Сейчас самое время подписаться, отметиться в комментариях или наставить сердечек, если кто забыл или до этой поры стеснялся)
Глава 13Прощальный привет
Я сидел на идеально застеленной кровати, упав туда сходу, успев на лету́ отметить, удивив себя самого, что незримая Таня и тут не подвела. Но эти мысли прошли каким-то дальним фоном, едва заметно. Потому что вытащенный из кармана прямо за дверью из кармана свёрточек занял внимание полностью, будто бы даже подключив те его участки, о которых я и не догадывался.
Носовой платок, чистый, с изящно вышитой монограммой «МВ», как бы даже не из натурального шёлка, лежал справа от меня. А на нём располагались, глядя на растерянного нечаянного богача, неожиданные предметы. Простой деревянный крестик, потемневший от времени. Наконечник стрелы, старый и основательно проржавевший. И какая-то странная жёлтая железка, размером со спичечный коробок, с ажурными краями и чеканкой по всей поверхности. «От оклада с иконы уголок, старый» — со знанием дела сообщил реалист. Но как-то напряжённо. «Начина-а-ается…» — протянул скептик, точь-в-точь как младший Головин.
Трогать эту икебану-инсталляцию не было ни малейшего желания. Память, заботливо сообщившая о Волке Ушакове, ключнике Андрея Старицкого, которому злые и жадные люди по чужому приказу залили расплавленным свинцом глазницы и рот, тоже радости не добавила. Спать расхотелось совсем, будто мгновенно выспался на пару недель вперёд. Но я обещал. Дал слово. Вариант «приехать в Макарьев, походить с чутким видом по улицам, нагородить с три короба таинственной чуши и уехать, как битый экстрасенс» я не рассматривал. Может, так и можно было. И уж точно — было бы проще и безопаснее. Но тогда мне стало бы менее приятно смотреться в зеркало. И предки вряд ли поняли и приняли такое решение. Эх, давши слово… Ладно, думать надо было раньше, и не раз придётся потом. Если повезёт. А пока — надо делать.
Раздеваться и лезть под одеяло, находясь не то, что в одной комнате — в одном доме с этими сувенирами, желания не было никакого. Поэтому я просто скинул тапки и завалился на постель в оливкового цвета исподнем, запаянные в полиэтилен комплекты которого нашлись в бане. Мы так все и вышли хоккей смотреть, как клонированные: одинаково чистые, воодушевлённые и одетые. Подушка коснулась головы. Повернувшись влево, потянул носом, почуяв сквозь запахи отбеливателей, порошков, кондиционеров и в чем ещё там сейчас стирают, еле уловимые ароматы Надиного любимого шампуня и совсем уж на пороге чутья — её собственный. Хотя, вполне могло быть, что они мне и почудились. Соскучился…
Ночь была тёмной — глаз выколи. Морозец был ядрёный, нос и щеки стало пощипывать сразу, и я автоматически сложил руки на груди, спрятав ладони подмышки. Ещё не хватало пальцы отморозить. Холодно и темно. Всё, как я не люблю.
— Да как мы спознаем-то, Илюха? — раздался негромкий шёпот будто бы прямо из-под ног. И я только сейчас понял, что сижу на толстом суку липы, что росла на склоне. Внизу и впереди, метрах в пятистах, за тёмными редкими пятнами дворов, меж деревьями и кустами с этой стороны и перед чёрной стеной леса с противоположной тянулась белая лента какой-то реки. Выглянувшая было Луна по-воровски подсветила картинку — и снова пропала.
— Да уж как водится, Мироха. Пятки пожжём, ремней со спины нарежем. Скумекаем как-нибудь, — ответил второй голос, звучавший даже шёпотом сипло и грубо.
— Дык они ж, пимокаты* унженские, по-людски ни слова не говорят! Всё на своём жгонском** бесовском наречии! — не унимался первый.
— Жилы тянуть начнём — вспомнит слова, — сплюнул на снег второй. И повисла тишина, нарушаемая, кажется, только чуть слышно шуршащими редкими листьями озябшей липы.
Скрип и шелест падавшей земли раздались в ночной тиши, как конский топот. Мне показалось, что я различил под деревом звуки ножей, неохотно покидающих тёплые ножны. Сугроб под кустом приподнялся и чуть съехал в сторону, пустив наружу тонкую полоску дрожавшего света, впрочем, тут же погасшего. Видимо, то ли сквозняк, то ли тот, кто лез из-род земли, задули свечу.
С шуршанием и лёгким хрустом снег скатился в сторону, и из черневшего на белом снегу лаза выбралась фигура в каком-то тёмном кожухе, овчинной шапке и валенках, вытянув следом не то палку, не то посох. И тяжко разогнулась, глядя на беспросветное ночное небо.
Четыре тени скользнули из-под дерева, каким-то чудом умудрившись не потревожить снег. Похоже было на полёт душ грешников из старого фильма «Привидение» с Деми Мур и Патриком Суэйзи. Минута суеты, шелеста и звука глухих ударов — и вот двое уже вяжут третьего, ругаясь сквозь зубы как-то непонятно, по-старинному. А один из двоих, не занятых делом, ныряет в открытый лаз.
— Стой, Сенька! — летит ему вслед. Но остановить не успевает. Из-под земли доносится гулкий тяжёлый звук, а из норы вылетает пламя и дым. Растяжка? Здесь?
В округе враз сделалось не по-ночному шумно: залаяли и завыли собаки, захлопали какие-то деревяшки. А сверху, за моей спиной, зазвучал колокольный набат. Я судорожно обернулся, едва не свалившись с ветки. Позади меня тянулись вверх и в стороны крепкие даже на вид деревянные стены какой-то не то крепости, не то монастыря. Звон и крики доносились оттуда. Повернувшись обратно, к месту засады, успел заметить, как трое, тряся головам, будто пытаясь вытряхнуть из них противный писк, звучавший после взрыва и в моей, споро тянут связанного по снегу в сторону ближайшей избы. В которой загорелся свет, стоило им завалиться внутрь — видимо, ждали.
Вторая картина была менее динамичной, но цветами тоже не восхищала. Сырой тёмный погреб, запах земли, сена и крови, и кровью пахло гораздо сильнее. Связанный, уже без шапки и кожуха, босиком, висел на каком-то длинном ремне, продетом через вывернутые локти. Он был худ, сед, сух и страшен — залит красным от плеч до самой земли, которой едва касались пальцы ног. Те, что пока оставались при нём.
— Говори, собака! Говори, где клад царский! Примешь смерть спокойно, мук избежишь! — орал покрытый кровью старика бородач.
— Оставь ты его, Мироха. Монах он, им муки принимать сам Бог велел, — просипел из угла второй. Он смотрел на седого, дышавшего судорожно, неприятным взглядом. Так не на людей смотрят, а на мясо на рынке — без особых эмоций, но с лёгкой заинтересованностью, как бы выбрать получше да посвежее кусок. — Давай-ка вот эдак попробуем.
Он ушёл во мрак, оттуда донёсся скрип ступеней и звук, какой бывает, когда по полу двигают что-то тяжелой — наверное, крышку погреба отодвинул. А потом всхлипывания, причитания, звук удара — и визг. Женский. Тот, со взглядом мясника, вытянул на свет сжавшуюся в комок простоволосую бабу в серой нижней рубахе, рваной в нескольких местах.
— Ну, чернец, послушаем, как ты теперь помолчишь. Она-то, душа чистая, царского клада не прятала, не ведает о нём. А мучиться будет хуже тебя, молчуна, — и в руках у него появился длинный тусклый нож. Женщина всхлипнула как-то странно — и кулём повалилась набок.
— Прости, Всеблагой Боже, прегрешения мои. Отпусти грехи этой душе невинной, да воздай по справедливости татям да разбойникам, Илье Пономарёву, что Поповым зовётся, Мирону Мумарину, а пуще прочих — главарю их подлому, смутьяну и грешнику Стеньке Разину! — неожиданно глубоким и чистым голосом заговорил висевший на вожжах старик.
— А ну не сметь поносить атамана, Степана свет Тимофеевича, борода! — зарычал тот, что стоял рядом, и замахнулся для удара.
— Прости, баба. Может, хоть так спасёшься, — с невыразимой печалью продолжал монах, глядя на клубок из холстины, спутанных русых волос и голых ног, густо покрытых грязью и синяками. — А вам, лиходеи, отступники, христопродавцы — вот! Глядишь, что и расскажет!
Дед неловко дёрнулся всем телом, издал короткий стон — и высунул язык, будто дразня убийц. А потом зубы его сжались, хлынула кровь на бороду, превратив её в мятую красную тряпку. И откушенный язык упал наземь к ногам.
— Ах ты падла старая! — заорал бородатый Мирон и ударил монаха по голове. Та безвольно, как ватная, мотнулась в сторону, а после замерла, повиснув на груди, куда продолжала литься кровь.
— А ну прочь, Мироха! — крикнул Илья. — Ты ещё бо́тало ему обратно пришей — глядишь, взаправду расскажет… Перехитрил нас чернец. Ладно, не тут, так в другом месте разживёмся. Уходим, хлопцы!
Из мрака выступили в неровный свет лучины три фигуры. И вся банда посланцев атамана Разина ушла во тьму. Отскрипели ступени, хлопнула брошенная на место крышка погреба — и навалилась тишина.
Передо мной текла река, широкая, медленно, как вечность. Под берегом играла рыба, расходились круги по воде, превращая её снова в гладкое, но постоянно меняющееся зеркало, в котором отражались облака, бессмертные, но каждый раз новые. За спиной зазвучал-полился над рекой колокольный звон.
— Хорошо тут. Привольно. Дышится легко, — раздался за правым плечом невозможный глубокий голос, слышанный мной не так давно явно в последний раз. Я повернул голову медленно, чувствя, как натягиваются при этом жилы на шее слева, и нервы у внутреннего скептика.
— Да в том беда, что не дышу я ветром вольным, что по-над родной землицей гуляет, — продолжал, не сводя глаз с Унжи-реки, старик в чёрной рясе. Он сидел на поваленном бревне над берегом. Отсюда мне было видно и слышно, что у него снова были на месте все пальцы и язык.
— Ведомо мне, что можешь ты, человече, отпускать на покаяние души грешные. Окажи милость — помоги и мне? — он перевёл на меня выцветшие синие глаза. От выражения которых поднялась шерсть на загривке и прижались уши.
— Кто ты, отче? — я поднялся на берег, хватаясь за корни ветлы, что росла здесь. Руку старца я не принял бы, хотя он и не рвался мне её подавать. Наверное, тоже знал, что ручкаться с неупокоенными душами — поганая примета.
— Василием зови, — склонил голову тот. — Келарем*** в обители был. И д