рогали, тесали, чистили, несли куда-то. В общем, вполне себе живой и жилой выглядела утренняя улица. И каждый, увидев нашу делегацию, махал из-за заборов и из палисадников, а то и окно распахнув, руками, приветствовал и поздравлял «с полем». Видно было, что деды́ тут в полном почёте и уважении.
Вдовин, заведя служебный неожиданный Форд Мондео, суховато попрощался со стариками и отчалил. Нам с Тёмой руки не подал, будто бы и забыв про нас, вернувшись в цивилизацию и обличившись властью. Но ни я, ни, тем более, Головин, переживать по этому поводу и не думали. Возле двухэтажного здания, которое Трофимыч назвал «конторой», расстались с Буниным и Палычем, которые взяли с нас клятву дождаться, пока они отвезут трофеи домой, отчитаются перед жёнами и вернутся. Хозяин леса, жену лет пять как схоронивший, вроде как и жил теперь одной работой, да детьми-внуками-правнуками, что наезжали сюда одни других реже. Ему самому многого не требовалось, а кушетка да душ и в конторе имелись и, как он сказал, «фунциклировали».
— Иван Трофимычу! — раздалось с крыльца, после скрипа тяжёлой, обитой дерматином и обтянутой струной «в ромбик» двери.
Голос, старческий, хрипловатый, и сама фраза напомнили мне моего деда, который так же, по-старому, приветствовал, спускаясь к подъезду, друзей по домино, ветеранов-фронтовиков. Вышедший из темноты, щуря слезившиеся мутноватые по возрасту глаза, дед был явно старше директора. И если тому было крепко за восемьдесят, то этому, щуплому, седому, как лунь, с трясущимися руками и головой — поди под двести.
— Петру Алексеичу! — в тон ему, чуть громче обычного, бодро отозвался лесной хозяин. — Чего вылез-то на мороз, мамку за лямку? Ступай в тепло, самовар заводи, гости вон приехали, хлебнём с дороги твоего, на травах!
— И то дело, — мелко закивал дряхлый дед, в три приёма развернулся в приоткрытой двери и пропал в темноте. Смотрелось это как-то неожиданно и грустно.
— «Ночной директор» наш, заслуженный работник. Сто девять ему в этом году исполняется. Вроде, в чём душа держится, а посмо́трите на него — орёл! Айда в тепло-то уже, чего стоим? — будто опомнился Иван Трофимович, пропуская нас по лестнице вперёд.
Полумрак и гулкие коридоры пустой по воскресному дню конторы напомнили чем-то старый фильм «Чародеи», где артист Фарада бегал по почти таким же, как Диоген, в поисках человека. Мы поднялись по старым щербатым ступенькам двух обычных лестничных маршей на второй этаж. Как успел вперёд нас добраться до директорского кабинета Пётр Алексеевич — было неясно, но самовар и впрямь стоял на приставном столе, и пар от него шёл.
Кабинет был — как в старых фильмах, только вместо портретов коммунистических вождей не было ничьих. Один герб России, точно такой же, как на чёрной кожаной папке, что лежала у меня дома вместе со «спасённой» золотой ручкой товарища Директора. В остальном же — один в один. Деревянные, не дубовые ли, панели в человеческий рост по стенам, с изящными бордюрами и штапиками. Паркет, хоть и вытертый с одной стороны, но всё равно видно, что богатый, штучная вещь. Тяжелые стулья с сидениями и спинками из дерматина, директорский стол, затянутый зелёным сукном, а на столе — лампа с зеленым же стеклянным плафоном, на мраморной ноге-стойке. В одном углу сейф размером с двухкамерный холодильник, в другом — два здоровенных шкафа. В дальнем какие-то папки с отчётами и порубочными листами ещё от первых тверских князей, наверное. В ближнем — призы, грамоты, дипломы и прочие медали. Видно, что протирали их время от времени, поминая былые заслуги. Но нечасто.
— Налетай, молодёжь! — скрипнул Пётр Алексеевич. Да, пожалуй, заставлять уважаемого и настолько пожилого человека наливать чай было бы редким хамством. Поэтому мы расселись и поухаживали и за собой, и за ним.
— Что слышно в городе? — громко спросил у него Трофимыч, втихаря подмигнув нам.
— Навроде как спокойно всё, — чинно отхлебнув чаю, ответил тот. — Только вот чужаков каких-то приметил народ, на машине странной — вроде как полуторка, только синяя, легковая, нерусская. Днём вчерась приехали, по магазинам прошлись, да кроме воды ничего и не купили. А парни видные, служивые явно. У клуба чего-то тёрлись, у больницы, да тут вокруг тоже жалами водили. А как темнеть принялось — на станцию укатили, да прям в машине там и кемарили по очереди. Нет бы на постой к кому определиться, как неродные, ей-Богу.
Тёма смотрел на векового деда с заметным уважением. Ясно было, что он не сам катался или бегал за Раджой и Лёхой со Славой, про которых наверняка и шла речь. Но разведка и оповещение у него тут работали на загляденье, конечно. Есть, чему поучиться. В случае с раритетными и просто пожилыми вещами всегда так — вроде бы не должно, а оно работает, да так, что любым новинкам техники фору даст. И всегда интересно, как же так получается?
— Помнишь, Алексеич, про то, что землю перемерили и по-другому поделили разговор был? — снова повысив голос обратился к нему директор.
— Конечно, помню. Намедни же дело было, а не в финскую войну! — по-стариковски обидчиво отозвался старик. — Майор-то милицейский весь на печаль изошёл, конечно.
— На другое он изошёл, — буркнул вроде как себе под нос Трофимыч, а громко сказал другое, — Представляешь, сидим вчера в избушке-зимовье, а из лесу эти вон двое выкатывают на лыжах!
Тут он, конечно, мне польстил. Выкатывать на лыжах я мог только глаза, пожалуй, да, может, язык ещё, на плечо.
— Посидели, разговорились, по чарке выпили. И оказалось, что они Черепанову считай родня! — в разговоре не всплывало, но из справки Серёгиной я знал, что Виталий Палыч ещё и фамилию имел самую что ни на есть железнодорожную. — А помимо того, Дима, вот этот вот, Волков фамилия, оказывается, этой всей земли в округе хозяин и есть! Представляешь — надумал с другом её пешком обойти, своими ногами, по зиме!
— Удивил, однако, — пожевал губами над беззубым ртом старик и внимательно поглядел на меня.
Глаза его, когда-то, наверное, карие, а сейчас — мутно-болотного оттенка, смотрели куда-то вглубь, если что-то и изучая или оценивая, то точно не внешность. Мы с реалистом решили потерпеть из вежливости к хозяевам, и взгляд не отводить. Трясущаяся голова деда кивнула каким-то своим мыслям, хоть на общем фоне это и было вряд ли заметно.
— Хорошее качество, хозяйское. Помню, предколхоза, тот тоже, пока все наделы лично ногами не измерит, ничего никому делать не даёт. Зато когда так вот с землицей-то познакомился, уважительно — она родить стала, как сроду до того не пробовала! Старики, помню, удивлялись. Думали, либо колдун, либо какой селекционер-генетик лженаучный. Анонимок даже написали на всякий случай, с запасом. А качество правильное это, княжеское. Земля — она чует хозяина-то. Глядишь, и повеселеют Княжьи Горы с князем-то. А, Дим? Иль ты не князь?
Вот всегда так! Слушаешь сидишь умных людей, в надежде мудрости набраться забесплатно, и непременно в самый неподходящий момент прилетает вот такой вопросец, как финкой в бок.
— Я-то? Пожалуй, князь, — не решив пока, как вести себя со странным реликтовым дедом, притаился я за старой гайдаевской шуткой и куравлёвской интонацией. Головин хмыкнул.
— Тогда дела принимай. Эти трое тут всё и всех знают, помогут. Майора того сторожись — подлый он и жадный. — Алексеич будто забыл дрожать и головой, и голосом. Говорил твёрдо и уверенно, так, что и Тёма, и даже Трофимыч смотрели на него очень широко распахнутыми глазами. — Как на заимку-то охотничью вышли?
— Так по лыжне ж, — кажется, против своей воли ответил Артём. Или просто так ляпнул, взяв пример с одного нечаянного.
— Это по какой же? — дед перевёл взгляд с меня на него, но как-то слишком быстро, неуловимо.
— Митрофаныч привёл нас. Собачку свою выгуливал возле Воскресенского, а там мы возьми да и реши посмотреть, откуда такая Трупянка-река течёт. Он и отговорил, и дорогу к охотникам указал, — я говорил негромко, спокойно и совершенно уверенно. Потому что с правдой всегда так. И глухой дед услышал, снова удивив директора.
— Никак, и Дерево видал? — с подозрением и, кажется, даже какой-то издёвкой спросил Алексеич.
— Там много деревьев, Пётр Алексеевич. Лес же. Хочешь что узнать — ладом спрашивай, а не кружи! — реалисту явно надоела эта софистика-чекистика, и он снова влез вперёд меня. Получилось чуть громче и ниже обычного, а в старом советском директорском кабинете — так и вовсе загудело.
— Этот сдюжит, Вань! Дожили-таки до светлого денёчка! Не жлобьё, не плесень какая — натуральный хозяин, да и земля его признала уже, видно по нему. Такому палки в колёса совать — дураком быть. Недолго, причём, — замысловатый дед говорил вроде как и приятно, но ни разу не понятно. И явно знал гораздо больше, чем говорил, чем интриговал необычайно. Качество мудрого. Ну, или хитрого.
— Позвал бы своих-то, Дима? Чего им в машине у станции куковать? — подтвердил Пётр Алексеевич сразу оба моих предположения о нём.
Я глянул на Тёму и кивнул. Тот привычно прищурился, видимо, пытаясь найти контраргументы. И, не найдя, вытащил трубку:
— К зданию конторы, второй этаж, кабинет директора. Без спешки, чаю попить зовут.
— Ну вот, — древний дед расплылся в довольной беззубой улыбке, как если бы что-то очень хорошее и важное сделал. И будто бы закемарил, как со стариками случается.
Мы с Иваном Трофимовичем, фамилия которого оказалась Минин, это я по многочисленным грамотам с дипломами понял, разложили на свободном месте громадного приставного стола карту, тоже заслуженную, кое-где заботливо подклеенную с изнанки, не скотчем — бумажными лентами, а местами даже полосками из старых газет. Директор леса показывал и рассказывал, водя по отметкам кривым узловатым пальцем, с широким и плоским желтоватым ногтем, а я слушал и запоминал. Иногда задавая наводящие вопросы и отмечая галочками в голове получаемую информацию, которая будто бы сама разъезжалась по нужным углам, как на большой сверхсовременной почтовой или логистической сортировке: это — Серёге, это — по Тёминой части, об этом лучше при случае переговорить с Михаилом Ивановичем. Странно, но объём новой информации не пугал, а наоборот как-то воодушевлял, появился тот самый кураж, когда не только глаза, весь Дима целиком, пожалуй, боится, но руки делают, а голова думает, что нужно будет сделать следующим. Страшно было только слушать о том, как с конца восьмидесятых ровная и размеренная работа леспромхоза превратилась в борьбу за выживание, с переменным успехом. То, что земля не ушла сперва явным бандитам, а потом иным дорого одетым шустрым ребятам, было больше похоже на небывалое чудо. В голове нарисовалась сама собой картинка, как три богатыря, три мастодонта и реликта советской эпохи выдерживали натиски вихрей нового времени. Времена менялись, а натиск не ослабевал, подбирая всё новые варианты и решения, как откусить и продать подороже что-то чужое. Вокруг за последние лет пять образовалось несколько десятков дачных товариществ и коттеджных посёлков, в тех местах, что, вроде бы, никому не нужны были с конца девяностых. Года не проходило, чтобы не приехал или позвонил очередной уверенный в себе и обладающий связями и знакомствами красавец-мужчина, чтобы облагодетельствовать вождя диких селян дикими деньгами. И с каждым годом отказывать им с