«В советскую пору происходит удивительный процесс, когда ряд крупнейших поэтов становятся профессиональными переводчиками. Это можно сказать о Б. Пастернаке, С. Маршаке, А. Ахматовой, Н. Заболоцком, Л. Мартынове, П. Антокольском (если ограничиться только старшим поколением). Общественные причины такого процесса понятны: лишенные возможности до конца высказать себя в оригинальном творчестве, русские поэты — особенно между XVII и XX съездами — говорили со своим читателем устами Гете, Орбелиани, Шекспира, Гюго. Так или иначе, 30-е, 40-е и 50-е годы оказались для развития поэтического перевода в СССР сказочно плодотворными. Это искусство поднялось у нас на такой уровень, какого нет ни в одной стране мира…»
«В новейшее время многие крупные поэты стали переводчиками-профессионалами, а профессиональные переводчики (…) поднялись до очень высокой поэтической культуры. Переводная поэзия стала неотъемлемой частью поэзии русской, сегодня даже и непредставимой без этого — количественно очень значительного — ее крыла.
Одним из важнейших стимулов для развития переводческого творчества в СССР явился многонациональный характер советского государства и советской литературы — взаимообмен поэтическими ценностями стал естественной формой бытия нашей литературы, ее законом. Только после Октября достоянием широкого русского читателя стали богатые древние литературы многих народов СССР. А.М. Горький еще в 1929 году отмечал в письме к А.И. Ярлыкину, что „литература всего легче и лучше знакомит народ с народом… Вывод этот подтверждается тем, что нигде в западноевропейских странах не переводится столько книг с чужих языков, как у нас в Союзе Советских Республик“ (Собр. соч., т. 30, стр. 115). В советскую пору искусство поэтического перевода поднялось у нас на такой уровень, какого нет ни в одной стране мира…»
Текст для столбика «Было» я выписываю из книги, озаглавленной «Мастера русского стихотворного перевода», том I, переплетенной в такую же синюю ткань — внешне она неотличима от нового варианта.
Отступление о лилипутах и гулливере
Мы никогда не простим ближнему того зла, которое мы ему причинили.
Дня через три-четыре после Ученого совета ко мне неожиданно пришел молодой человек, представился типографским служащим и, протянув небольшой пакет, сказал:
— Возьмите, вам это нужнее.
То были оба моих тома в их первоначальном виде, — их уничтожили, все 25 тысяч, и я бы их, может быть, никогда не увидел, если бы не безымянный доброжелатель. Пусть читатель сравнит несколько мест.
Итак: начисто исчезло имя Николая Гумилева — этого русского поэта не было. Исчезли из антологии, а следовательно из статьи и примечаний, Владислав Ходасевич и Владимир Жаботинский. В статье подверглись изменению те места, где давалась оценка переводческой деятельности Пастернака. Вот как происходила эта переработка (слова, выделенные курсивом, выброшены из статьи):
«Лирический поэт большой индивидуальной силы и резко выраженного своеобразия, он был в то же время профессионалом поэтического перевода, работавшим с невиданной продуктивностью… некоторые критики, близкие к школе Брюсова — Лозинского, вообще отказывались причислять переводы Пастернака к переводам, считая их формой бытия оригинальной поэзии Пастернака. Однако наряду с утратами в творчестве Пастернака содержатся великие достижения: нередко из под его пера выходили переводные стихи, обладавшие всеми достоинствами живой русской поэзии и уже потому воскрешавшие в глазах читателей престиж иностранного гения…»
…великий лирический поэт, став переводчиком-профессионалом и ничуть не отказавшись от свойственного ему всепобеждающего и абсолютно индивидуального лиризма, создал громадные ценности в области переводной поэзии.
…большой лирический поэт, став переводчиком-профессионалом и ничуть не отказавшись от свойственного ему лиризма, создал подлинные ценности в области переводной поэзии.
Казалось бы, какое начальству дело до оценки Пастернака как переводчика? Вот если бы я привел те строки, о которых упоминал прежде («Из Гете как из гетто говорят Обугленные губы Пастернака»), тогда оно могло бы иметь ко мне претензии. А так?! Нет, они, наши хозяева, никогда не забыли идиотской травли 1958 года, которой они подвергли лучшего из наших лириков («Мы никогда не простим ближнему того зла, которое мы ему причинили»), а потом и стихов, которыми он их припечатал:
Культ личности забросан грязью,
Но на сороковом году
Культ зла и культ однообразья
Еще попрежнему в ходу.
И каждый день приносит тупо,
Так, что и правду невтерпеж,
Фотографические группы
Одних свинообразных рож…
Так вот, не простив ему ни своей травли, ни его стихов, они мстили ему, как лилипуты когда-то мстили Гулливеру: сам он не «великий», а «большой», лиризм его — не «всепобеждающий и абсолютно индивидуальный», а просто — «лиризм», и создал он не «громадные ценности» а — «подлинные». Цитату же из статьи поэта Андрея Вознесенского о Пастернаке-переводчике, лилипуты просто выбросили; вот кусочек из нее:
«Поразителен масштаб Пастернака-переводчика. Такого ни русская, ни мировая поэзия не знали, — тома, тома… Просветительная его роль велика. После себя он оставил школу перевода-подвига. Судьба его сводит на нет миф о поэте с пастушеским интеллектом. Поэт денно и нощно, как в саду работал, на своем горбу нес нам человеческую культуру, как нашу культуру — человечеству. Причем это было на такой высоте и самоотдаче!»
Нам бы гордиться — и тем, что он сделал для прославления России, и тем, что мы были его современниками. Мы же только и думаем, как бы его сократить, как бы «великого» снизить до «большого», а потом уж и «большого» — до среднего, до малого, до…
До капитана Лебядкина.
Поэт Илья Сельвинский, впрочем человек весьма достойный, заклеймил себя сам выступлением против Пастернака во время «проработки» в Союзе писателей. Когда-то он восхищался им и даже называл Пастернака одним из своих учителей — рядом с Пушкиным. После той его постыдной речи родилась эпиграмма, которой мне хочется закончить рассказ о лилипутах и их мести Гилливеру:
И всех учителей моих
От Пушкина до Пастернака.
…В жизни я не вбил ни одного гвоздя.
И. Сельвинский
Все позади — и слава, и опала.
Остались зависть и пустая злость.
Когда толпа Учителя распяла,
И ты пришел забить свой первый гвоздь.
Я долго пытался воевать. Отстаивал переводы В. Ходасевича, твердя, что в рекламной аннотации, разошедшейся огромным тиражем, — она входит в бесплатный издательский проспект, — стоит:
«Переводная поэзия начала XX века будет представлена произведениями Бунина, Бальмонта, Сологуба, Брюсова, Анненского, Ходасевича, Блока и др. Значительное место займут в сборнике мастера советского перевода: Пастернак, Заболоцкий, Цветаева, Тынянов, Лозинский, Маршак, Ахматова и др.»
Как же мы, в проспекте пообещав Ходасевича, его в антологии не напечатаем? Ведь посыпятся письма возмущенных читателей, заказавших и купивших книгу на основании этой аннотации.
— Ничего, — отвечали мне, — не волнуйтесь. Пусть лучше мы получим десяток-другой читательских жалоб, чем опубликуем эмигранта Ходасевича с его переводами из еврейско-сионистских поэтов. Да ведь и вы-то что натворили, как могла пройти в «Проспекте» эта аннотация? Какой список вы даете — эмигрант Бунин, декадент Анненский, эмигрант Ходасевич… Только Брюсов да Блок поминаются в наших учебниках. А второй список — «мастеров советского перевода»? Он еще хуже: изменник Пастернак, лагерник Заболоцкий, эмигрантка Цветаева, эстет Лозинский, зачинатель и классик русского формализма Тынянов, внутренняя эмигрантка и автор «Реквиема» Ахматова, еврей Маршак… Да вы этим своим списком только подтверждаете справедливость проработки, которой вас подвергли!
Так — или почти так — говорили мне (порой с циничной усмешкой, словно не от себя, а цитируя кого-то, кто бы так сказал в предполагаемых обстоятельствах) ответственные чиновники в издательстве.
Еще я сражался за Гумилева. Я всем навязывал справку, которую долго составлял и которая мне казалась неотразимой. — Вот, глядите, — уверял я начальников, — во втором томе Краткой Литературной Энциклопедии о Гумилеве есть большая статья, и там даже сказано: «Некоторые черты творчества Г. — яркая декоративность изображения, поэтическая ясность языка, романтическая театральность жеста, волевой напор интонации — оказали известное влияние на творчество советских поэтов…», и ведь это было так недавно, четыре года назад, в 1964 году, что с тех пор изменилось? (Я-то понимал, что изменилось; например, эту статью написал для КЛЭ А.Д. Синявский, во время «дела о фразе» отбывавший лагерный срок — об этом я помалкивал); есть переводы Гумилева в сборнике «Зарубежная поэзия в русских переводах», вышедшем в Москве только что, в 1968 году (впрочем, там составители случайно перепутали и под именем Гумилева опубликовали чужой перевод баллады Франсуа Вийона); в книге П. Громова «Блок, его предшественники и современники», опубликованной в том же самом ленинградском «Советском писателе» только что, в 1966 году, стихи Гумилева разбираются подробно, на двенадцати страницах, с 538-ой по 550-ую, и не переводы, а собственные его стихи; во всех учебниках и хрестоматиях Гумилев имеется; в университетском пособии «Литература XX века» ему отведено 11 страниц. В книге «Теория стиха» 1968 года примеры из Гумилева приведены на страницах 62, 92, 93, 101, 225… Чего это вы на него взъелись? Он погиб в 1921 году и ничего нового совершить не мог. В той же справке я цитировал характеристики, данные Гумилеву в упомянутой книге Павла Гомова: