Перешел я к историческим переменам, сулившим наконец столь желанный мир, и совсем разбушевался мой внутренний голос: какой тут, к черту, мир, когда режут и убивают по всей стране, когда беженцы и перепуганные меньшинства? Уж не входим ли мы в эпоху новых войн за передел мира, а точнее, одной шестой нашей планеты?
Чуть подпустив слезу, заговорил я об альянсе Горбачева и американского президента, выразил скромную надежду, что хлынет к нам западный капитал, а душа съежилась от ужаса: ведь скупят все, черти, за ничто, если доллар идет уже за… скупят все, гады!
Ох уж эти американцы, и смех, и грех! Одна старушка вопрос задала, почему плохо покрасили какой-то дом в Казани, другой дядя насчет памятников Ильичу — впрочем, к концу круиза американцы привыкли к этим памятникам и даже полюбили их, в Угличе американская бабка в кофте подошла к бюсту вождя, словно к родному, и воскликнула с чувством: «О, да это же тот самый парень, который устроил всю эту хохму!»
Полтора часа отвечал я на вопросы публики, закончил наконец на бравурной ноте, загремели аплодисменты, кое-кто подошел, восхитился, пожал руку, вручил визитную карточку. «Это было великолепно!», «Просто потрясающе, никогда в жизни не слышал ничего подобного!». Раньше принимал я вежливость американцев за искреннее восхищение своей эрудицией и ораторскими талантами, а каждую визитную карточку за приглашение погостить в США, эти иллюзии уже угасли давно.
За завтраком соседка по столу, переводчица американской фирмы из второго поколения русской эмиграции, сообщила ласково, что «все остались очень довольны», — ободряюще это прозвучало, но, главное, пожертвовала она мне свою порцию сыра (то ли диету блюла, то ли жалко меня стало) и дарила его весь круиз.
На следующий день снова Волга с церквушками-одиночками по берегам, издали они словно гордые дворцы, и не видно туристам разрушенных и загаженных помещений, снова стоянка и снова церкви, церкви, только ухоженные, для туристов.
Тут-то и донесся до меня слух: мол, советские туристы несколько обижены, что их обошли, — чем они хуже американцев? И почему бы не устроить «мост» на манер Познера? Клюнул я на эту удочку, решил превратиться в Познера, заболел тщеславием и выполнил-таки волю народа, рассадив в зале наших и не наших друг против друга, а сам уселся, дубина, за столик посередке, дабы творчески жонглировать страстями аудитории.
Блин пошел комом уже на представлении сторон: что тут за советская публика? Публика заерзала и зашепталась, группа кооператоров на всякий случай отрекомендовалась как «люди с предприятия», путешествующие за счет «социальных фондов», и только один смельчак гордо заявил, что он зарабатывает достаточно бабок и может себе позволить истратить 1300 рэ[97] на поездку по Волге. Дальше наших потянуло на митинговые костры, и они обрушились со всей страстью на Горбачева и правительство, не умевших управлять государством, признались в нищенстве и пожелали услышать от иноземцев надежные рецепты выхода из экономического кризиса.
Все эти сумбурные речи, превращенные переводом в тошнотворную тягомотину, сразу выбили штурвал из рук новоявленного Познера, и корабль помчался на рифы: «мост» уже зазвучал то ли как треск высоковольтных линий, то ли как разговор под водой. Один чикагский бизнесмен неожиданно призвал не увлекаться идеями равенства и братства, не завидовать богатым, а трудиться! — да! да! работать, работать и работать! — а американка-дантистка ударила словно обухом по голове: только учение Маркса спасет СССР и весь мир.
Советская публика от такого нокаута глухо застонала, особенно когда оказалось, что дантистка с мужем — профессором музыки катаются как сыр в масле в фешенебельном особняке под Нью-Йорком, где, как известно, даже негры пешком не ходят, и сколько хотят пьют коктейли в собственных утепленных бассейнах под банановыми пальмами. Стонали хором: вы у нас поживите с вашим Марксом, у нас! Вы знаете, что значит заработать 1300 рэ на этот чертов круиз?! Или вам лектор мозги пудрил?
А я не пудрил, я честно объявил, что по статистике наша средняя зарплата — чуть больше 200 рублей, причем со свойственным мне остроумием добавил, что существуют три вида лжи: ложь, подлая ложь и статистика — эту шутку я тоже лет пять обсасывал, — все, как обычно, чуть не рухнули со стульев.
Наши продолжали бубнить: для нас такой круиз— это роскошь, а для вас даже за океан махнуть— все равно что высморкаться, для вас это семечки. Одна тетушка в очках с цепочкой — от волнения она не представилась — все пальцем грозно трясла, словно к позорному столбу пригвождала: «Вы нам скажите, во сколько вам обошелся этот круиз, — тогда и поговорим!»
Неожиданно взорвались от возмущения янки: «Думаете, нам так легко деньги зарабатывать? Думаете, что мы не вкалываем?» Причем стоимости круиза никто не назвал, загорланили разом о высоких налогах, ренте и ценах, как-то незаметно все перевернули, затемнили и увели в сторону. Но тетушка непоколебимо стояла на своем: сколько?!
Выручил отец Иосиф, кожей почувствовал опытный человековед, что православные не успокоятся, не разойдутся с миром, пока не обрящут истину, встал спокойно отец и, как на отчетно-выборном собрании, объявил просто, что тур стоил по 3200 долларов с носа на две недели (самолет туда и обратно около 2000, неделя в Ленинграде и Москве плюс неделя на пароходе). Наши возликовали: так это даже по заниженному курсу аж 100 000 рублей! Так кому же на свете жить хорошо, вам в своих Штатах или нам, мужикам, на Руси?
Я уже давно понял, что сел в лужу, — «мост» разламывался на куски, кто-то зевал, а кто и просто уходил из зала, — и все я ждал момента, чтобы по-познеровски всех примирить, все уладить и всем вместе порадоваться, что вот наконец мы, туристы, и познакомились.
Только лихорадочно поплыл я в эту сторону, как вылез американец, с персональным компьютером, который времени зря не терял и рассчитал, что для покупки тура за 3200, разумеется, при выплате всех федеральных и прочих налогов, при доходе 20 000 баксов в год американец должен трудиться 58 дней, при доходе 40 000 — 29 дней, и так эта таблица поднималась все выше и выше; при доходе 70 000 — 16 и три четвертых дня, дальше расчеты вышли за пределы моего понимания и приняли характер космический: зарплата соотносилась с индексом роста цен, развитием международной обстановки, стоимостью доллара на биржах, — компьютер выделывал чудеса и проглядывал ситуацию до середины следующего века.
Целиком, конечно, я этого леща на раскаленную сковородку бросать не дал, попридержал в неволе, тактично прервал оратора, поблагодарил всех за внимание, поулыбался, покивал, пожелал счастья, мира и дружбы и свернул «мост», опасаясь, что кто-нибудь из правдолюбцев либо запустит в меня гнилым томатом на американский манер, либо двинет прямо в ухо по-отечественному.
Пару дней никак не мог отдышаться и наметил еще один «стол» на дату прибытия в град стольный, когда ум туриста сам требует обобщений всего увиденного и услышанного.
Тут, на мою беду, снова обиделись, теперь уже французы: к нам, мол, относятся как к второразрядной нации, мы тоже хотим «стол» — больнее удара пролетарскому интернационалисту и не придумать! Поскольку во французском море плавал я как топор, то пришлось подключить переводчика, что дискуссию затягивало и уродовало до омерзения.
Французы дружно сопели, но слушали, все время переспрашивали и требовали пояснений, потом возбужденно зажестикулировали, загалдели, а один толстяк в расстегнутой рубашке и с татуировкой на груди заявил, что Горбачев, Ельцин и я лично продали французских пролетариев и поверили Миттерану, который всех нас обвел вокруг пальца, обманул и тоже продал.
Я уже приготовился к мягкой отповеди, решил не обострять, ответить легко и с юмором, но тут французы меж собой вдрызг переругались, нахохлились, как боевые петухи, и только слышалось на альтах и дискантах: «Миттеран! Миттеран!»
И вдруг я подумал: «Боже, зачем мне все это?! Тихо встал, вышел в каюту и раскрыл «Русский Пил». Попал на кусок, когда ни Розанов, ни пассажиры на волжском корабле никак понять не могли, почему им из лодки, проплывавшей мимо, грозили кулаками мужики. Лишь потом доперли: голод на Русском Ниле, голод! А те, кто на корабле, — жрут!
Я опустил окно, подуло кисловатым воздухом больной реки. Если бы ведал Розанов, во что превратят его Русский Нил — оазис цивилизации, вокруг которого задумывалось зреть и богатеть России…
И чем больше всматривался я в зеленоватую муть с ошметками водорослей, с белыми крошками, которыми, словно манкой, забросал громады глубин какой-то Сумасшедший Рыболов, тем досадливее и мутнее становилось на душе, больная вода вливалась в меня, «столы» и вся эта мура показались жутким повторением прошлого, нет, ничего не изменилось во мне, и по-прежнему существовал я в двух или трех измерениях, как и в свои коммунистические годы, — Фигаро здесь, Фигаро там!
Владыко Василий оказался один в каюте и попросил присесть. «Как интересно, что мы с вами в одно время работали в Лондоне, вы — в посольстве, а я — на Би-би-си». («Да, — подумал я, — очень интересно, весьма интересно, какое счастье, что я уехал из Лондона в шестьдесят пятом и не работал в семьдесят восьмом, когда болгарские коллеги пришили Георгия Маркова, писателя-диссидента, тоже трудившегося на Би-би-си, укололи зонтиком с ядом, КГБ помог».) «У меня после смерти Маркова сын погиб в Лондоне в автокатастрофе…» — сказал владыко, уже включились, видимо, меж нами иные коммуникации, на уровне интуиции. «Я в то время работал в Дании, но вряд ли бы наши мстили вам таким образом… логичнее было бы вас самого…» — «Пожалуй, вы правы, я тоже так думаю… что это не вы… и жена моя, покойная мать Мария, так думала…».
Наступила пауза, она продолжалась несколько долгих секунд. «Владыко, могу я подарить вам книгу Розанова? Вы, конечно, читали «Русский Нил»? — «Очень давно. Большое спасибо. Надпишите, пожалуйста». — «Вроде бы неудобно, ведь автор — не я». — «Надпишите на память, пожалуйста».