«Я хотел объяснить высокий уровень поэтического перевода в наше время тем, что ряд крупных поэтов стали профессиональными переводчиками, чего в прежнее время не бывало. Как же я думал это объяснить? Известно, что в определенный период нашего развития лирика была не слишком в чести, — напомню хотя бы стих Маяковского: „Нами лирика в штыки неоднократно атакована…“, его строки: „…себя смирял, становясь на горло собственной песне“. Маяковский сумел создать новую поэзию, где гражданская страсть и лирическая стихия оказались слиты воедино. Приведенные выше строки — это размышления Маяковского о собственном поэтическом прошлом, разрыв между общественным и личным в поэзии Маяковский преодолел сам, без посторонней помощи. Его слова „я шагну через лирические томики“ означают вовсе не то, что он отказался от лирики, а то, что он отверг лирику „чистую“, лишенную общественной страсти, очищенную от политики.
Маяковский смог слить воедино поэзию гражданскую и лирическую: „Мы открывали Маркса каждый том, как в доме собственном мы открываем ставни…“ Не всем это было дано. На определенном этапе своего творческого пути этого не могли сделать ни Пастернак, ни Ахматова, ни Заболоцкий, ни даже Маршак, Напомню, что С. Маршак, замечательный поэт для детей и политический поэт-сатирик, опубликовал сборник „Избранная лирика“ только в 1962 году. В этом сборнике нет ни одного политически сомнительного стихотворения, но факт остается фактом: свои стихи о поэзии, природе и любви Маршак до этого печатал разве что очень редко в журналах, а в книге „Избранное“ 1947 г. таких стихотворений всего 20. В книге „Избранная лирика“ (Ленинская премия 1963 года) их 92.
Начиная с 1942 г. до 1960 г. Маршак выпустил 35 книг. Из них его лирические стихотворения вошли небольшими циклами лишь в 4 томика.
Вероятно, Маршак и сам в обстановке тех лет не считал их главным в своем творчестве — зато его лирический дар получил выход в переводах из Шекспира, Блейка, Бернса и Гейне. Нечто сходное можно сказать о Пастернаке, Заболоцком, Ахматовой. Известно, скажем, что с 1947 по 1952 Заболоцкий создал множество лучших своих лирико-философских стихотворений, а опубликовал восемь вещей. В 1947 — опубликовано 4, в 1948 — 3, в 1949 — 1, в 1950–1952 — ни одного. За это же время он выпустил в свет громадные переводные работы — главным образом из классической грузинской поэзии, эпической и прежде всего лирической. Философская лирика Заболоцкого оказалась изданной в 1957 г. (64 стихотворения, в 1948 — 17!), а впервые более или менее полно изданной в 1960 году — например, его цикл „Последняя любовь“ (1956–1957). Арсений Тарковский писал:
Для чего же лучшие годы
Отдал я за чужие слова?
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова!
Замечу, кстати, что перечисленные в моей фразе иностранные поэты, чьими устами говорили русские лирики, не риторическая метонимия, а вполне конкретный список: Гете — это Пастернак, Орбелиани — Заболоцкий, Шекспир — Маршак (сонеты), Гюго — Мартынов и Ахматова.
Все это я излагаю не для самооправдания, а чтобы дать понять, что именно я имел в виду — не какие то общие законы развития советской поэзии, а вполне конкретные факты, относящиеся к творческой биографии некоторых весьма определенных поэтов. И еще одно: меня интересовала отнюдь не политическая, а эстетическая проблематика определенного периода истории советской переводной литературы.
Кому могла притти в голову странная идея, будто бы я хотел сказать: лишенные возможности прямо высказываться в антисоветском духе, русские поэты пользовались для этой цели переводом из иностранных классиков? Достаточно вдуматься в нелепость такой постановки вопроса, чтобы снять с моей статьи политические обвинения. В небрежности формулировки, давшей возможность меня так искаженно понять, я, разумеется, повинен, а небрежность может приобрести и политический смысл, если она ведет к неверному толкованию».
Проработку завершил ректор заранее подготовленным выводом. Он еще раз обрушился на жертву, выдающую свою «фразу» за небрежность, то-есть за случайность, а ведь это — гремел ректор — «преднамеренная и сознательная ошибка, так и надо было сказать коллективу». И еще: профессор Эткинд должен отдать себе, наконец, отчет, каковы его убеждения? «С кем вы? Какую классовую позицию вы занимаете? Нет, это серьезнее, чем редакционная неряшливость. Это порочная концепция!» (Ну как — представители обкома довольны?) И все-таки попробуем на этот раз оказать Эткинду наше доверие… Пусть он останется среди нас, но помните, что ваша общая задача — воспитывать его в коммунистическом Духе.
Сколько длилось это заседание? Не помню, но так долго, что курящие изныли без папирос, а старики могли задохнуться без воздуха. Казавшееся бесконечным, оно кончилось, но «дело о фразе» продолжалось. Оно принимало разные обличил, видоизменялось, но до конца его было далеко. Оно длилось так долго, что постепенно приобрело все атрибуты истинности. Уже все забыли, что «дело о фразе» было комически пустым, даже вообще забыли, какова его суть; помнили только о каком-то зловещем преступлении, совершенном почему-то кем-то. Один ленинградский писатель, случайно встретившись со мной на улице, сказал: «Послушайте, бомбы можно взрывать в клозете, а не в музее, — зачем вы торпедировали „Библиотеку поэта“? Это с вашей стороны нехорошо!» — «А знаете ли вы, в чем дело?» — «Нет, — отвечал писатель, — толком не знаю. Слухи самые разные…» — «А помните ли вы дело о восьмидесяти тысячах охапках сена?» — спросил я. «Нет, не помню. Но вы совершили дурной поступок — „Библиотека поэта“ имеет большое культурное значение, вы поставили ее под удар». Я слушал его с горечью, и дело об охапках сена не шло у меня из головы.
Семьдесят лет назад Анатоль Франс написал фантастический роман «Остров Пингвинов», где рассказывается о том, как еврея Пиро, офицера пингвинской армии, обвинили в краже восьмидесяти тысяч охапок сена. Сена никакого не было, красть было нечего, и все же обвинение, выдвинутое против Пиро, имело успех среди чиновников. «Никто не сомневался, — пишет Анатоль Франс, — потому что при полном неведении относительно всех обстоятельств дела не могло быть повода к сомнениям, а они нуждаются в поводе: без оснований не сомневаются, без оснований только верят. Никто не сомневался, так как повсюду повторяли одно и то же, а для публики повторение означает доказательство. Никто не сомневался, так как хотелось, чтобы Пиро был виновен, а чего хочешь, в то веришь; никто не сомневался, так как, помимо всего прочего, способность сомневаться встречается у людей редко. Лишь очень немногие умы носят в себе ростки сомнения, нуждающиеся к тому же в заботливом уходе. Оно своеобразно, изысканно, философично, безнравственно, трансцедентно, чудовищно, коварно, вредно для людей и для собственности, враждебно государственному строю и процветанию империй, гибельно для человечества, разрушительно для богов, ненавистно небу и земле. Пингвинская толпа не знала сомнений…»
Далее А. Франс рассказывает о том, как Пиро (прототипом которого был Дрейфус) «судили тайно», и он был осужден.
Генерал Пантер поспешил к военному министру сообщить, чем кончился процесс.
— К счастью, — сказал он, — у судей была твердая уверенность, так как не было никаких доказательств.
Замечательное юридическое открытие! Наилучшее дело это то, по которому нет вообще никаких материалов. Позднее, под влиянием требований пингвинских масс, генерал Пантер начал накапливать гигантские груды документов, доказывавших виновность Пиро, и тогда военный министр Греток произносит, обращаясь к генералу, незабываемый монолог. Он так близок к существу «дела о фразе», что отрывок из него привести необходимо:
«Боюсь, как бы дело Пиро не утратило своей прекрасной простоты. Оно было ничем не затуманено. Оно обладало драгоценной прозрачностью горного хрусталя. В нем не найти было, даже с помощью лупы, ни излома, ни трещинки, ни пятнышка — ни малейшего недостатка. Выйдя из моих рук, оно было ясно, как свет, оно само излучало свет. Я даю вам жемчужину, а вы хотите наворотить на нее целую гору… Доказательства! Конечно, хорошо иметь доказательства, но, может быть, еще лучше вовсе их не иметь… В том виде, как я построил дело Пиро, оно не допускало критики, в нем не было ни одного слабого места. Оно могло выдержать любые нападки; оно было неуязвимо, потому что скрыто от глаз. Л теперь оно дает огромный материал для споров…»
У Гретока оказалось немало учеников — он и не предполагал, что по его рецептам будут действовать могущественные последователи. Вернемся, однако, к проработке и самозащите.
Отступление о том, как жить не по лжи
…Свободным людям не всегда было бы нужно скрывать правду: с тираном можно говорить только притчами, да и этот обходный путь опасен.
Мои навыки каторжанские, лагерные. Эти навыки суть: если чувствуешь опасность, опережать удар; никого не жалеть; легко лгать и выворачиваться, «раскидывать чернуху».
Прошли годы, много лет. Вокруг меня все изменилось: я пишу эти строки вдали от проработок, от сетей партпросвещения и открытых партсобраний. И хочется дать нравственную оценку «делу о фразе».
Прежде всего оно — характернейший образец «идеологического деспотизма» в его советском варианте. Кто-то, где-то (как это показательно, что неведомо ни кто, ни где!) вычитал в одной фразе двухтомной книги крамолу… вернее, этому «кто-то» крамола примстилась… А еще вернее иначе: «кому-то» показалось, что вот на этой двусмысленной «фразе» можно заработать похвалу или благодарность начальства, подняться на ступеньку выше, заключить новый издательский договор; словом, сделать карьеру. И лавина начинает катиться, захватывая новые и новые снежные пласты. Конеч