Это были настоящие сражения! Они беспрерывно курили и отчаянно орали друг на друга: «Зинка, куда ты, дура, с червей ходишь!» — «Таня, еще одно слово, и я все брошу к чертовой матери!» — «Это ты, идиотка, с пик пошла!» — «Я?! Сама с ума сошла!» — «Девочки! Прекратите!» И в семьдесят они оставались девочками. После игры долго не могли прийти в себя и на следующий день перезванивались: «Нет, Валя, ты видела, как Танька на мизере, дура, чуть семь взяток не схлопотала?!» — «Ну а Ольга, мать ее, вышла с пик вместо червей!» Ну чем не праздник души! Праздник четырех ярких душ.
Запомнился рассказ мамы. Когда я сидел в лагере, она приезжала меня проведать. Это были желанные, но очень трудные свидания. Мама ехала через всю Россию, несмотря на больное сердце, тащила полный чемодан яств для своего непутевого сына. Так вот, возвращается она, счастливая после свидания со мной, в Москву и рассказывает Татьяне Пельтцер: «Вовка-то каким красавцем стал: похудел, ему так идет лысая голова, оказывается, у него идеальной формы череп! Идет, плечи расправил, бушлат расстегнут, грудь колесом, глаза горят.» Пельтцер слушает-слушает восторги матери ссыльнокаторжного и, усмехаясь, замечает: «Ну ты, Зинка, совсем уж. Тоже мне декабрист. Прямо Бестужев-Рюмин!»
Татьяна Ивановна за словом в карман не лезла, и в театре ее побаивались — могла отбрить будь здоров! Ее опасался даже сам Валентин Плучек. А командовала всем его жена Зина, у нее, иначе не скажешь, руки были по локоть в актерских слезах. В театре ей нужны были покорные, сломавшиеся люди. Я же дружил с ее врагом — Аросевой, что было равносильно самоубийству. Ольгу Александровну из-за бешеной популярности ее пани Моники из «Кабачка», из-за всесоюзной славы тронуть не смели, хотя Плучек острил на нее зубы, не давал ролей, и она годами сидела в простое. А вот от меня избавились запросто. У нашего главного администратора умерла жена, естественно, я вместе со всеми был на похоронах и опоздал на спектакль. Меня тут же выгнали.
Сниматься в знаменитом «Кабачке — Тринадцать стульев”» меня пригласили вскоре после поступления в Театр сатиры. Приглашение было большой удачей для меня. «Кабачок» пользовался огромной популярностью, далеко превосходящей рейтинги гремящих ныне сериалов вроде той же «Бригады». Оно конечно, в те времена телезрителям вообще смотреть было нечего, так что на безрыбье. И все же «Кабачок» был явлением, по сути дела первым сериалом на советском телевидении — когда до «мыльных опер» начала девяностых оставались десятилетия. В часы, когда шел «Кабачок», резко падало число преступлений, сокращалось потребление воды: людям было не до грабежей, готовки на кухне, мытья. Понятно, что герои нашего нехитрого сериала становились всенародными любимцами.
В «Кабачке» я играл пана Пепичека — этакого молодого дурашливого красавчика. Популярность мне чрезвычайно льстила. Автографы раздавал на улице сотнями, с приглянувшимися девушками знакомился в доли секунды. В общем, почувствовал вкус славы.
Помимо славы, участие в «Кабачке» давало нам и другие преференции. Вот пример. С описываемых мной перемен по сию пору очень популярна другая телепередача, я имею в виду КВН, в которой, как всем известно, есть конкурс «Домашнее задание». И вот как-то раз Юлий Гусман — ныне всем известный деятель театра и кино, а тогда капитан бакинской команды КВН — пригласил «Кабачок» принять участие в их домашнем задании.
Гусман со своей командой, вернее, их спонсоры (такого слова, правда, мы тогда не знали) арендовали банкетный зал ресторана «Баку», что на улице Горького, ныне Тверской. И вот мы — пан Вотруба, пан Профессор, пани Моника, пани Катаринка, пан Ведущий и пан Пепичек, ваш покорный слуга — по мягкому ковру шествуем к низким столикам, ломящимся от красных помидоров и яркой зелени — и это в разгар московской зимы, когда в овощных магазинах только гнилая картошка да грязная морковь! — к столикам, заставленным баклажанчиками с орехами, аджабсандалом, кюфтой, говурмой и еще какими-то азербайджанскими закусками, названия которых лучше не вспоминать, чтобы не истечь слюной. А потом — суп пити, а потом миниатюрные шашлычки, шашлыки из осетрины с гранатовым соусом наршараб… И все это называлось «Чайхана «Тринадцать стульев». Просто гениальная режиссерская находка Юлия Соломоновича Гусмана, тогда просто Юлика…
Во время застолья мы и отсняли несколько кабачковских миниатюр на кавээновскую тему и с домашним заданием справились. Еду хорошо помню, содержание миниатюр забыл напрочь. Выходит, из всех искусств самым важным для нас является вовсе не кино, а кулинария.
С той поры дружу с Юлием Соломоновичем, а несколько лет назад снялся у него в фильмах «Парк советского периода» и «Не бойся, я с тобой — 2». Жаль только, что сценарист с режиссером не придумали ни одной сцены в ресторане «Баку».
Не знаю, как в других городах Союза, но мы по рассказам выезжавших за рубеж счастливчиков знали о существовании валюты и ее короля — доллара. Известно было, что при официальном курсе приблизительно 66 копеек за доллар он на черном рынке стоит от трех до пяти рублей. И еще все прекрасно знали, что интерес к валюте чреват статьей Уголовного кодекса и приличным сроком. От одного слова «валюта» люди вздрагивали, но кое-кто ею все-таки занимался. Что же касается меня, об опасности я был наслышан, но знал и о выгодах. И не более того.
После изгнания из Сатиры я работал в Театре миниатюр. По сравнению с другими театрами там был вполне приличный заработок — нам платили по концертным ставкам, по семь-восемь рублей за спектакль, которых у меня набиралось свыше двадцати в месяц. А оклад в той же Сатире при той же занятости не превышал сотни.
Получив в кассе довольно-таки серьезную — месяц выдался удачным — зарплату, я возвращался домой и по пути заглянул в магазин «Грузия» на Горького. Купил на ужин колбаски, хлебца, бутылочку винца и шел, беззаботно помахивая авоськой, к себе на Дегтярный. Возле гостиницы «Минск» мое внимание привлекла любопытная сцена: швейцар отпихивал грудью хорошо одетого мужчину, который пытался протиснуться к гостиничной двери.
— Я хочу кушать! У меня есть деньги, — горячился мужчина. Он говорил на почти правильном русском, но с сильным акцентом. — Я готов платить деньги!
— Валютой у нас не платят. Мы валюту эту, разные ваши доллары, не принимаем, — сердито твердил швейцар. — Тут вам не банк, у нас тут кушают. Не пущу!
— Но как же? Я очень хочу кушать! Это настоящий деньги. Это не может быть, не должен быть! Пустите меня! Где директор?
— Какой тебе директор?! Я вот сейчас милицию вызову, тебе дадут валюту. Ишь ты!
Иностранец постоял минуту, осознал, что здесь не банк, а кушают, и, чертыхаясь на английском, пошел в сторону площади Пушкина. И вдруг до меня доперло, что передо мной открылся легкий и безопасный шанс купить валюту. Я подошел к ее владельцу сзади и, почему-то стараясь говорить на ломаном русском языке, спросил у него:
— Простите, пожалуйста! Вы хотел поменять валюту?
— Да, я хотел, но нигде не есть поменять.
По моему предложению мы отошли в сторонку, и я спросил, почем он меняет.
— Я не знать, — ответил голодный иностранец.
— Ну, вообще это стоит шестьдесят шесть копеек за доллар, — сказал я, — но могу дать даже рубль.
— Очень хорошо, — обрадовался он, видимо довольный предложенным мной обменным курсом, — у меня есть сто, нет, двести долларов, вы мне даете двести рублей.
Путем несложной арифметики я прикинул, что, заплатив сейчас двести рублей, а потом сдав доллары пока неизвестным мне барыгам, допустим, по четыре рубля за штуку, получу без вычетов за бездетность аж шестьсот рублей — моя зарплата в театре за три-четыре месяца. От такой перспективы закружилась голова. Трясущимися руками я отсчитал ему две сотни рублей, принял двести живых долларов, и мы расстались.
Я шел по родному Дегтярному переулку. Спина намокла, мелко стучали зубы. Мне казалось, что за мной уже идут топтуны, стукачи, менты, кагэбэшники. Я непрестанно оборачивался — сзади никого не было, значит, маскируются, прячутся в парадных и подворотнях. Выбросить доллары в канализационную решетку? Нет, отказаться от добычи я не мог. Впрочем, преследователей я так и не обнаружил.
Я пришел домой, достал две сотенные долларовые бумажки, посмотрел, пощупал, понюхал. Что с ними делать? Оставлять дома никак нельзя — не дай бог, придут с обыском. А откуда им знать мой адрес? Проследили все-таки, когда я возвращался домой? А может, задержали моего иностранца, и он на допросе сказал им, где я живу. Но я ему своего адреса не называл.
Голова шла кругом, я ничего не соображал. Но ясно понимал: улику, свидетельство моего валютного преступления надо спрятать, спрятать, спрятать… Я завернул преступные деньги в несколько целлофановых пакетов, сверху перевязал изолентой и, сунув сверток в бачок коммунального туалета, пошел спать. Не спалось. Сейчас придут с обыском, в комнате ничего не обнаружат, естественно, станут искать в сортире и тут же найдут. Скажу — не мое. А отпечатки пальцев?..
Я вскочил, схватил пакет, оделся — дело было зимой — и выбежал на улицу. Второй час ночи, ни живой души.
Окно моей комнаты на первом этаже выходило во двор. Рядом с окошком свисала с крыши жестяная водосточная труба, обрывавшаяся в полуметре от запорошенной снегом земли. Воровато оглянувшись, я сунул в трубу сверток и замаскировал его пригоршней снега. Вроде бы надежно.
Вернулся домой, разделся, лег, попытался уснуть. Тщетно. Повертевшись минут сорок, я понял, что отпечатки моих пальцев просто ждут милицию, которой лень приходить с обыском ночью. Снова оделся и вышел на улицу. Забрал сверток из трубы, понес его в соседний двор, проходной, где под качающимся на ветру фонарем стояли соседские гаражи. Место просто идеальное, ничего не скажешь. Кто станет искать мою валюту в чужом дворе? Я обогнул один из гаражей, руками выкопал ямку в снегу, закопал в ней сверток и сверху положил кусок кирпича. Вот теперь я был спокоен. Вернулся к себе и тут же заснул. А когда утром проснулся, твердо знал, кто поможет мне с выгодой распорядиться свалившимися на мою голову долларами.