_____
По дороге Саша только широко улыбался и время от времени громко изрекал: «Иес, оф коз», — при этом очень натурально изображал, что стреляет в прохожих из автомата. Должно быть, хотел убедить красавиц, что перед ними Джеймс Бонд. Девки балдели и просто плавились от счастья: «Глянь, ну фирма есть фирма!»
В квартиру вместе с нами поднялся и водитель, он расположился на кухне и приготовился было сидеть там до завершения «банкета». Пришлось действовать. Я достал бордовые «корочки» — пропуск в театр — и издали показал ему: «Мы, парень, из 5-го отдела МУРа. Продерни отсюда, чтоб духу твоего здесь не было!» Сутенер мгновенно испарился.
«Банкет» набирал силу. Мы с Саней изображали загулявших фирмачей. Играли перед замороченными девчонками этюды, доставали, например, из воображаемого аквариума рыбок, закусывали ими водку, а потом на ломаном русском пели дуэтом «Подмосковные вечера». В самый разгар веселья я нечаянно наступил на вертевшуюся под ногами собачку и, как это бывает с нашим братом, произнес сакраментальное «бля!». У девушек округлились глаза, но я вовремя спохватился: «Бля… ремонд де парти, нес па?» Минут через пятнадцать за стеной послышался телефонный звонок. Одна из наших подруг вышла, а когда вернулась, сказала своей подруге: «Представляешь, Толя от любви к тебе совсем сбрендил, божится, что они менты!» Это предположение показалось им столь нелепым, что они никак не могли отхохотаться. Веселье продолжалось вплоть до логического завершения.
В конце концов мы конечно же раскололись и, довольные игрой, распрощались с опешившими девушками. А спустя много лет, когда Саша, уже знаменитый до невозможности, шествовал по красной дорожке на каком-то кинофестивале, к нему, пробившись сквозь охрану, подскочила девушка и закричала: «Саша, Саша! Помнишь, как вы с Долинским нас на Тверской сняли?»
Вскоре я в очередной раз женился, все мы стали дружить семьями, ходить друг к другу в гости: Саша Збруев с Люсей Савельевой, Олег с женой Людой Зориной. Собирались обычно у меня. Сашка Абдулов, тогда еще холостой, сам закупал на рынке мясо и особые узбекские специи, приносил огромный фамильный казан и колдовал над пловом, от которого потом нас нельзя было оттащить. В нашей компании уже появилась Ира Алферова, которая больше года прожила в квартире моей мамы. Приехавшая из провинции, она после «Хождения по мукам» наутро проснулась знаменитой, но жить ей было негде. Весь роман Саши и Иры разворачивался на моих глазах: встречались они на маминой кухне.
Как Саша красиво ухаживал! Я даже завидовал ему. В маминой квартире не переводились цветы, которые он приносил своей любимой.
И еще один эпизод из золотого ленкомовского времени — на тему «Моя жизнь в искусстве», но с гастрономическим или, скорее, антигастрономическим оттенком.
Марк Анатольевич Захаров подметил, что я довольно аппетитно ем. И когда он утвердил меня на роль пастора в «Мюнхгаузене», решил, что в сцене с баронессой, которую играет Чурикова, мой герой непременно должен есть. Пастор, запихнув под двойной подбородок салфетку, обедал и при этом беседовал с персонажем, которого сыграл Леня Ярмольник.
Я очень трепетно относился к своей роли. Чтобы сцена получилась убедительной, по-настоящему достоверной, я почти целые сутки не прикасался к еде. На съемки я пришел в приподнятом настроении, и реквизиторы расстарались — сварили замечательную осетровую уху, а на второе приготовили тоже осетринку, которую мне подавали с картошечкой фри. Всего было много, на несколько дублей. У меня потекли слюни.
Начали репетировать. Марк Анатольевич хотел посмотреть, как я буду есть и одновременно произносить текст. Текст у меня отскакивал от зубов — отскакивал, когда я не ел, но стоило мне засунуть в рот ложку с горячей ухой, слова роли и суп вступали в непримиримое противоречие. Изо рта капало, уха пачкала сутану, брызги едва не достигали объектива камеры.
— Так, Володя, остановились. Пробуем еще раз.
Пробуем еще раз, я съедаю еще полтарелки супа, еще раз произношу текст.
— Уже лучше. Уже лучше. Ну, попробуем со вторым.
Я начинаю есть картошку, проглатываю кусочек рыбы, говорю текст.
— Отлично! — хвалит Марк Анатольевич. — Теперь повторим с самого начала с камерой.
Камера наезжает.
— Стоп. Поменяйте тарелку, суп кончается, и он явно остыл. Суп должен быть горячим. Горячим. Вы меня понимаете?
Тарелку меняют. Я уже сыт, но есть, кажется, еще могу. А ведь съемка и не начиналась. Передо мной ставят новую тарелку с дымящимся супом, рядом картошка и рыба. Хлопушка, дубль первый.
— Стоп! Все сначала. Налейте супчика.
Я чувствую, что в меня больше не лезет. А что делать? Работа есть работа. Должен с аппетитом есть, убедительно говорить.
— Внимание! Хлопушка, аппаратная, мотор, дубль второй.
Полтарелки осилил. Картошка… рыба… Стоп! На этот раз останавливает оператор. Соринка в камере.
Я не могу не только есть, но и смотреть в сторону еды. Прошу принести целлофановый пакет. Приносят. Хлопушка. Дубль третий!
Я вливаю в себя пару ложек супа. надкусываю кусок рыбы.
— Стоп камера!
Нагибаюсь и под столом сплевываю в пакет.
— Так, приготовились. Репетируем еще раз.
Меня тошнит, лоб покрывается холодным потом. Но раз за разом я, как жральный автомат, запихиваю в рот реквизиторскую жратву, проговариваю текст. Стоп. Сплевываю в пакет. Все это — как в бреду, как в ночном кошмаре. На шестом или седьмом дубле Марк Анатольевич счел, что получилось. Полуживого, почти в бессознательном состоянии меня уводят с площадки. А на экране все выглядит — зрители не дадут соврать, «Мюнхгаузена» довольно часто показывают по телевизору, — убедительно, даже совсем неплохо. По крайней мере, я своей игрой доволен, хотя ту пытку ухой и осетриной с картошкой буду с ужасом вспоминать до конца дней своих.
Для меня работа в «Ленкоме», работа с Марком Анатольевичем Захаровым, с замечательными партнерами и друзьями осталась в памяти как период творческого подъема — недаром я назвал это время золотым для себя. К сожалению, оно оказалось недолгим. Из театра мне пришлось уйти. Виной тому и случайные обстоятельства, которых в жизни любого человека немало, и некоторые свойства моего характера, появившиеся (или обострившиеся) после пребывания в зоне.
Однажды, когда театр был на гастролях в Питере, мне позвонила жена и объявила, что встретила другого и мы должны расстаться. Я попросил подменить меня в спектакле и рванул в Москву спасать семью. Увы, мой напарник, который должен был играть за меня, набрался и обо всем забыл. Вернувшись через день в Питер, я узнал, что меня увольняют. Чуть не половина театра гурьбой отправилась к Марку Захарову просить за меня. И меня отбили. А через два года мы с Сашей Абдуловым влипли в крайне неприятную историю, которая закончилась для меня плачевно. Нас обвинили в попытке изнасилования. Не стану описывать, что произошло на самом деле, но, видит Бог, ничего подобного и близко не было. Зато и у Саши, и у меня хватило завистников и недоброжелателей. Не без их помощи история получила широкую огласку. Дошло до Министерства культуры — чья-то голова должна была полететь. Марк Анатольевич попросил меня на год уйти из театра. Я ушел и больше в «Ленком» не возвращался. Вскоре дали трещину и мои близкие теплые отношения с друзьями и партнерами по театру. Во многом, должен признать, по моей вине.
Возьмем того же Олега Янковского. Знаю, с какой теплотой он ко мне относился, но сколько раз я подвергал нашу дружбу совершенно ненужным испытаниям… Помню, в ресторане «Берлин» на его дне рождения в теплой интеллигентной компании я ухитрился затеять драку с официантами. А сколько раз Саше Збруеву, дорогому моему дружочку, для которого дружба — понятие круглосуточное, приходилось выезжать на помощь по первому моему звонку.
Однажды меня задержали гаишники — ехал, крепко выпивши, — и повезли в отделение. В дороге я принялся буянить, грозил всех наутро уволить. Когда же приехали на место, я решил, не дожидаясь утра, разжаловать сидящего рядом лейтенанта и немедленно стал срывать с него погоны. Меня кинули в КПЗ к другим задержанным и посулили крупные неприятности.
На мое счастье, девушку, с которой я ехал, отпустили, и она догадалась позвонить моему брату.
Брат немедленно сообщил о случившемся Саше Збруеву. В шесть утра Саня был уже в отделении, где я отсыпался в «аквариуме». Хотя его и узнали, широкую актерскую улыбку встретили холодно: уж больно нагло я себя вел. Но Саня, следуя системе Станиславского, как бы случайно бросил: «Ах, как у вас тут чистенько, отремонтировано!» И оказалось, попал в самую точку — майор, инициатор ремонта и добытчик стройматериалов, дрогнул. Он оживился и повел артиста по кабинетам и камерам, продемонстрировал каждый уголок, каждый плинтус, поведал об использованных марках цемента. Саня — какой он актер, не нужно рассказывать — восторгался до слез. После полуторачасовой экскурсии меня сдали в Сашины дружеские руки: «Забирай своего говнюка».
Какое-то время я оставался свободным художником. Потом недолгое время работал в Еврейском драматическом театре, где и встретил свою пятую, надеюсь, последнюю, жену.
Наташу я приметил на репетиции. По роли ей надо было сесть на пол у окна, но узкая, к тому же короткая юбка ей явно мешала. Она покраснела, на глазах заблестели слезы, но режиссер был неумолим. Она была так трогательна и беспомощна, что я не мог отвести от нее глаз. Ее подруга рассказала мне, что Наташа замужем и у нее девятилетняя дочь.
Как-то после репетиции мы большой компанией завалились ко мне домой. Провели прекрасный вечер: пили вино, читали стихи. На прощание я сказал Наташе: «Буду рад увидеть вас еще раз». Через несколько дней она позвонила, через неделю мы стали жить вместе, а через год поженились. У нас родилась дочь.
Что бы я ни делал, какую бы роль в театре или кино мне ни предлагали, моим первым советчиком и помощником была и есть моя женуля, моя Наташа. Она настолько чуткий и деликатный человек, что порой после моего разговора с продюсе