скучал по всему этому! — и четырёхструнная гитара взвыла снова.
Роберт подошёл на негнущихся ногах, рухнул на колени и замер, глядя за пальцами Клиффа, кажется, повторяя его движения. Его собственная гитара лежала там, где он её бросил.
Ларс сжимал в кулаках палочки. По щекам его текли слёзы. Джеймс и Кирк стояли не шевелясь, и, кажется, тоже плакали. Их на большом экране не показывали, а видно мне отсюда не было. Парень доиграл соло — и замер. Зато заорали и загремели зрители.
— Как же это здорово — быть живым! Да здравствует жизнь! Да хранит вас всех Бог! — он распахнул руки, будто хотел обнять весь стадион. Крики публики вышли на новый уровень децибел.
— Рад был повидаться, парни! Не спешите ко мне — тут у вас столько всего интересного! Счастливо!
Хлопо́к, вспышка, луч света вверх — и грохот, будто стадион вот-вот развалится, не выдержав всё-таки этих издевательств. Но испуганные крики сменились удивлёнными — здоровенная дыра в крыше, сквозь которую звезда Клиффа Бёртона улетела в чёрное ночное небо, моргнула и исчезла, оставив за собой идеально ровную конструкцию, как и до этого. Да, Второвские три-четыре-дэ-звери стоили каждого потраченного рубля. Такого я и в кино не видал.
Когда крики стихли, раздался голос вокалиста:
— Это было сильно. Это было тяжело, больно, но, чёрт возьми, очень сильно и очень классно. Спасибо, Дима! — последние два слова он произнёс на русском, очень чисто. В репетиторы податься, разве?
Жара продолжалась. Пели наши и ихние. Пели сольно, хором, дуэтами и квартетами. Под канадца, певшего Синатру, специалисты по коллективным галлюцинациям, ну, то есть голограммам, конечно, запустили снег. Снежинки устраивали над головами зрителей такие танцы, что все, даже в вип-ложах, тут же стали снимать их на телефоны. А потом долго требовали повторить «на бис», но Павлик не соглашался ни в какую. У него и так там что-то едва не сгорело от напряжения — каждый объект требовал сколько-то энергии и вычислительных мощностей, а снежинок было ну очень много.
Под песню «Байконур-66» на видеостене крутили кадры из старых советских киножурналов и панорам, те самые, где по цвету кадров и позитивно-добро-уверенному голосу диктора понятно, что всё уже хорошо, а будет ещё лучше. Задача «насытить старшее поколение светлой ностальгией» была выполнена блестяще.
Лорд втихаря под столом показал мне планшет, где ему пришло четыре предложения о покупке франшизы подобного медиапроекта. Корейцы, американцы, британцы и, почему-то, голландцы рвали подмётки на ходу, не дожидаясь финальных результатов. Мы по просмотрам уже побили кучу поп-звёзд и вплотную приблизились к показателям детских песенок — тех самых, которые неосмотрительные взрослые ставят детям на планшетах на повтор и забывают. А это, как сказал Серёга и подтвердил Павлик, было неописуемым и небывалым достижением. Я ответил, что если он не перестанет на собственной свадьбе работать — лично сломаю ему планшет и пальцы.
После «Байконура-66» был блок советской песни, трогательно-наивной, но доброй и хорошей. Без них, без этих песен, знакомых практически каждому, наша свадьба точно обойтись не смогла бы. Завершала хроно-тематический творческий отрезок песня «Алеся» (7), в исполнении Песняров. Настоящих. С молодыми Мулявиным и Борткевичем. Восторженные трибуны пели стоя. Музыканты современного состава группы, вышедшие на сцену первыми, плакали в три ручья, когда и эти две звёзды улетели назад на небеса, «пробив» уже привычно купол. Смахивал слезу Батька. Кивнула мне задумчивая баба Дага, невесть как почуяв мой взгляд.
Дальше шёл молодёжный блок, на котором мы планировали под шумок покинуть концерт. Тем более методика была уже опробована. Едва только началось выступление кого-то новомодного, как мы с молодыми мужьями и жёнами подошли по просьбе Второва к их столу. Политики и служители вер тепло и по-доброму попрощались, наговорив кучу приятностей и надавав самых лучших пожеланий. Потом вокруг закружился туман, а прямо в шаге рядом открылась незаметная ранее панель в полу. Оттуда поднялся военный с ещё одним грифоном на груди и пригласил проследовать за ним. Когда серо-белые волны и хлопья развеялись — на площадке остались только мы. Ультра-супер-пупер-капец-вип-гости исчезли.
Из современных я знал, пожалуй, только очень условно молодого Сергея Михалка, который с группой Brutto исполнил песню «Воины света»(8). И Машу Гусарову — она пела про «Сокровище»(9), и глаза начинающих жён снова полыхнули искренней любовью, будто согрев и обняв и без того тёплых и затисканных Тёму и Серёгу.
И вот только мы начали собираться возле той тайной эвакуационной панели у соседнего стола, как меня что-то будто за рукав дёрнуло. На сцене топтался очередной гундосый чтец вслух слаборифмованных стихов под ритмичный «тыц-тыц-тыц», покрытый наколками так, как ни один самый наглухо маргинальный сиделец себе не позволил бы. Я попробовал понять, что же меня тревожит больше — его чёрно-красно-синие руки, шея и лицо? То, что двигался и говорил он явно не в такт своей, с большой натяжкой назовём это музыкой? Или яркая банка какого-то молодёжного энергопойла в руке? Решил, что всё вместе.
— Павлик, почему его не слышно? — спросил я себе в нагрудный карман, уже будто бы привыкнув к тому, что глава группы анализа сидит там чёртиком и очень быстро помогает выправлять редкие косяки.
— Не надо его слышать тут никому, Дим, — впервые за вечер супермозг из кармана ответил с заметной паузой.
— Всё так плохо? — я удивился и подобрался одновременно.
— Он под какой-то злой химией, судя по всему, и ругается… некрасиво, — деликатный Павлик даже эпитет подобрал не сразу.
Подростково-протестная звезда тем временем начала шарить свободной рукой по ремню и поясу богато украшенных рваниной штанов.
— Дай ему звук. Если сможешь — включи фильтр на матюки, — мой голос отпугнул жену и детей, зато подтянул Тёму, у которого ласка и любовь в глазах прятались, поспешно уступая место чёрной злобе. С моей багровой яростью, что начинала пережимать горло, они бы точно спелись. Нашёлся враг, что собирался испортить нам наш праздник? Сам виноват!
— … да класть я хотел на все ваши свадьбы, ваши деньги и ваших суперзвёзд! Я сам — суперстар! Я в Азии тур сделал! Это не то, что ваша Белораша, — бубнил татуированный лидер общественного мнения. Я на всякий случай пожалел обоих — и мнение, и его. Вдруг больше шанса не выдастся?
Головин уже ставил ногу на соседний стул. Ему до травелатора — один большой прыжок. Этот долетит, я его знаю. И расписного чёрта придётся хоронить в спичечном коробке.
— Товарищи офицеры! — мой голос накрыл площадку так, что замерли все: и топавшие с недовольным гулом и свистом трибуны, и ругавшиеся на нескольких языках гости в секторах партера.