Однажды часов в 11 ночи, когда весь дом спал, дверь тихо отворилась, и ко мне в комнату в одной рубашке вошла Дуняша. Это было так неожиданно, что я задал ей очень глупый и совершенно не идущий к моменту вопрос: «Что ты, Дуня, тебе нужно что-нибудь?» В ответ она залилась краской и заплакала так выразительно, что я без слов понял, зачем она пришла. Такой нежной, преданной и всё отдающей любви, которую совершенно незаслуженно ко мне питала эта милая и простая девочка, я больше не встречал в жизни.
К сожалению, как это всегда бывало в помещичьих усадьбах, наш роман с первых же дней перестал быть секретом для всех. Первой узнала о нём подруга Дуняши, наша другая горничная Маша, бывшая открыто любовницей брата Николая. На эти вещи в наших местах смотрели очень просто, и крестьянские девушки охотно и без особого стыда становились барскими любовницами, даже гордясь этим положением. Материальные выгоды в этом, надо правду сказать, не играли большой роли, т.к. по выражению деревни «барин был завсегда лучше мужика», девство же у служивших по найму крестьян ценилось в их среде очень мало. Существовала даже поговорка, что только и погулять, пока в девках. Мужья также нисколько не интересовались тем, как вела себя девицей его жена до замужества. Правда, известная лёгкость нравов в наших местах среди крестьянских девушек никогда не переходила в платную проституцию, ремесло в деревенском быту крайне редкое и всеми презираемое. Молодёжь сходилась по любви и совершенно бескорыстно, и связи эти часто переходили в брак.
Чтобы не возвращаться к этому вопросу, упомяну, что Маша, любовница брата, прожив с ним два года, родила ему дочку зимой 1916 года, когда он был уже на фронте. Рождённая от очень красивых родителей, эта девочка, которую я видел годовым младенцем, унаследовала красоту матери и породу отца и была необыкновенно нежным ребёнком с точёными чертами лица и гордым, красивого рисунка ротиком.
С легкой руки Маши о любви Дуняши к «барчуку» заговорила вся дворня, да она и сама этого не скрывала и не могла скрыть, так как её юное личико всё светилось молодым счастьем. Наша кормилица Дуняша, в своё время сама погрешившая немало в жизни и потому покровительствовавшая всем усадебным романам, не раз подсмеивалась над красневшей девочкой у себя в «поварской». Однажды утром Дуняша, покидая мою комнату, не могла открыть дверь, за которой раздался смех Николая и Маруси. Негодяи подпёрли дверь деревянными козлами, на которых у нас в передней висели сёдла.
Отъезд наш на войну был для бедной девушки большой драмой. Не будучи в состоянии сдержать своё горе, она вся опухла от слёз, что вызвало негодование Марии Васильевны, которая, не вмешиваясь в чужие романы, требовала соблюдения известных конвенансов. На фронте я несколько раз получал от Дуни милые и трогательные безграмотные письма, но к стыду своему, надо сознаться, ни разу на них не ответил. Предрассудки среды были слишком крепки, и только теперь, после многих лет я об этом глубоко сожалею, как и о многом другом, что прежде казалось обычным и принятым.
Чтобы закончить эту грустную историю, я должен сказать, что судьба Дуни пошла впоследствии обычным для деревни путём. Через год, когда с фронта с каким-то моим поручением приехал в Покровское Ахмет, Дуняша сошлась с ним, вероятно, в мою «память». Мария Васильевна, терпеливо относившаяся к её роману со мной, возмутилась такой деградацией по любовной линии и уволила Дуню. Впоследствии она вышла замуж в своём селе и из стройной девушки скоро превратилась в вульгарную, совершенно бесформенную бабу, мать многочисленного семейства.
Во время этого пребывания в Покровском я много ездил верхом по соседним деревням, наблюдая за тем, как война изменила привычное лицо деревенской жизни. Сёла и выселки стояли притихшие и пустынные, большинство молодёжи было призвано в войска, остальные дожидались своей очереди. Приходившие в отпуск солдаты плохо осведомляли деревню о положении на фронте, которого они не знали и сами, так как для каждого из них личный кругозор не шёл дальше участка его роты или полка. Узнала только деревня, что теперешняя война совсем не похожа на прежние, о которых имели понятие старики. Особенно повлияли на деревенское воображение невиданные до того аэропланы и газы, о которых ходили по деревням самые нелепые и удивительные слухи. Всезнающие старухи с большим знанием дела рассказывали, что «германы неотпетых покойников кипятят в самоварах и в русскую сторону дух по ветру пущают». От этого вредного духа рыба в реках пухнет, лист на деревьях вянет, людей «берёстой сводит», лошади же, коровы и всякое дикое зверьё в лесах и болотах, и всякая живность до самого последнего подземного жука «как есть, вся мрёт на месте».
Помимо войны и немецких страшных газов, говорили в деревнях и о мужике-сибиряке Распутине, который «с царицей живёт», а царица сама немка и со своим «двуродным братом» Вильгельмом тайные планы делает, чтобы за каждого русского солдата по золотому получить. Антиправительственная пропаганда, идущая из центров, доходила до наших степных мест, перемешавшись с собственными мужицкими догадками и темнотой, и принимала совершенно уродливые и нелепые формы. А темнота народная в наших местах была ещё очень густая. Помню, однажды проезжая мимо волостного нашего правления, я был остановлен старшиной Лутовиновым, богатым, умным и всеми уважаемым мужиком, дети которого учились в университете и на высших женских курсах.
− Извините великодушно, ваше благородие, за беспокойство, − обратился он ко мне. – Может, вы нам поможете, а то мы с писарем совсем с толку сбились и в большом сомнении находимся.
− А в чём дело?
− Да вот тут мы от воинского присутствия запрос получили… относительно статистики… так вот, между прочим, там спрашивается, сколько у нас, извините за выражение… менонитов?
− Менониты – это секта такая. Они не признают военной службы и потому отказываются брать в руки оружие.
− Ну вот, скажите на милость, как оно выходит, − развёл руками старшина. − А ведь мы с писарем думали, что эти самые менониты − которые единственные сыновья у родителей.
Вспоминаю об этом, как о забавном анекдоте, но по совести надо признаться, это и не было удивительно, что покровское волостное начальство никогда не слышало о менонитах. В наших патриархальных и послушных начальству местах никогда не водилось никаких сект и раскольников, хотя, конечно, то определение, которое дали менонитам писарь с Лутовиновым, было не лишено оригинальности.
В конце января сборы наши были окончены, и мы выехали на войну большой и весёлой компанией. Из Покровского со мной ехали, кроме Коли и Ивана Васильевича, денщик мой Филипп, приехавший из отпуска, и неожиданно для меня вернувшийся с Кавказа Ахмет Чертоев. К сожалению, Алёша Самойлов прозевал в Курске на вокзале нужный поезд и из-за этого разминулся с нами, почему его жизнь пошла под другой уклон.
Путь оказался долгим и на редкость неудобным. От Киева пассажирские поезда больше не ходили, а воинские двигались по самому фантастическому расписанию. Большую часть пути пришлось сидеть в теплушках, не считаясь с чинами. Здесь я впервые обратил внимание на то, как изменилась с начала войны солдатская масса и как она не походила на солдат прежнего времени. Причиной этого было то, что солдаты действительной службы, а равно и запасные первых сроков уже выбыли так или иначе из строя, а большинство армии теперь составляли запасные старики или ополченцы, не имевшие ничего воинского, ни по наружности, ни по духу. Это были уже, в сущности, не солдаты, а мужики, одетые в солдатские шинели. Были налицо и признаки общего падения дисциплины и распущенности везде, где только войска скоплялись. Даже в обращении друг с другом ополченцы, сами не считая себя солдатами, обращались: «Сюда, мужики!», «Слазь, мужики!». Около Проскурова в туго набитое офицерами купе протискался молодой человек в солдатской шинели, не то вольноопределяющийся, не то доброволец, судя по лицу. Он сразу обратил на себя внимание не только тонким и красивым лицом, но и большой самоуверенностью, что меня несколько покоробило. В кавалерии у нас не было принято, чтобы вольноопределяющиеся или молодые офицеры вели себя в присутствии старших развязно.
На станции Жмеринка, где поезд должен был простоять несколько часов, мы с братом вышли обедать. В ресторане на вокзале рядом с нами оказался и наш спутник, развязный молодой человек. Теперь он был без шинели в чёрной форме лётчика, причём на груди его висели совершенно необыкновенные награды: Георгиевский солдатский крест I степени, офицерский Георгий и Владимир с мечами, на кортике у него был также георгиевский темляк. Наше изумление и сомнение он разрешил сам. Это был знаменитый лётчик Орлов, командир авиационного отряда, отправившийся на войну добровольцем в 18 лет на собственном аппарате. По-видимому, его юность при чине подпоручика и такие необыкновенные награды не раз возбуждали среди офицеров сомнение, так как он нисколько не обиделся на мои расспросы и дал на них исчерпывающие и не допускающие сомнения объяснения.
Это был чрезвычайно милый, очень воспитанный молодой человек, несмотря на свою юность, много повидавший и много сделавший как лётчик, лучшим доказательством чего являлось то, что он уже был начальником отдельной авиационной части. Он был младшим сыном командира улан её величества, знаменитого генерала Орлова, усмирителя восстания 1905 года в Прибалтийском крае. Со старшим сыном генерала, лихим лейб-гусаром, я когда-то был в Школе. К сожалению, «маленький Орлов», как называла лётчика в своих письмах к государю покойная императрица, погиб через два месяца после нашей встречи в одном из воздушных боёв.
В Каменец-Подольском мы остановились на несколько дней, так как надо было обмундировать моих добровольцев, чтобы доставить их в полк в приличном виде. В городе оказался жидок-портной, когда-то шивший черкески Терскому казачьему полку, стоявшему в Каменце в мирные времена, что значительно облегчило нам дело. Обыкновенные военные портные кавказского платья шить не умеют. Было несколько трудновато пригнать бешмет и черкеску на огромную фигуру Николая, имевшего сажень без вершка росту, однако кое-как справились и с этим затруднением. Ивану Васильевичу черкеска не только не придала воинского вида, а наоборот, словно подчеркнула всю его непригодность к военной службе.