Иностранцы сраные, пижоны говяные, да разве так пьют?!
Что нам белесые варяги?! Скучны, как дохлая треска! Что Конотоп, что Копенгаген, все начинается на «к»! Люблю собачек я и кошек, их много в городе и вне, и вечно со своих подошв ножом соскабливаю «г». По пляжу побежишь за водкой, тебе тепло и хорошо. А рядом голые красотки лежат с распущенными жо. Сидим на озере, косые, и каждый— лоб и эрудит. И тихо спит советник синий на чьей-то огненной груди.
В добротном пьянстве важны сюжет и интрига, иначе оно вырождается в тупой алкоголизм: хочется увозить трех сестер в Москву, рубить вишневый сад, разыгрывать друзей по телефону от имени председателя КГБ.
Но все равно скручивает и душит тоска, мир рассыпается, люди исчезают, и остаешься совершенно один, не считая бутыли.
Выручает телефон — лучший друг человека и панацея от одиночества, — одна беда: ночью приятели спят, и приходится звонить туда, где еще не поздно — в Нью-Йорк, Лондон, Рио-де-Жанейро, Пекин.
Сюжеты, обрывки фраз, ухмылки, allegro та поп горро, прошлогодний снег, жизнь, allegro vivace, хохот («Как же ты полез по балкону в окно, ведь это — восьмой этаж!»), andante fredo, амиго, помнишь, как ты выдрал в отеле перо из чучела павлина, а потом в ресторане бросал в метрдотеля кусками жареной рыбы? Кто в стодолларовых ботинках «Ллойдс» бродил по воде вдоль морского берега, проверяя их на прочность? Кто изображал из себя президента США? Разве можно орать члену ЦК, что ты — русский коммунист и потому можешь путешествовать по миру без разрешения каких-то инстанций? Не стреляйте больше из газового пистолета, у меня до сих пор во рту — словно спалили куриные перья. Танцевали, пели под оркестр «как же это было? как же это было!» (Кикабидзе), а потом оказалось, что никакого оркестра в тот вечер в ресторане не было. Не сидите долго в ресторанных сортирах, хотя там хорошо спится: проклятые служители стучат в кабину и кричат «пора!», им все равно, народ испохабился, хочет взяток, норовит урвать, завтра в восемь, как всегда, на вокзале рядом с буфетом, где пьяницы хлещут водяру и запивают мадерой, в зале ожидания, где навалом, вповалку лежат тело за телом, где бабки в платках на тюках и младенцы ревут на руках оглашенно, приляжем рядом, осторожнее, носом не ткнись по ошибке в румяную пятку.
Это я, бедолага.
Я иду по вокзалу, и мне легко.
Я родился в мае, когда Телец уже перекрыт Близнецами, я легко запоминаю прочитанное, люблю общество и развлечения и вкусно поесть, имею хорошую деловую интуицию, люблю одеться комильфо, потому считаюсь богаче, чем есть на самом деле, я ревнив, обладаю врожденным чувством гармонии, ритма и цвета, из таких выходят превосходные должностные лица, служащие и лидеры в правительственных организациях и армии, гороскопы едины и в том, что я верный и надежный друг, а также могу быть доброй терпеливой няней и исцелителем, склонен к садоводству, имею отличное телосложение, но тем не менее подвержен болезням горла, носа и верхней части легких.
Твердою рукою, не квадратной, без холма Венеры, с короткими ногтями (наклонность к сердечным болезням, недомоганиям туловища и нижних частей тела), легко покрытой волосами, что указывает и на энергичность, и на флегматичность, пока еще твердою рукою я наливаю в пластмассовый стаканчик, прихваченный дома, и пью.
Неужели дурак?
Vivat!
И отдать концы после попойки. Как Шекспир.
Москва, 1974 — 1976
Герр доктор чертит адрес на конверте: «Готт штрафе Ингланд, Лондон, Фрэнсис Бэкон».
Счастье начальственной столовой и ондатровой шапки вдохновило меня на новый подвиг: почему бы не написать кандидатскую диссертацию, не присоединиться к важным лысинам окружавших меня научных мужей и избавиться от комплекса неполноценности?
Зверь в облике этнопсихологии, запретной при Иосифе Виссарионовиче, считавшем, что национальный характер проявляется лишь в области культуры и т. п., уже бежал на ловца, тема была воистину золотой жилой, в советской официальной науке (то в психологии, то в этнографии) ее касались с опаской, в нашей разведке о национальном характере писали отрывочно и сугубо прагматически — так что мне выпало соединить несоединимое: Англию, психологию и КГБ.
Тема моя звучала «Особенности национального характера англичан и их использование в оперативной работе» — держитесь, леди и джентльмены! Почтенный сэр Майкл взялся за ваши слабости и вскоре научит весь мир, как всех вас вербовать! Королева с ума сойдет, узнав, что ее подданных отныне любой дурак сможет привлечь к сотрудничеству с помощью простой методики предприимчивого подполковника.
Я начал читать различные труды[54] по национальному характеру и не на шутку увлекся: редко встречался писатель и в Англии, и в России, и в других странах, который не изрек бы несколько мыслей по поводу национального характера англичан, многие писали с блеском, причем противоречили и опровергали друг друга. Почему было бы не добавить в окрошку и щепоточку собственного видения, этнопсихология от этого не умерла бы, и вообще, как писал Тимофеев-Рессовский, «наука — баба веселая и не любит, чтобы с нею обращались с паучьей серьезностью».
Но главной целью, естественно, было получение ученой степени, и рецепт этого был до склероза прост: сначала подвести железную идеологическую базу, ошеломить библиографией (прочитать бы хоть один процент!), указать со слезой на пробелы, образовавшиеся в тяжком разведывательном труде из-за халатного пренебрежения наукой, а затем навешать на марксистско-ленинский скелет оперативные макароны и придать всей этой требухе практический характер, что, несомненно, подвигнет оперативный состав на вербовку нации лавочников во всех точках земного шара, и особливо в осином гнезде — Лондоне.
Мои дерзания, естественно, потребовали общения с архивами по Англии, и это привело в родной отдел к его новому шефу Дмитрию Якушкину, недавно прибывшему из Соединенных Штатов.
О Якушкине можно писать все что угодно, в зависимости от политических и личных симпатий, но трудно оспаривать незаурядность и колоритность его индивидуальности: высокий, аристократического вида интеллектуал, иногда наизусть цитировавший Льва Толстого, умница и превосходный собеседник, собиратель книг по истории (причем эмигрантских авторов, что в то время серьезно выпадало из общего уклада), казалось бы, истинный либерал и отец русской демократии, — но — бойтесь стереотипов! — у Дмитрия Ивановича все это причудливо сочеталось с жутким сталинизмом.
Еще до нового назначения, провожая сына в пионерский лагерь КГБ, среди пап и мам я встретил Виктора Грушко, он, застенчиво улыбаясь, сообщил, что недавно вернулся из Норвегии и назначен заместителем Якушкина, чему он был несказанно рад.
Однажды после бесед в отделе о загадках англосаксонской души (я даже проводил анкетирование об ее особенностях, хотя для большинства сотрудников английская психология была терра инкогнита по той причине, что они редко об этом задумывались) я заглянул к Якушкину, который совершенно неожиданно предложил мне должность своего заместителя— это было лестно, интересно и перспективно.
Бес попутал меня в очередной раз.
Вскоре я был проведен на беседу к Крючкову, не так давно назначенному Андроповым первым заместителем под обреченного шефа разведки Федора Мортина и курировавшему наш отдел. Брали меня как эксперта по Англии, призванного если не восстановить былую славу лондонской резидентуры, то, во всяком случае, подчистить пепелище, образовавшееся после массовой высылки в 1971 году ста пяти советских дипломатов.
Скандал 1971 года, обостривший до предела англо-советские отношения, вспыхнул после бегства на Запад сотрудника бывшего отдела «мокрых дел» Лялина, вроде бы и выдавшего асов КГБ и ГРУ[55]. В московских высших сферах все возмущались наглостью англичан и сравнивали акцию со знаменитой в 20-х годах нотой Керзона.
На самом деле такая высылка уже давным-давно назрела: англичане сначала намекали, а потом уже прямо указывали на безудержный рост советских представительств, об этом гудели и в парламенте, и в прессе, но попробуйте остановить законы Паркинсона и выход советской бюрократии за границы столь любимого Отечества!
Ретивые МИД и прочие «штатские» учреждения не отставали от двух разведывательных служб и протежировали в Лондон лучших детишек истеблишмента, а резидентура КГБ, если бы ее вовремя не остановили, превратилась бы в солидное управление с отделами и собственной конюшней с золотой каретой для выездов резидента в Букингемский дворец на аудиенцию у королевы.
В то же время число англичан в Москве на фоне нашей славной дивизии выглядело мизерным (в отличие от США).
Ноша на меня легла ответственная: организовать разведывательную работу в Англии, причем действовать и через третьи страны, причислив Альбион к главному противнику — США.
Резидентурой после скандальных высылок руководил офицер безопасности, закаленный во внутренних боях латышский кадр (стрелок по духу), бдивший и высылавший за грехи (так, например, погорел советник К., не совсем погано отозвавшийся о Сахарове), но лишь в общих чертах представлявший и страну пребывания, и разведывательную работу.
Посему начать следовало с подбора резидента, но тут проблема уперлась в английское упрямство: мы представляли на выезд десятки выдающихся мастодонтов, но проклятые англичане, потеряв совесть, сбивали всех, кто имел зарубежный опыт, наши ответные меры и «подвешивания» на визе сбиравшихся в Московию британских сотрудников имели лишь малый эффект, время летело, реальных кандидатов не было, и Мортин, чувствуя, как уходит из-под него кресло, однажды запальчиво вскричал: «А почему бы не послать в Лондон самого Крючкова? Он не засвечен, ему наверняка дадут визу!»
Вскоре шефу отрубили голову и сделали советником при Председателе.