ажской ереси» — сионисты: Гольдштюкер, Кригель… Теперь известно, что член Политбюро П. Шелест во время встречи в Черни-над-Тиссой кричал на старого коммуниста доктора Кригеля: «Галицийский жид!» И что другие советские участники «беседы» его поддерживали.
Я стыжусь себя — я ничего не сказал обкомовцам, хотя понял, что́ они имели в виду под «одной группой», якобы превозносимой мною «за счет другой»; ничего не сказал — и как бы пошел на компромисс с ними.
Да, мне стыдно вспоминать о таких даже внутренних уступках, а уж тем более о внешних, потому что в конце этой беседы в Смольном, которую здесь передаю, я согласился написать «самокритическое» заявление, адресованное бюро обкома. Вот его текст:
Уважаемые товарищи!
Зная, что 22 октября на бюро обкома состоится обсуждение вопроса, связанного с составленной мною книгой «Мастера русского стихотворного перевода» (Библиотека поэта), считаю своим долгом заявить следующее.
Во вступительной статье к этой книге, в заключительном абзаце статьи, мною допущена неверная характеристика развития советской поэзии. Я отдаю себе отчет в том, что фраза о поэтах, которые не могли «высказать себя до конца в оригинальном творчестве» и потому стали профессиональными переводчиками, объективно звучит как политически ошибочная. Она формулирована так неточно и с такой степенью обобщенности, что могла создать ложную картину развития советской литературы и дезинформировать читателя — если бы книга в таком виде вышла в свет.
Я не имел в виду делать далеко идущие политические выводы. Однако я сознаю, что, каковы бы ни были мои первоначальные намерения, мною допущена серьезная ошибка, за которую я должен нести ответственность.
19 октября 1968.
Если я здесь, в этой книге, решаюсь привести свое постыдно-компромиссное заявление, то делаю это по двум причинам: во-первых, чтобы быть честным и не идеализировать степени моей устойчивости; во вторых, чтобы читатель осознал, до каких глубин позора, до какой рабской зависимости доведен у нас всякий человек. И в особенности литератор.
Пора автору поставить перед самим собой тот непременный вопрос, который на языке у читателя: в самом деле, почему он написал эту злополучную фразу — по наивности, по недомыслию, по случайности? Или — с сознательной политической целью, понимая, что она противоречит официальной идеологии и потому может в любой момент взорваться, причиняя немалые разрушения?
Могу ответить: я просто написал самую обыкновенную правду. Конечно, я понимал ее политическую взрывчатость — если рассуждение продолжить и додумать до конца. Но я пользовался обычным в советских условиях тактическим приемом: простодушным недоговариванием — авось проскочит незамеченно. Если проскочит, то внимательным читателям поможет кое в чем разобраться. Ну, а не пройдет — так вычеркнут без лишнего шума. И ведь был я не так уж неправ в тактическом расчете: «фраза» миновала все препоны, все ее пропустили, даже цензор. Почему пропустили? Почему красный карандаш цензора ее не истребил? Потому что совсем недавно еще она была не только возможна, но и безобидна: чего только не печатали во времена хрущевской оттепели! Я и полагался на эту инерцию либерализма, который официально не был опровергнут. Оказалось, что именно на моем примере внезапно решили разделаться даже с жалкими остатками недавнего либерализма. Крутые расправы, начавшиеся в 1968 году — в пору «Пражской весны» и после подавления ее — у многих, кто оказался их жертвами, вызывали прежде всего недоумение: за что бьют? Ведь только что говорились вещи и более прямые, и более радикальные, и не где-нибудь в полумраке, а с трибуны съездов партии… И не кто-нибудь говорил, а те же, кто сегодня правит нами. Что случилось?.. А случилось то, чего не в состоянии понять не только иностранцы, но даже сами советские люди, ищущие логики и последовательности. Случилось следующее: те же руководители с тех же трибун и в тех же самых своих газетах произносят те же самые слова, которые, однако, имеют обратный смысл. Ты не заметил момента, когда произошел этот странный поворот? Когда те же слова в тех же устах и тех же газетах приобрели противоположное значение? Вот и получай по голове. Большинство советских людей только для того и читают прессу, чтобы такого момента не пропустить. И чтобы не стать жертвой собственной нерасторопности. Если же такое стряслось, то остается: покаяние.
Есть, однако, еще одно обстоятельство, которое мало кто может понять на Западе, но в моей стране понимают все, и которое оправдывает письма подобного рода. Сошлюсь (отдавая себе отчет во всех различиях между авторами) на трагическое заявление Б.Л. Пастернака с отказом от Нобелевской премии и с отказом уехать заграницу; на письма Б. Окуджавы, В. Шаламова, братьев Стругацких, А. Твардовского… Они обычно порождены необходимостью сохранить право на активность внутри своей страны. Это горько — плюнуть в лицо самому себе, но каждый из названных мною шел на это последнее унижение, надеясь писать и публиковать дома, надеясь не потерять своего читателя, свой язык, свою культуру. Подобные письма появляются все реже, но они непременно будут и впредь появляться в печати, не говоря уж о тех, которые не опубликованы и остались в сейфах Союза писателей, Академии Наук, университетов. Жизнь честного советского литератора — это не только писание книг, но и каждодневная борьба за то, чтобы сохранить возможность их печатать. Есть у власти разные способы порвать связи между автором и его читателем: можно политически дискредитировать автора и запретить его имя в печати; можно отвергнуть каждую отдельную рукопись — одну за другой — под любыми предлогами, иногда серьезными, чаще смехотворными; можно для виду издавать книги ничтожным тиражом, а потом препятствовать их распространению или просто уничтожать весь тираж; можно задушить автора нуждой, так, чтобы у него не оставалось ни сил, ни времени на писание; можно, наконец, вообще избавиться от автора, то ли объявив его сумасшедшим, то ли отправив его за тридевять земель, откуда слова его никто не услышит. Покаянные заявления, о которых я веду речь — слабые попытки писателей оградить себя от всемогущего государства-монополиста, использовать ненадежные, постоянно нарушаемые правила игры, чтобы отстоять свои и своих читателей интересы.
Мое заявление в бюро ленинградского обкома, к счастью, опубликовано не было, однако и пользы оно не принесло. 22 октября заседание бюро состоялось, вел его сам Толстиков, который, по рассказам очевидцев, был свиреп. С характеристикой антологии и вступительной статьи там выступал Петр Сазонтович Выходцев, профессор Ленинградского Университета, он не пожалел политических нападок и бранных слов; члены обкома единодушно клеймили злополучного автора и редакцию «Библиотеки поэта», расширяя круг обвинений и осуждаемых книг — теперь поношению подверглись однотомники Андрея Белого, Владимира Луговского и (еще не вышедший) Ильи Сельвинского. Толстиков потребовал крутых административных мер в отношении редакции, а, называя автора «фразы», буквально топал ногами от ярости и заявил, что его необходимо лишить ученых степеней.
Постановление бюро обкома было на редкость грубым:
«… во вступительной статье ленинградского литературоведа доктора филологических наук Эткинда, наряду с тенденциозными оценками творчества отдельных поэтов-переводчиков, со-держится политически вредная концепция, утверждающая, что якобы общественные условия в нашей стране, особенно в годы между XVII и XX съездами, не давали возможности русским поэтам высказать себя в оригинальном творчестве. Такие утверждения автора статьи представляют собой не что иное, как фальсификацию литературного процесса в нашей стране, желание протащить ложное мнение об отсутствии свободы художественного творчества в СССР, исказить объективную картину развития социалистической культуры, бросить тень на советскую действительность».
Видно, не в бровь, а в глаз попала им эта моя несчастная фразочка, если могла вызвать такой шторм, если в нескольких (и вполне ординарных) словах можно было найти повод для стольких обвинений: «фальсификация литературного процесса», «ложное мнение об отсутствии свободы», желание «исказить… развитие социалистической культуры», «бросить тень…» Да за такие преступления автора впору на костре сжечь! А его даже из Союза писателей — пока — не исключили. В Союзе писателей все прошло градусом пониже, чем в партийных организациях: там (в Москве) видимо сами удивились этой буре в стакане воды.
Некоторое время спустя вопрос о «Библиотеке поэта» (в целом — для приличия) обсуждался на заседании секретариата Союза писателей СССР; Орлов оттуда едва унес ноги, сохранив (впрочем, на краткое время) свой пост. Секретариат был скандальным, это чувствуется даже за чинно-официальными строками Постановления:
«… В последнее время редколлегия и редакционный аппарат ослабили требовательность к идейно-политической направленности и эстетической ценности изданий. В результате в некоторых вступительных статьях проявились определенные тенденции одностороннего, поверхностного истолкования явлений, сглаживания идейно-эстетических противоречий, анализ творчества подчас ведется в отрыве от социальной позиции поэта (статьи Т. Хмельницкой, Л. Аннинского, В. Огнева).
Ослабление чувства ответственности, утрата коллегиальности в работе привели к серьезным ошибкам при подготовке сборника „Мастера русского стихотворного перевода“. Состав его не был хорошо продуман. Вступительная статья литературоведа Эткинда содержала ряд ложных субъективистских ненаучных суждений, а в одном из ее тезисов была грубая политическая ошибка.
Как показало изучение дела, проведенное правлением издательства „Советский писатель“, а затем и рассмотрение этого вопроса в Ленинградском обкоме КПСС, сборник „Мастера русского стихотворного перевода“ не был дан на чтение ни одному из членов редколлегии. Главный редактор В. Орлов, подписавший сборник к выпуску в свет, наряду с некоторыми работниками редакции несет личную ответственность за допущенные ошибки.