Маму, Зинаиду Ивановну Ефимову, до встречи с папой жену расстрелянного наркома связи, сжигала одна, но пламенная страсть — картишки. Кстати, именно за карточным столом в доме генерала Корнева она и встретила ненадолго приехавшего с фронта капитана Долинского. Мой батюшка за три дня охмурил столичную даму, сделал меня и, как порядочный человек, сразу же женился. А может, своей драчливостью я обязан отцу. Однажды я пожаловался ему на дворовых мальчишек, которые дали мне обидное прозвище, а он посоветовал: «Бей, не бойся! Главное — до носа дотянуться. Бей в глаз, как в бубен!» Всю свою жизнь я следовал отцовскому совету и вдоволь нахлебался неприятностей. Чуть что — я бил первым, следуя поговорке: «В мире нет бойца смелей, чем напуганный еврей!»
Родители так со мной намучились, что решили отправить меня на перевоспитание в Питер, понятное дело, тогда — Ленинград, где в Высшем артиллерийском училище овладевал военной наукой мой родной, по маме, брат. Игорь твердо обещал сделать из меня человека. Произошел обмен детьми: моего племянника Женьку забрали жить на подмосковную дачу, а меня в надежде на перековку сдали в военные руки Игоря.
Далеко забегая вперед, скажу несколько слов об этих столь близких мне людях — Игоре, его жене Лизе, их сыне Жене. Когда меня посадили, брат уже работал в Министерстве обороны, и близкое родство со мной, проходившим по делу, которое вел КГБ, просто не могло не повредить его военной карьере. Я ясно понимал это и страшно переживал, что невольно навлек на Игоря серьезные неприятности. Ни секунды не сомневаясь в его родственных чувствах и глубокой, абсолютной человеческой порядочности, я не мог даже предположить, что мой брат рискнет прийти ко мне на свидание в тюрьму. Мама умоляла его не делать этого. А он знал, что, появившись в тюрьме в своем полковничьем мундире, он хотя бы немного изменит отношение ко мне тюремщиков, облегчит мою жизнь в изоляторе. Свидание с Игорем вдохнуло в меня силы, а вот он поплатился за свой поступок. Его, отличного офицера, знающего специалиста, действительно убрали из Министерства обороны, и его блестяще начавшаяся карьера притормозилась. Он продолжал работать по военному ведомству, всегда был на хорошем счету, но на пенсию ушел, не дослужившись до генеральских погон, на что вполне мог рассчитывать, если бы не беспутный брат.
Впрочем, не открою Америки, если замечу, что отнюдь не погоны делают человека человеком. Игорь, надежный, верный, теплый, по сию пору один из самых близких мне людей. И Лиза тоже — сколько доброго сделала она для меня в самые трудные дни моей жизни, сколько тепла и внимания дарит она по сей день. И Женька тоже, хотя какой он теперь Женька — Евгений Игоревич, уважаемый, преуспевающий предприниматель, у него четверо детей, замечательная жена. Как хорошо все-таки, когда у тебя есть близкие люди — и по духу, и по крови.
А тогда я был крайне недоволен своей питерской ссылкой, но вскоре смирился, тем более что рядышком с коммуналкой. На Литейном, где жила семья Игоря, размещалась драматическая студия Дома офицеров, куда я поспешил записаться. А еще определился в секцию вольной борьбы: закаленному в дворовых драках бойцу явно не хватало техники.
Я старательно делал вид, что меняюсь к лучшему. Увы, мои старания были тщетны, и в Ленинграде меня чуть не выгнали из школы. За месяц до получения аттестата надо мной сгустились тучи. И дело было совсем не в бесконечных тройках. На свою беду, я неосмотрительно треснул половой тряпкой молодого и, как мне казалось, наглого учителя физкультуры, который — надо же! — попытался заставить меня сделать кувырок на матах. Ну не любил я на матах кувыркаться! На следующий день перед уроками наш классный руководитель отвел меня в сторону: «Вова, тебя выгнали из школы. — И, скорбно помолчав, добавил: — Если хочешь, пойдем на допризывную медкомиссию». Я сразу смекнул, что это мой последний шанс получить аттестат! И там, в военкомате, я сыграл свой первый и удачный этюд.
В кабинете сидела пожилая еврейская женщина, которая задавала допризывникам стереотипные вопросы: «Так, Иванов, по ночам сикаешься? Нет? Маму с папой не путаешь? Жопа через “о” пишется? Молодец! Годен к строевой. Следующий». Когда подошла моя очередь, я уже понимал, что врачиху нужно чем-то поразить, и как только она задала первый вопрос, сикаюсь я или нет, из моих больших голубых глаз, как у клоуна в цирке, хлынули слезы. Я схватил ее руку и принялся целовать, причитая: «Вы так похожи на мою бабушку Рахиль! Я не могу жить! Вы добрая, как моя бабушка, вы мне подскажете, чем мне отравиться? А-а-а!» Врачиха перепугалась, выгнала всех из кабинета и закрыла дверь. «Мальчик, что с тобой?» — заботливо спросила она и усадила меня на клеенчатую кушетку. А я погнал такую пургу, что у нее глаза на лоб полезли. Всхлипывая и глотая шипящие, я жаловался на жестокосердных родственников — бьют меня смертным боем за мокрую постель, поэтому я не успеваю делать уроки и отстаю, а теперь меня уже из школы гонят… Мой монолог длился около часа, затем срочно был созван консилиум из хирурга и окулиста. Через час после экстренного совещания в кабинете директора школы раздался телефонный звонок: «Если вы не хотите суицида, немедленно восстановите мальчика!»
Я вернулся в школу победителем и окончательно обнаглел. Когда математик Яков Моисеевич ставил мне в журнале двойку, я подходил к нему, надкусывал губу, чтобы выступила капелька крови, и ехидно спрашивал: «Хотите, чтоб я покончил с собой?» Он смотрел мне в глаза, качал головой и говорил: «Ты тот еще симулянт, Долинский, но артист из тебя получится. Так и быть, ставлю тебе тройку».
Все шло отлично. Я получил-таки аттестат зрелости, причем без выпускных экзаменов, от которых меня, понятное дело, освободили по состоянию здоровья, и неплохо выступил на чемпионате Ленинграда по вольной борьбе среди юниоров. Занял второе место. Впрочем, ниже, даже до третьего места, я опуститься не мог: в тяжелом (юниорском) весе было заявлено только двое, и я, заранее довольный результатом, в первые же секунды схватки лег под здорового малого, будущего чемпиона. Однако из вольной борьбы я все-таки кое-что вынес. Через годы, на съемках «Трех мушкетеров», я здорово злил Мишу Боярского, укладывая его на лопатки своей коронной «вертушкой».
Когда закончил школу, вернее сказать — вымучил среднее образование, на гастроли в Ленинград приехал Театр Вахтангова, и моя тетушка попросила Владимира Абрамовича Этуша глянуть на подающего надежды племянника. Комиссия из трех прекрасных актеров и педагогов — Этуша, Шлезингера и Львовой — собралась на прослушивание в номере гостиницы. Знаменитые вахтанговцы сидели рядком на диване, а я, сильно пришепетывая, читал им стихи. Потом меня выгнали за дверь, а присутствовавшему на прослушивании папе сказали: «В мальчике что — то есть, но ему нужно выправить речь».
И вот я с выстраданным аттестатом в руках отправился в Москву поступать в Щукинское училище. Чувствовал я себя вполне уверенно, поскольку выучил трогавшее меня до слез стихотворение Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины.». Как я был не прав! Это пафосное произведение до предела напичкано шипящими и свистящими согласными, что было смертельно для моего «фефекта фикции». Я еще читал, а приемная комиссия уже покатывалась со смеху. Утерев выступившие от смеха слезы, вахтанговские мэтры вынесли приговор: меня принимают, но условно. Только когда я принес справку от логопеда, что дефект речи исправим, меня зачислили в «Щуку».
В театральном училище все поначалу шло нормально, но к концу первого курса дал о себе знать рецидив моей «старой болезни». Случилась большая драка с моим участием. В той серьезной потасовке я сыграл, могу сейчас признаться, роль Яго. Предъявив двум влюбленным в одну девушку однокурсникам «платок», я спровоцировал нечто вроде дуэли. Почему я это сделал? Наверное, потому, что и сам был неравнодушен к ней. Мы заперлись в пустой аудитории, и грянул бой… Я стоял на стреме. У одного из дуэлянтов в руках оказалась плеть, потом в ход пошел и нож. Один из соперников получил легкое ранение. История, разумеется, получила огласку, и всех троих с треском выгнали с первого курса: «Станете людьми — возвращайтесь!»
Как раз в это время меня только что утвердили на роль генерала Кутайцева, завитого молоденького царедворца, в фильме «Война и мир». «Поснимаюсь, — думал я, — годик, потом Бондарчук подмахнет справку, что я хорошо работал, и вернусь в училище». Но не тут — то было.
Обожавший сына отец не меньше педагогов «Щуки» хотел сделать из меня человека, поэтому не пустил сниматься, а устроил буровым рабочим шестого разряда в геолого-геодезическую партию — прокладывать дорогу Саратов — Балашов. Ох, как я там слезами обливался! Меня одного забрасывали в выжженную степь в шесть утра с бутылкой воды и банкой тушенки. Представьте — мухи, лопата и я. Это тебе не на киношном балу кудряшками трясти, это прямо-таки «Как закалялась сталь».
Долго ли, коротко ли — срок моей перековки подошел к концу, и я, заматеревший и прожженный, вернулся домой. Впереди лето, до занятий еще оставалось время, и, чтобы я не болтался без дела, папа трудоустроил меня в электроцех Московской консерватории. Работа непыльная, в основном лампочки менять. А при столовой был кондитерский цех, где пекли чудесные пирожные. Мы с напарником повадились вырубать электропечи аккурат ко времени, когда подходила опара для булочек. В столовой возникала паника: «Мальчики, быстрее почините у нас печь!» Мы приходили, степенно осматривали ее, цокали языком, озадаченно качали головой — словом, всем своим видом демонстрировали серьезность аварии. Несчастные кондитеры были готовы на все: широким жестом нам указывалось на мешки, набитые изюмом, маком, цукатами и орехами. Отправляя в рот жменю за жменей орехов, запивая цукаты услужливо протянутым в кружке коньяком или ромом, мы великодушно врубали электричество. В знак благодарности нам разрешалось набить необъятные карманы сладкой добычей. Так продолжалось добрых три месяца.