Важно разъединить свой индивидуальный букет недостатков на главные и второстепенные.
"Судьба, равнодушная к преступлениям может карать за малейший промах", Борхес.
Видимо, Бог задумал человека таким, как всё остальное, - вселенную с планетами и т. д. Которым должно существовать по Его законам. Но человека он создал свободным. Наделил его правом выносить решения, правом выбора. Пошел на сознательный риск.
Но - в войну, видел же Он эти раны, сквозные и проникающие, внутренности, раскиданные по снегу. Слышал же эти предсмертные стоны! Мы же, не боги, слышали! Ради чего же Он это допускал и терпел?
Христос эту муку на кресте испытал. Хотя, может быть предчувствовал, что даже Его казнь не сможет искупить несметные изуверские пытки, сужденые людям.
Нет, что-то Высшее есть. Тут - кто во что верит. Я верю в Иисуса Христа.
Страх божий - понятен. Страха перед Христом нет. Он - родной!
Что-то я охмелел! Не надо об этом, не надо!
А скромность? Пресловутая эта скромность. Не зря говорят: унижение паче гордости. Сколько неудобств она
доставляет самому и скромному. Сколько очередей он выстоял понапрасну. А иные по скромности выстоял дважды! А скольким чуждым людям подчинялся просто из боязни их обидеть. Занимался их неинтересными занятиями, играл в их тоскливые игры, проводил с ними их пустынное время. Но - потом, потом вот что главное, как скрывался от них, а они не понимали в чем дело, они уже успели полюбить его скромность и готовность на все.
А дома! Тут уж совсем. На улице ливень. А мне надо по делу. Свояченица говорит: "Шурик, возьми зонтик". Ажена: "Не надо, он все равно его потеряет". Или: "Садись сюда. Не сюда, туда".
Написал крупно "дацзыбао" (китайск.). Повесил на кухне на стенку. Слегка переформулируя Пушкина: "Он в семье своей родной казался девочкой чужой".
И все же. Все-таки. Можно ли не быть скромным перед человеком, которого мы вознесли в своей душе? И перед Морем мы скромны. Перед деревенской девушкой на речке мы скромны. И перед собором, костелом, мечетью, церковью мы скромны.
Да что я, опять заговорился, - ......?........!
Душа, однако, дожила до мира. Правда, захирела, стала почти невидимой глазу. Правда, мир получился не ослепительный, как ожидалось, а почему-то тусклый и опасный. Словно бы изнанка войны... Душу, словно бы по привычке, все топтали и поносили, и приустала она. Вот с этой, усталой, и живу.
Сначала она пылала. Потом попала в прокрустову армию, и там ее проучили. Она сделалась в точности похожей на все другие солдатские души компактной, готовой в любой момент. И вот - первый момент.
В сороковом году наш полк, стоявший в Полоцке, был поднят по ночной тревоге. Куда-то ехали в грузовиках. Заняли боевой порядок перед границей какой-то страны. Указаны цели: дом со шпилем на башне, лесок с отдельной сосной. Но за час до назначенного срока объявили приказ огня не открывать, а перейти границу мирно. Так мы и сделали...
В конце шестидесятых примерно годов я написал пьесу о стране, где живут шестьдесят семь человек, она вымирает. Это чтобы были понятнее некоторые процессы, которые мне виделись в далеком, возможно, будущем, а может быть, ничего этого не произойдет. Олег Ефремов понес эту пьесу в Министерство культуры, но там, прочитав, сказали ему: "Вы нам этого не давали, мы этого не видели". Это по тем временам было еще благородно. В пьесе было про то, что у нас произошло сейчас и называется "перестройка". Однако там была и такая сцена, где все возвраща-ется к прежнему. Я ее вычеркнул, и года два назад эту пьесу легко напечатали. Но теперь я бы эту сцену вернул.
Как хорошо начались, как хорошо взорвались эти новые годы! Но вот мощно поднялся гигантский партийно-административный Аппарат. Пустил свою гнилую кровь одновременно по всем каналам. Прилив сил ощутили сплетенные с ним Мафии. Рабочий Класс - работяги, которые давным-давно разучились, расхотели работать. А "котел народного гнева на грани взрыва". Проснулось молодое Поколение, ненавидящее это все. Вот и у нас пошли в ход резиновые дубинки, и не только они. А следующее Поколение? Но ведь его будет воспитывать нынешнее. Да, но потом придут новые. А не сметут ли они все? И в какую сторону? Неизвестно.
Свобода.
Это слово буду писать на отдельной строчке, потому что это важно.
Свобода уехать туда, где тебя никто не знает.
От мстительных зловещих, которые таят.
Но и от любящих, которые проникают в душу, где неладно.
Свобода
от энергетических вампиров - полная несовместимость, - которые отнимают годы и годы жизни, которые толкают тебя на необдуманные лихорадочные поступки, за которые потом расплата.
Свобода
от всех мнений, и оценок, и переоценок, и скидывания со счета.
Свобода
от правых, которым вчера было можно все, и от левых, которым можно почти все сегодня.
Свобода
от общества, в котором нельзя жить и быть свободным от него.
Не знал еще, что останусь несвободен от самого себя, глядящего себе в душу.
Мы, разумеется, уже не увидим, как наша страна станет не воровской, не бандитской, достойной. Генералы еще не отдадут свои особняки под казармы. Олигархи еще не отдадут свои особняки - бездомным. При нас власти еще не станут честны перед своим народом. Не увидим этого. Надо просить наших взрослых детей, чтоб рождали нам внуков, может быть, им суждено...
В семнадцать лет думалось: "Что же так годы и годы жить взрослой тоскливой жизнью?" Прочитал как-то в журнале "Звезда" как человек любит женщину. А он - сорокалетний! Наверное, опечатка. Смотрю в конце журнала список опечаток - этой нет. А он еще любит! А после сорока, когда шестьдесят? Чем они живут? О чем разговаривают? "Нет!" - думалось "Прожить два месяца, но - вовсю! (как "вовсю" - не уточнял) И - стоп! (из чего "хлоп" - тоже не задумывался)". А вот уже - восемьдесят! Ничего себе?
Нечто - высшее
Бог мой! Приведи меня к чему-нибудь. К успокоению? К новой жизни? К единению с людьми? К преодолению пороков, слабостей моих? К смерти?
Прошло совсем немного времени, сколько в минутах - и мне дано было успокоение. От стыда моего за себя. "Без доводов", оправдывающих меня, без новых мыслей по этому поводу. Так дано, непонятно за что.
В проповеди, которую когда-то услышал, первой стал ощутим масштаб Мироздания в сравне-нии с моими мучениями. Малозначительны они стали.
Раньше было принято спрашивать: из какой он семьи? Это сказывается на характере человека. Я из плохой семьи. Из бесправия, без любви к родителям, их и не было. Самоутверждаться надо было. Да и глупо к тому же, получаются стыды одни из этих самоутверждений.
Приснилось: я пришел в театр на Таганке. Почему-то в солдатской шинели. (Это - после войны уже.) Началось уже нечто вроде спектакля. Здороваюсь с людьми (актерами?) сидящими на наклонном фанерном щите (спектакль такой условный). Первый не ответил на приветствие. И второй не ответил. И уже ясно мне, что никто не ответит. Я чем-то опозорен. Но здороваюсь и здороваюсь, зная, что я, - никто. Но вдруг один понял мое состояние. Он поднял меня с земли (фанеры) и обнял. А я ткнулся головой в его грудь и зарыдал. Так, рыдая, и проснулся. И не понимаю, перед кем это я каялся? Перед чем-то высшим?..
Было в жизни разное. Вспоминается больше плохое.
Надорвался давным-давно. Полжизни уже дергаюсь, как лягушка под током. Уже и дергаться перестал.
Каждый раз, едва вспоминается дурацкий поступок - случайный казалось бы, просто не задумался, к чему он ведет, - тут же говорю себе: "Это был я. То есть мне свойственно было так поступить, ничего не поделаешь..."
Но, если я и совершал что-нибудь нелепое, так только по глупости, никогда - по злому умыслу.
Всему придумывается хорошее толкование. Ненадолго. Придумалось, успокоило и исчезло.
Опуститься до конца, а потом выплыть? Получится ли?
Когда мы вступаем в отрицательные отношения с кем-либо, происходит обмен разрушительными энергиями. И мы выходим из этого более опустошенными, чем если бы досадовали в одиночку.
Мария
...В пьесе события происходят на третий день после казни Иисуса, когда свершилось его воскрешение. В Евангелии не упоминается о том, что было с Девой Марией в те дни. Но народы сами создали для себя образ Богоматери.
Ее неуверенность в себе. И отчаяние оттого, что Ей не по силам помочь людям, которые к Ней пришли. И робкая вера...
Какие страдания, наверное, испытывала Она, видя, как божественную мудрость сына люди растаскивают каждый в свой закуток.
А кто эти?
Неполноценные писатели, временно известные публицисты - вдруг ненадолго вспыхнувшие недостоверной талантливостью? Неэрудированные, не по возрасту возбудимые, быстро устающие, а то и пьющие. Они просто не до конца убиты войной, они просто не до конца смяты временем и успели осветить вокруг себя лишь небольшое пространство.
Достоевский сказал...
Все говорят, что Достоевский сказал: "Красота спасет мир". Я думал, это он - в исступлении, в горячке. Но однажды я понял, что - нет.
В полевом госпитале подо Ржевом молодая женщина - хирург удаляла мне осколок из лекго-го. Но для общей анестезии чего-то почему-то не было. И молодая женщина, почти что смущаясь, сказала: "Вы кричите, стоните, это ничего, но вам будет легче".
И однако, я ни разу не застонал. Когда мука кончилась, она сказала: "Ну, вы феномен, даже не стонали!" Я кое-как пролепетал: "А я смотрел на ваши руки". У нее рукава халатика были заката-ны до локтей. Ну, а дальше резиновые перчатки. Но - руки ее! Прекрасные, белые руки ее!..
Правда, она была наверно начинающая, и осколок все же остался. Я теперь вижу его в экране рентгена. Мы с ним подружились. Напоминает... И понимаю Достоевского. "Красота спасет мир!" Но - потом, потом, нескоро, нескоро... Может быть, никогда.
Рассказ
Отец моего школьного приятеля позвонил моему дяде, у которого я жил нахлебником, и спросил: "Он нормальный психически?"