— Зачем нам проза ясная?
— Зачем стихи понятные?
Спектакли злободневные
а тему о труде?
Все это, значит, ни к чему — уничтожим! Раздавим! Истребим! А вместо социалистической, понятной, здоровой литературы о труде —
Подай Луи Селина нам,
Подай нам Джойса, Киплинга,
подай сюда Ахматову,
подай Пастернака́!
Бегут космополиты, врываются в советскую культуру, все круша и ломая на своем пути, их много, этих Финкельштейнов:
Гуревич за Сутыриным,
Бернштейн за Финкельштейном,
Черняк за Гоффеншефером,
В. Кедров за Селектором,
М. Гельфанд за Б. Буниным,
а Хольцманом Мунблит.
Такой бедлам устроили,
Так нагло распоясались,
вольготно этак зажили,
что зарвались вконец.
Так зарвались эти злодеи, так разжирели, столько награбили государственных денег, столько напекли «отравных» книг, статей и рецензий, что забыли о грозном народном суде:
Плюясь, кичась, юродствуя, открыто издевался над Пушкиным самим, за гвалтом, за бесстыдною, позорной, вредоносною, мышиною возней иуды-зубоскальники в горячке не заметили, как взял их крепко за ухо своей рукой могучею советский наш народ!
Взял за ухо, за шиворот, за руки загребущие, за бельма завидущие — да гневом осветил!
Это еще не конец «поэмы», которую не зря назвали «энциклопедией погрома» — да цитировать противно. Целиком ее можно прочесть в интересной книге Григория Свирского «Заложники» (Париж, 1974, стр. 427–429). Кажется, русский стих и русское литературное слово еще никогда не служили для такой откровенно расистской, разнузданной похабщины. И что же? Осудили Сергея Васильева как фашиствующего хулигана? Его даже не попрекнули, от него не отмежевались, его выбирали в руководящие органы и печатали в «Правде». А когда он отдал концы, множество солидных организаций поспешили выразить свою скорбь. В газете «Московская Правда» от 4 июля 1975 года появилось торжественно-траурное объявление, гласившее:
И все эти секретариаты всех этих правлений тем самым выразили свою солидарность с лауреатом и людоедом, автором «энциклопедии погрома», Впрочем, чего от них хотеть? У них нет чувства истории. Они забыли, неверно, каким объявлением в свое время почтили поистине великого поэта:
Сопоставление этих двух объявлений поучительно. Их разделяет ровно пятнадцать лет. Изменилось ли что-нибудь между 1960 и 1975 годами? Пастернак умер членом Литфонда, а Васильев — государственным лауреатом. О Пастернаке до сих пор пишут, что его поэзия далека от народа, а сам он вызвал негодование предательским опубликованием заграницей своего романа и присуждением ему Нобелевской премии. О С. Васильеве пишут иначе: он — образец партийности и народности. О смерти его в 1975 году все секретариаты всех правлений извещают «с глубоким прискорбием», которого они не испытывали пятнадцать лет назад, когда смерть Бориса Пастернака оплакала в незабываемых стихах Анна Ахматова, принужденная, однако, поставить под ними ложную дату (1957 — вместо 1960), чтобы те, кому не надо, не догадались, о ком идет речь:
Умолк вчера неповторимый голос,
И нас покинул собеседник рощ.
Он превратился в жизнь дающий колос
Или в тончайший, им воспетый дождь.
И все цветы, что только есть на свете,
Навстречу этой смерти расцвели.
Но сразу стало тихо на планете,
Носящей имя скромное — Земли.
Видно, прав был покойный людоед, когда поставил рядом имена этих двух поэтов —
подай сюда Ахматову,
подай Пастернака́!
Но никакие издевки, ни даже паскудный сдвиг ударения не легли и легкой тенью на светлую память Пастернака. Сергей же Васильев, если и останется в истории русской литературы, то как опозоривший ее погромщик.
В самом деле, почему бы мне наряду с Пастернаком, Ахматовой, Заболоцким не цитировать Сергея Васильева? Повторяю, мой рецензент несомненно учился у А. Коваленкова и всех прочих (кроме К. Ваншенкина, сюда поставленного по недоразумению), потому он и пишет так грамотно — в подражание Сергею Васильеву и Михаилу Луконину: «Терминологическая угнетенность (?!)… вот главный объемный материал книги Е. Эткинда».
Должно заметить, что знание поэтических цеховых тайн — это не определяющее начало для читателя в том, чтобы понимать и любить поэзию, тем более — для широкого круга читателей (коль предполагается переиздание), тем более для молодых людей.
Должно заметить также, если уж идти по «цеховой линии», то Е. Эткинд вводит в книгу такую технически-терминологическую систему, которая даже в специальных словарях (А. Квятковский) не отражена.
К примеру, па стр. 40 Е. Эткинд подчеркнуто начинает разговор о том, что такое многоосмысленность лирики. А. Квятковский уходит от этого термина. Е. Эткинд вводит его именно как термин. Но если бы за этим была хоть какая-то научная убедительность! В частности Е. Эткинд пишет (со ссылкой на цитату из А. Ахматовой): «достаточно произнести имя „Пастернак“ и сочетания слов, казавшиеся до сих пор общими, начнут вызывать конкретные ассоциации — „Собеседник рощ“… Для Пастернака парк, сад, роща были самым полным осуществлением природы…»
Но ведь все дело-то в том, что недостаточно для многочисленного советского читателя произнести имя «Пастернак». А разве, если мы произнесем имя «Пушкин» или «Есенин» или «Прокофьев» или произнесем имена других поэтов — для них понятие «Собеседник рощ» — исключенное, не отраженное в их творчестве?! Чем вызвана такая навязчивая узость «научной позиции» автора? Понятие т. н. «многоосмысленности» оборачивается здесь узостью мысли или слишком ограниченными пределами раздумий о богатстве нашей отечественной поэзии.
Что за ахинея, какая такая «многоосмысленность»? Подобного слова я не слыхал никогда. Мой критик его повторяет несколько раз, он искал его в «Поэтическом словаре» А. Квятковского, а у меня его и нет, и не было. Я пишу «многосмысленность» и это — простое русское слово, даже и не термин; термин — лингвистический — звучит так: «полисемантизм». Рецензент придумал слово и сам топчет его! Как же он читает? Или это опять все нарочно?
Вводятся другие терминологические понятия — «лестницы смыслов». Причем, с такой детализацией: «вверх по лестнице смыслов» — да еще с движениями по ступеням: «ступень первая», «ступень вторая», «ступень третья», «ступень четвертая»… Это о стихах А. Фета. Да, простите, все-таки большее наслаждение получишь, прочитав стихотворение А. Фета «Ярким солнцем в лесу пламенеет костер», стихотворение всего из 20 строк, нежели от движения «по лестнице» комментатора, который только вынимает душу из стихов и оставляет одну «лестницу смысла», которая, как пишет автор, «прямо связана с принципом неопределенности».
Стоило бы удивляться, если бы наша молодежь жадно ждала именно таких «научных комментариев» к глубинной, многовековой поэтической работе самых талантливых сыновей своего народа.
Будто бы я утверждаю, что мои комментарии должны доставить читателю «большее наслаждение», чем стихи Фета! Ирония рецензента так же неопровержимо убедительна, как его патетика. Дальнейшее я почти не буду комментировать: нелепость утверждений критика ясна всякому, даже не слишком подготовленному читателю. Все, что он пишет о значении слов у поэта, о понятии «контекст», о «времени» в поэзии и, в частности, у Маяковского — примитивно до безграмотности. Придумать такой документ нельзя. Все здесь характерно: кипящая в нем злоба, находящая себе выражение в не слишком грамотных восклицаниях и ехидных политических намеках; вульгарно разговорные обороты, намеренно противопоставленные тому, что обыватель называет «толсто грамотными выражениями», издевательское цитирование само собой разумеющихся фраз с разухабистым комментарием; осуждение всякой попытки объяснить, разобрать, даже просто понять; беззастенчивый политический или идеологический подтекст, рассчитанный на то, чтобы и дискредитировать автора, и вызвать его бешенство:
«Ах, в том то и беда, что Эткинда нельзя читать, как Белинского, Добролюбова и Писарева…»
«„…Вадим Шефнер — мастер стиха“, „Яков Козловский — виртуоз стиха“… Право, самим авторам, наверно, неудобно было бы читать это о себе». (Туркин ошибся: у русского поэта В. Шефнера случайно не по русские звучащая фамилия!)
«…диву даешься, как в этом объемном труде не нашлось места для серьезного прикосновения (?), а то и вообще для упоминания, творчества таких поэтов, как А. Твардовский, Я. Смеляков, Вас. Федоров, М. Луконин, С. Наровчатов, М. Дудин, Н. Рыбенков, О. Берггольц. К. Симонов — воистину оставивших и оставляющих глубокий след в нашей отечественной поэзии». Твардовский назван для отводу глаз, в моей книге он присутствует уже и в первом издании, и даже имеется «серьезное прикосновение к его творчеству», а вот Вас. Федорова, М. Луконина, С. Наровчатова действительно нет и не было; никакого следа — а уж тем более глубокого — они нигде не оставили. По сути дела, их в русской литературе нет. Ну, да уж это вопрос особый, не здесь его обсуждать.
Позднее я узнал имя рецензента — Владимир Павлович Туркин. Узнал, что он крупный чиновник в Комитетах по делам печати. И еще: что он сам стихотворец из круга Сергея Васильева и Василия Федорова. «Литературная энциклопедия» сообщает, что В.П. Туркин долгое время, с 1947 до 1953 года, работал в Китае, (где, видимо, и научился приемам «культурной революции»), а потом — главным редактором русофильского издательства «Советская Россия» (1956–1972); что он выпустил несколько сборников стихов, из них первый, прославляющий дружбу Сталина и Мао, озаглавлен «Москва — Пекин» (