— Да это мышоночек у меня. — Показываю ему банку.
— Значит, так. Значит, сам сидишь и мыша посадил?
— Виталий Васильевич…
— Я тебе не Виталий Васильевич, а гражданин майор. Это что ж ты, сукин сын, творишь?! Ты же знаешь, что запрещено! Что ж ты меня подводишь, а вдруг комиссия какая? Выпускай мыша!
— Ну Виталий Васильевич, ну я.
— Не Виталий Васильевич. Выпускай мыша! Никакие аннотации не помогут! Уволю к чертовой матери, пойдешь у меня в литейный цех работать! Выпускай мыша!
Делать нечего, я наклонил банку и выпустил Ваську. Он обнюхал пол, огляделся и дал деру. Больше я его не видел.
— Ох-ох-ох, глянь, бежит! — восхищенно протянул Виталий Васильевич. — Убежал твой мышь, а вот ты, Долинский, хрен у меня убежишь!
Прав был гражданин майор.
Самый большой праздник в зоне — свидание. Только самым близким — женам, детям, матерям и отцам, родным братьям и сестрам — разрешено приезжать в лагерь на личную встречу с зеком, которая длится от одного до трех дней.
Жена меня бросила, так что приезжала ко мне только моя мамка, царство ей небесное, мамочка моя, которая на седьмом десятке лет перла ко мне в лагерь неподъемные сумки с едой. За три дня свидания мама стремилась накормить меня на полгода вперед — до следующего своего приезда, поэтому везла пироги, домашние пельмени, жареную птицу и запеченное мясо, яйца, овощи-фрукты, даже драгоценную икру — в общем, ассортимент гастронома, да и то не всякого, а элитного, скажем Елисеевского. Все это — самое вкусное, самое свежее — мама выкладывала передо мной и безмолвно молила: кушай, сынок!
Вообще-то в лагере еда как-то отходит на второй план. Вскоре после прибытия понимаешь, что разносолов здесь не будет: картошка, иногда с волоконцами мяса, каша с наперстком какого-то жира, невнятный жиденький супчик, чай, который и чаем не назовешь. А на праздники в зековские шлемки (миски) с кашей швыряли что-то вроде котлеты непонятного состава.
От всего этого желание есть пропадает, а желудок съеживается, сокращается. К зеку же, который, несмотря ни на что, сохраняет в лагере аппетит и много ест, относятся с некоторой брезгливостью, такого здесь называют «кишкой». Я таким не был и, к удивлению своему, благодаря лагерному питанию избавился от небольшой язвочки, которую приобрел на воле, где шлялся по кабакам, ел жирное и острое, не отказывал себе в водочке.
Так вот, мама сначала смотрела на меня умоляющими глазами, а потом начинала причитать: «Ну съешь это. и вот это. ну попробуй хоть кусочек, это тетя Сима тебе прислала, а вот этот пирожок пекла тетя Таня, а вот эти пельмешки. а вот эту рыбку я фаршировала.» И я сначала с аппетитом, а потом уже через силу, чтобы только не обидеть маму, ел. Но всему есть предел. Я отпрашивался у мамы покурить, а сам бежал в туалет и известным еще римским патрициям способом избавлялся от поглощенной пищи. А когда возвращался, все повторялось сначала.
При всей скудости лагерного рациона бывали у меня здесь и гастрономические праздники.
Расскажу об одном из них.
В зону к нам привозили отходы с мясокомбината, в основном кости, но попадались и обрезки — отсюда и мясные волоконца в картошке, и микроскопическая мясная составляющая в праздничных котлетах. А изредка привозили бычьи хвосты. Тогда я, конечно, не знал, что во Франции из них готовят особые блюда, ради которых люди специально приезжают в рестораны, где подают знаменитую похлебку из бычьих хвостов и нежнейшее мясо из этой части.
В зоне у меня был кент Володька Шумилов. Замечу попутно, что словечко «кент» не имеет ни малейшего отношения ни к английскому графству, ни к сигаретам — это лагерный синоним слова «приятель». У него была кликуха Кайфуша. Володька кайфовал от всего, точнее бы сказать — от жизни. Вспомнит о бабах на воле — рот до ушей, прихлебывает чаек — чмокает от удовольствия, видит, как один другому морду бьет, — остановится полюбоваться. В общем, Кайфуша, и этим все сказано.
Особенно кайфовал он от меня: его кент — не кто-нибудь, а артист из самого «Кабачка». В те редкие дни, когда на кухню привозили бычьи хвосты, Кайфуша давал мне «маяк» — приходи в семь вечера в столовку. Я заходил с черного хода, и Кайфуша выносил мне пятилитровый котелок с еще теплым жирным бульоном, в котором плавали облепленные нежным мясом позвонки бычьих хвостов. Боже, какой это был кайф — обсасывать позвонки, запивать их горяченьким бульончиком, в который для густоты загодя было накрошено немного хлебушка…
Ваш покорный слуга не был бы самим собой, если бы даже в зоне не придумал себе приключение, причем романтическое, любовное, но все-таки тоже с некоторым гастрономическим оттенком. Не стану рассказывать подробности и называть имя своей пассии. Она была учительницей в лагерной школе, замужняя, мать двоих детей, на несколько лет старше меня, а мне тогда уже стукнуло тридцать два.
Меня потянуло к ней естественное обстоятельство: как-никак больше двух лет без женщин. Ее ко мне, не обольщаюсь, — флер столичного актера, оказавшегося в неволе любимца толпы. Мы встречались у меня в библиотеке и, как говорится, предавались любви. А еще она, недурная кулинарка, приносила мне из дома пироги с маком, роскошные кулебяки, шикарное рассыпчатое печенье. Как все это напоминало мне о домашнем уюте! И я очень благодарен этой женщине!
Мы оба рисковали, и в конце концов на нас донесли. Замначальника по режиму вызвал меня к себе и сказал: «Еще раз узнаю — все твои мужские дела отрежу и собакам выкину». Думаю, свою угрозу он вполне мог привести в исполнение, и помощники бы нашлись — ее муж тоже работал в администрации колонии.
Больше она ко мне не приходила. Потом начались летние каникулы, учительница в зоне не появлялась, и мы два месяца не виделись. А когда наконец встретились, она прошептала: «Я по тебе скучаю». — «Я тоже, как и ты», — ответил я. И написал для нее неумелые строки, которые тогда мне ужасно нравились. Ей тоже.
Бывает зависть черная,
Бывает зависть белая,
Бывает чувство робкое,
Бывает чувство смелое.
Бывает много сказано,
Но к сердцу не пробиться,
А взгляд, случайно брошенный, —
Как целая страница.
Стучало сердце бешено,
Слова как день просты…
«Я по тебе скучаю!»
«Я тоже, как и ты!»
Вот такая вот история с любовью и пирогами. И еще одна любовно-гастрономическая история, которая стряслась со мной несколько позже первой. Я ее записал лет пятнадцать назад и, будучи в Америке, по просьбе друзей опубликовал в русскоязычной газете. Привожу этот текст, ничего в нем не меняя.
Середина зимы. Пятьдесят гавриков с «усилка» (колония усиленного режима) откинулись с зоны.
То есть не совсем откинулись, а переведены на вольную колонию-поселение. Не прав был наш начальник спецчасти: «Тебе, Долинский, до звонка не пробздеться. Это ж подумать, какими делами ворочал: скупил у неизвестного гражданина итальянской национальности сто тысяч лир». Но мудрые судьи на зоне, решавшие вопрос о нашей отправке в колонию-поселение, разобрались, что сумма меньшая, чем сто долларов США, не до конца подорвала валютную мощь нашего государства, и сочли возможным по двум третям отсиженного срока смягчить мне режим. Спасибо вам, граждане судьи! Я оправдываю ваше высокое доверие!
Первая в Советском Союзе сельскохозяйственная колония-поселение встретила нас настороженно. Пятьдесят здоровых, в основном молодых, голодных во всех смыслах мужиков были вполне конкурентоспособны в борьбе за выживание в этой небольшой деревеньке Желдыбино Верхошижемского района Кировской области. И наш новый «хозяин» майор с незамысловатой русской фамилией Абрамович Иван Иванович (ей-ей, не шучу), похоже, понимал это. Потому и распорядился поставить наше обиталище — БАМ — Барак Адиноких Мужчин — в отдалении от жилищ законопослушных граждан, то бишь за пару километров от деревеньки. Выстроил нас гражданин майор Абрамович Иван Иванович, кисло посмотрел в нашу сторону и скучно заявил о своей уверенности в том, что половина из нас вскорости благополучно вернется обратно в зону, так как работать мы конечно же не будем, будем мы жрать ханку, употреблять местных изголодавшихся баб, за что и будут ходить на нас с дубьем их тоже немало пьющие мужики. Но «вольняшка» всегда прав. И будем мы уходить в побеги, кто совсем, а кто в соседнюю деревню за самогонкой, что для него соответственно одно и то же. На наши слабые возражения он не ответил, а грустно и брезгливо посмотрел на нас и, сгорбленный и печальный, медленно пошел в сторону деревни Желдыбино Верхошижемского района Кировской области. Передал он нас в распоряжение трех прапоров и местного участкового Васьки. Те благополучно рассказали нам режим содержания и развели по камерам. простите, по комнатам. Итак, сбор завтра в шесть утра у правления колхоза.
Первый раз за четыре года без вертухая, без ходьбы строем. В кармане триста шестьдесят целковых. Жри в столовке с пуза хошь тефтели, хошь компот. Курева завались, а главное — можно позвонить в Москву, мамке. Господи! Да вот же оно, счастье!
Утром на разводе нас стали распределять на работу. Когда очередь дошла до меня, на вопрос: «Кем работал на воле?» — я ответил: «Артистом». «Ну, это ясно, — сказал замдиректора совхоза, — вы все здесь артисты. А работал-то кем?» — «Артистом», — повторил я. «Ты мне здесь не выступай, я тебя человечьим языком спрашиваю: кем на воле был?» После упоминания о «Кабачке — Тринадцать стульев”», где я ваял незабвенный образ пана Пепичека, он долго вглядывался в мое сильно изменившееся за эти годы лицо, затем хлопнул себя по тугим ляжкам, расплылся до ушей и крикнул: «Марь Пална, Степаныч, Розка, Любка! Бежите сюда! Гляньте! Артист с “Кабачка”. Вот те раз! Живой! Ну не могу, братцы! Ты, артист, погодь, я развод закончу, потолкуем. Ну, каких чудес не бывает!»
После развода я пару часов ублажал местную сельскую элиту: директора, агронома, главного бухгалтера и жену участкового Васьки, завклубом Любочку рассказами об интимной жизни персонажей нашего сериала. Уж больно интересно им было. Все они перетрахались друг с дружкой или только по сценическим парам? Сколько платят и куда ж они такую прорву денег девают? Я не жалел красок, но был корректен, держался скромно. На вопрос о том, как же я дошел до жизни такой, я грустно и многозначительно