… Секретариат обязал главного редактора В. Орлова повысить требовательность в работе; обратить особое внимание на подбор авторов».
Информационный бюллетень Правления Союза писателей СССР, 1939, № 3–4, стр. 4
Последняя фраза означает, что Орлова, несмотря на его «личную ответственность», пока не прогоняют. Случится это немного позднее, когда появится сборник «Ленин в поэзии народов СССР». Казалось бы, чего уж лучше? И Ленин, и народы, и даже, в виде исключения, парадная суперобложка, свидетельствующая об особой ценности этого тома и уважении к нему. Все это Орлову не помогло. Во вступительной статье к этой книге была обнаружена фраза (опять — фраза!) о том, что у истоков русской ленинианы стояли Маяковский, Тихонов и Пастернак. Можно ли ставить в один ряд Маяковского, автора поэмы «Владимир Ильич Ленин», и Пастернака, автора «Высокой болезни», поэмы темной и сомнительной? Никто не вспомнил пророческих строк из «Высокой болезни», но именно они, наверно, имелись в виду:
Из ряда многих поколений
Выходит кто-нибудь вперед.
Предвестьем льгот приходит гений
И гнетом мстит за свой уход.
Да и в строках ли дело? Нужно было снять Орлова, и его увольнение было предрешено еще 22 октября 1968 года, на заседании бюро обкома. Не захотели делать это в связи с той «фразой». Нашли другую. Не испугались глупости, — а ведь на сей раз глупость еще более явная, чем тогда. Подумайте только: главного редактора, выпустившего сотни томов, снимают с работы за чью-то, не им написанную фразу, где в один ряд поставлены Маяковский и Пастернак, современники, друзья, соратники. Все это особенно смешно еще потому, что «Высокая болезнь» Пастернака была опубликована именно Маяковским в его журнале «ЛЕФ», в 1924 году. Поэму «Хорошо!» Маяковский подарил Пастернаку с надписью: «Борису Вол[одя] с дружбой, нежностью, любовью, уважением, товариществом, привычкой, сочувствием, восхищением и пр. и пр. и пр.», не думая, что через сорок лет В.Н. Орлова сместят с должности руководителя «Библиотеки поэта» за то, что он позволил поставить рядом два имени, — имена людей, любивших и уважавших друг друга.
В.С. Толстикову объяснили, что ни обком, ни даже бюро обкома не полномочны снимать с кого бы то ни было ученые степени. Кстати, тогда, в 1968 году, вообще еще не было правительственного решения лишать степеней и званий за «антиобщественные действия»; оно было принято позднее, в связи со злодеяниями академика А.Д. Сахарова. (Впрочем, с него звания академика так и не сняли — после мощной артиллерийской подготовки не решились, отступили). К тому же и ректор хлопотал о том, чтобы институту было дозволено самому решать, в собственном Ученом совете, как поступить со своим профессором. Получив такое дозволение (ярость пошла на убыль), он начал готовить заседание Совета. О технике такой подготовки я уже рассказывал. На этот раз, однако, у институтского руководства было намерение отделаться спектаклем: видимо, оно полагало, что профессор Эткинд еще пригодится. Хоть и «вбил клин» между партией и литературой, но лекции читает, семинары проводит, с аспирантами занимается, на защитах оппонирует, и все это делает уже почти два десятилетия безотказно, студенты с его лекций не сбегают, его аспиранты вполне успешно защищают свои диссертации, статьи и книги он издает, что для репутации института тоже полезно. Вообще сохранить его лучше, чем прогнать. Думаю, что обо всем этом помнил ректор, подговаривая будущих ораторов. Со мной он тоже строго побеседовал, посулил кровавое обсуждение моих идеологических ошибок, но заклинал не слишком сопротивляться: если я буду вести себя сдержанно и тактично, исход может оказаться благополучным. Институт имени Герцена мне был дорог, за много лет я к нему привык, высоко ценил и слушателей, и многих коллег, а потому лезть на рожон не собирался. В конце концов, я понимал, что ритуал проработок требует определенной условности; немало я их повидал на своем веку.
Лингвистическое отступление: «проработка»
Вот с величьем натуральным
Над бумагами склонясь,
Видно, делом персональным
Занялися — то-то сласть.
И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу
Голосованьем.
Слово «проработка» — советское, ни в одном несоветском языке не существует. Еще в конце тридцатых годов оно было неологизмом, и это отмечал «Толковый словарь русского языка» под редакцией Б. Волина и Д. Ушакова, объясняя глагол «проработать»: «Подвергнуть суровой или недоброжелательной критике» с пометой: «иронии., шутл., нов.» (том III, 1939, столб. 987). Прошло более двух десятилетий, и в «Словаре современного русского литературного языка» Академии Наук СССР объяснение изменилось; здесь сказано: «Подвергать суровой критике» (том XI, стлб. 1302, 1303). Заметим: отпало определение «недоброжелательной»; а помета осталась одна: «разг.», все прежние отпали, — теперь, в 1961 году, слово «прорабатывать» уже не воспринимается как «ироническое, шутливое новообразование». Какие уж тут шутки! С 1939-го по 1961 год даже лингвисты, составлявшие словари, поняли, что дело серьезное, никакой иронии в слове «прорабатывать» не осталось. Словарь 1961 года приводит два контекста, позволяющие понять смысл слова:
«Нашкодил и не кается. Надо проработать его и на цеховом партсобрании и на общезаводском, да в газете хорошо бы фельетончик тиснуть».
Попов. Закипела сталь
«Критика общественности была бессильна: после „проработки“ токарь не изменил своего отношения к людям, к работе».
Уксусов. После войны
Страшная литература, из которой взяты эти фразы, но страшное же словечко! Как бы это объяснить его моим западным коллегам? Составлено оно из глагола «работать», который может менять смысл, вступая в сочетания с разными префиксами: «обработать», «разработать», «переработать», «отработать», «заработать». Суффикс про- сообщает глаголу значение окончательности, совершенности действия: жевал — прожевал, глотал — проглотил, думал — продумал, читал — прочитал. В нашем случае такая окончательность или совершенность присутствует. Но есть и другой оттенок, связанный, например, с оборотом: «пропустить через мясорубку», «прогнать сквозь строй». Значение слова обработать тут тоже присутствует. Большой французско-русский словарь, составленный Л.В. Щербой (1969), пытается перевести: «Прорабатывать (подвергнуть критике), разг. — passer à l’étamine». Однако, это французское сочетание в обратном переводе на русский значит «подвергнуть строгому экзамену». Ну-ка, подставим эти слова в приведенные контексты, — что у нас получится? «Нашкодил и не кается. Надо подвергнуть его строгому экзамену на цеховом партсобрании…» Нет, это совсем не то, строгий экзамен, да и вообще экзамен тут не при чем. Проработка — это «исправление» личности посредством коллектива. Это заранее подготовленное собрание, участники которого выступают с разоблачительной критикой; цель такой критики — вывести на чистую воду порочность той или иной теории, научной школы, художественного или нравственного принципа, заставить свою жертву принять требования собрания, то-есть «исправиться». Цель проработки — отнюдь не выяснение истины, это не дискуссия. От дискуссии проработка отличается неравноправием участников: объект ее изначально неправ; он может сопротивляться, но едва ли кто-нибудь его поддержит, то-есть тем самым «поставит себя вне коллектива». Проработка и задумана как разоблачение личности коллективом, как перевоспитание личности или изгнание ее; в известные периоды нашей истории, например до войны, преобладал первый вариант, в другие — второй.
Хорошо помню проработки моих университетских учителей. Они прошли через оба варианта. В 1936–1937 годах на филологическом факультете Ленинградского университета прорабатывали формалистов, вскоре после этого «вульгарных социологов», в 1946–1947 годах — декадентов и модернистов; начиная с 1948 года — космополитов, низкопоклонников перед Западом, компаративистов, антипатриотов. Все проработки велись по трафарету, выработался устойчивый ритуал: сначала выступал с докладом секретарь партийной организации или специальный уполномоченный партийного бюро, затем были выступления нескольких, казалось бы, доброхотов, на самом деле заранее натасканных ораторов, между которыми темы были распределены и которые старались не повторять друг друга. Особенно ценились неожиданности, которые ошеломляли жертву и парализовали ее; какой-нибудь убийственный довод из частного письма, написанного когда-то самою жертвой и теперь предъявляемого и жертве, и собранию; какой-нибудь нечаянный свидетель, который, скажем, сообщает о пораженческих высказываниях жертвы в период немецкого наступления; какой-нибудь близкий товарищ, или ученик, или — еще лучше — прежняя жена вдруг поднимаются на трибуну, — жертва бледнеет; глядишь, она сникла и умолкла. Все перечисленные украшения придают проработке блеск, неотразимость, праздничность. Если проработка прошла буднично — она не удалась. Зрители должны испытывать восторг от унижения жертвы и, главное, от театральных эффектов, способствующих такому унижению. Поэтому желательно еще одно существенное условие для проработки, университетской или писательской: жертва должна быть, по возможности, человеком популярным, а еще лучше — знаменитым. Топтание прославленной жертвы доставляет сладострастное наслаждение. В университете тридцатых годов были разные профессора, но проработкам подвергались те, кто пользовался особенной популярностью у студентов: историк Евгений Викторович Тарле, литераторы Виктор Максимович Жирмунский, Григорий Александрович Гуковский, Борис Михайлович Эйхенбаум, Владимир Яковлевич Пропп. Справляться было нелегко: каждый из них был блестящим полемистом, насмерть сражавшим своих поносителей, кроме того нужно было слишком много знать. Так, Жирмунский был специалистом в разных областях: немецкой, английской и русской литературах, германской диалектологии и грамматике, т