Дорога к Адлеру шла над морем, и надвинувшиеся к самому берегу горы давили её своей лесной массой. Вдоль пути изредка попадались крохотные посёлки с громкими именами, напоминающие прошлое, например: Ермоловск, Лазаревка и другие. Адлер, в сущности, представлял собой сплошной ряд кофеен, где проводило свой обширный досуг всё местное население. Дальше к Сочи, как говорят, весьма полезный, но на редкость вонючий серный курорт Мацеста. Сейчас в нём мёртвая тишина и безлюдье. Версты за три до Сочи потянулись красивые дачи вдоль шоссе, стоящие среди густого леса и садов. Автомобиль остановился у дома местного коменданта − он же ротмистр и начальник отдела пограничной стражи. Квартира его была расположена рядом с кордоном, который стоит под сплошным куполом ветвей огромных старых платанов. Ротмистр ехал с нами до Туапсе проверять свои посты и кордоны, разбросанные вдоль берега в лесу на десятки вёрст. Заставшая нас в пути ночь создавала впечатление, что грузовик наш движется по узкому коридору между двух стен чернильно-чёрных гор. Скоро взошла луна и осветила поистине дивную картину горного лесного царства. Гул мотора не заглушал звуков ночи. Миллионы сверчков и каких-то других насекомых наполняли своей трескотнёй воздух, в ущельях плакали и по-детски рыдали шакалы. Почти беспрерывно сменяя один другого в полосе света автомобильных фар, перед нами удирали обезумевшие от ужаса зайцы или взъерошенные шакалы самого жалкого вида, с мрачной решительностью мчавшиеся впереди мотора, не догадываясь свернуть в сторону от горевших глаз, гнавшихся за ними по пятам.
Не доезжая Лазаревки, автомобиль остановился, и ротмистр исчез, нырнув в тёмную чащу леса для проверки находившегося на берегу поста. В ожидании его мы вышли из машины и растянулись на лужайке. Замолчавший мотор не нарушал больше ночной жизни леса, и до нас особенно явственно доносились теперь её голоса. Два хора шакалов наперерыв старались перекричать друг друга. В невидимом ущелье озабоченно похрюкивала мамаша кабаньего семейства, которой дружно отвечал целый поросячий выводок. В зарослях горной речушки, бойко журчавшей в кустах, лягушки пели о любви и счастье. Теплота южной ночи и усталость скоро покончили с ленивыми разговорами и мы, завернувшись в бурки, заснули.
Проснулся я от утренней свежести, лягушки окончательно вошли во вкус, шакалы, чуя рассвет, орали отчаянными детскими голосами. В автомобиле, куда я перебрался, было тепло и уютно, из мрака его доносилось дыхание спящих людей. Когда вернулся ротмистр и мы тронулись дальше − я не заметил. В полусне только почувствовал, что автомобиль движется уже по какому-то селению. Сонный хозяин постоялого двора долго не хотел понять, что надо ставить самовар, и звучно чесался.
Когда Филипп, добровольно вошедший в роль метр-д-отеля, почтительно попросил нас «пожаловать к чаю», было уже часов 9 утра. После завтрака двинулись дальше, очень хотелось спать ещё, но заснуть в мотавшемся из стороны в сторону автомобиле было трудно, да и небезопасно из-за крутых поворотов.
В Туапсе мы попали прямо к отходу поезда, вечером миновали Армавир, а наутро поезд уже шёл по равнинам Терской области. Дальние, чуть намечавшиеся в синеве неба горы, стада овец, сторожевые собаки и необъятная бескрайняя степь. Весёлые, заросшие садами терские станицы. Жара палила сухим палом, в открытые окна вагона неслись тучи серой пыли, которая хрустела на зубах и густо покрывала все предметы в вагоне. Станция Прохладная промелькнула мимо горькой насмешкой. Ночь, проведённая на скамейке вокзала Минеральные Воды, и пересадка на станцию Котляревская. В Нальчик, столицу Кабарды, которую мне хотелось посмотреть, я заехал без всякой надобности. В корпусе товарищ кабардинец Измаил Шипшев много и восторженно рассказывал о прелестях его родных мест и в особенности гор.
Крохотный жалкий вокзальчик Нальчика, а за ним голая, как ладонь, степь, полная овец и пыли, меня несколько удивили. Трясясь в пролётке, я во все стороны таращил глаза, ища горы, но не только гор, но и вообще «никакой природы» видно не было на много вёрст кругом. Извозчик на мой удивлённый вопрос о том, какие у них достопримечательности, с достоинством ответил: «Воздух, барин, у нас хорош». Оказалось, что кроме воздуха, в Нальчике есть действительно и горы, но для того, чтобы их увидеть, надо было ехать на какие-то «Голубые озёра».
− Да где же эти горы и озёра? − возмутился я безмятежной гладью кругом, видной на добрые тридцать вёрст.
− А это, барин, верстов за 40 отсюда, ежели желаете, я довезти могу.
Город Нальчик, как таковой, также отстоял от станции на порядочное расстояние и оказался самой обыкновенной пыльной и грязной станицей. Широкие, как площади, улицы, поросшие травой, кое-где лавчушки с кавказской утварью и степь, голая и безотрадная на многие десятки вёрст кругом. На горизонте чуть намечались не то облака, не то далёкие горы, под которыми виднелись кучки крохотных домиков. «Кабардинские аулы», − пояснил возница.
Я вспомнил, что Нальчик − административный центр Кабарды и столица его славного народа. Но где же, чёрт возьми, этот народ и где центр? Кругом мёртвая тишина и безмолвие, от которых буквально начинает звенеть в ушах. За весь день, проведённый в этом сонном царстве, кроме официальных властей, мне удалось увидеть только двух конных кабардинцев, проехавших мимо, гордо покачиваясь на сёдлах. Где же были остальные?
Нет ничего ужаснее и томительнее путешествия в июле в раскалённом вагоне по железной дороге в Баку. Открытые в надежде на сквозняк окна и двери вместо ветра гонят в вагон лишь струи раскалённого воздуха и пыли. По обе стороны поезда голая, жёлтая пустыня, покрытая камнями и без единой травинки. Публика в купе, на наше общее счастье, сплошь военная, что позволяет снять с себя всё, что можно, но и это мало помогает. Словно в насмешку, единственный штатский спутник наш, толстый перс в ватном халате, не обращая ни малейшего внимания на духоту, без перерыва и устали пьёт горячий чай из стоящего перед ним синего чайника, исходя потом. Мне на него даже страшно смотреть, другие, видимо, испытывают то же, так как два поручика, пошептавшись друг с другом, вдруг предъявляют кондуктору плацкарты, на основании которых перса с чайником выселяют из купе. Становится как будто легче без него, но это, конечно, моральный обман.
Проезжаем Гудермес, и вдали во всю ширину горизонта появляется лес нефтяных вышек. Мы подъезжаем к Баку. Жара всех до того разморила, что охотников смотреть на столицу нефти не нашлось, все устали от дороги и войны и мечтали только добраться до какого-нибудь угла, где можно было бы спокойно отдохнуть.
От Баку до Тифлиса едем ночью, которою пользуемся для сна, не интересуясь путевыми впечатлениями. Утром поезд влетает под раскалённый, как печка, навес тифлисского вокзала, и мы все окунаемся в духовую баню. Несмотря на ранний час, здесь сухая, удушающая жара. Тифлис летом − это громадная каменная сковорода среди жёлтых голых гор без признаков растительности. Город расположен, словно нарочно, с таким расчётом, чтобы летом никакое дуновение ветра не могло освежить невыносимого стоячего зноя, налитого на каменные дома и асфальтовые мостовые, под нависшие над ними каменные обрывы и скаты гор. Над всем этим − раскалённое, вечно безоблачное небо.
Грузины, армяне, татары и прочие восточные человеки круглый год не снимают бараньих шапок на вате и суконной одежды, как будто не замечая, что в Тифлисе летом жарко и что люди пекутся в нём, как караси на плите. Зато весь русский Тифлис, едва наступает лето, спасается в Каджоры, Манглис, Боржом и прочие места, где можно жить и дышать. Только военные люди по службе, да по надобностям казённой формалистики, вроде меня, заехавшие сюда, принуждены мучиться в этой огненной геенне бесконечные дни и невыносимые ночи...
Дикий рёв и крик на десятке наречий сплошным гулом встретил наш поезд на вокзале. Разноязычная и разноплемённая толпа во всевозможных одеждах орала во всю глотку, не слушая друг друга. Вопя и неистово жестикулируя, она неслась по всем направлениям, толкаясь и наступая друг другу на ноги. Филипп с чемоданами, а за ним и я тоже с поклажей, едва вырвались из этой сумятицы в двери вокзала. Оглушительно стучали колёса пролёток по мостовой, рядом неистово звонил трамвай, голосили обиженными голосами ослы, кричали люди. Положительно, в этом городе жители не выносили тишины и порядка.
Тифлис − город, который я впоследствии очень полюбил, где пришлось столько пережить и перечувствовать, − в первые дни мне очень не понравился. Причиной этого была жара и больные нервы. Жаркий день сменился ещё более душной ночью, от которой напрасно ожидал я прохлады и отдыха. Неделя жизни в этих условиях может довести непривычного человека до отчаяния, до навязчивой идеи во что бы то ни стало найти прохладный уголок, в котором можно отдохнуть и обсохнуть, не чувствуя вечной тяжести мокрого от пота платья. Впоследствии в Африке, живя в Египте, я познакомился с летними жарами Каира и Ливийской пустыни, но и там никогда так не страдал от жары, как в Тифлисе летом 1916 года.
Сидеть в гостинице было невыносимо, и потому в поисках свежести я, как маньяк, за неделю исколесил весь Тифлис, обливаясь потом. Через европейский Тифлис, с его широкими проспектами, скверами и бульварами, мимо дворцов и музеев я находился вдоволь и наглазелся на старый туземный город, тесно прижавшийся к подножью древней крепости, стоящей своими полуразвалившимися башнями высоко на обнажённых утёсах под сенью Метеха над переправой через Куру. Здесь вокруг излучины реки и был настоящий грузинский «Тбилиси», старая столица Вахтангов и Давидов. Тут же были и все чтимые святыни города: Сионский и Метехский соборы – у грузин, Ванский собор – у армян и Алиева мечеть – у мусульман. Армянский собор с лабиринтом духанов и лавчонок, оригинальные «тёмные ряды» под общей крышей, грязные караван-сараи и персидский квартал, прижавшийся к самому подножью Метеха бесчисленными ступенями своих крыш. Тут, в сущности, вся Грузия и вся Азия, вся история страны, насколько она ещё сохранилась в Тифлисе.