Старая турецкая дорога из Трапезунда через перевал на Гюмиш-Ханэ в Байбурт после занятия этого района русскими войсками была превращена в хорошее шоссе. Огромные молоканские подводы, запряжённые парой крепких закавказских лошадок, почти беспрерывным потоком ползли с пассажирами и кладью по горам и над пропастями на всём протяжении дороги между Трапезундом и Эрзерумом, т.е. поперёк всей территории, занятой русской армией.
Широкое горное ущелье, открывшееся перед нами, сразу после выезда из города по обоим своим склонам было испещрено зелёными квадратами кукурузных полей до самой границы лесов, частой щетиной покрывавших вершины гор. Большинство этих полей и разбросанных между ними хуторков под городом принадлежало грекам, уцелевшим вблизи крупных центров. Шоссе, видное здесь на протяжении десятка вёрст вперёд, узким серым червяком извивается среди зелени полей и лесов, поднимаясь бесконечными зигзагами к перевалу, пока не исчезает в облаках. От первой за городом станции Джевезлик, стоящей в ущелье перед подъёмом, дорога начинает подниматься к знаменитому перевалу Зигани-Кардули − высшей точке горного массива Понтийского Тавра. Хребет этот отделяет Трапезунд от Байбуртского горного плоскогорья. Перевал расположен на высоте шести километров, почему шоссе, извиваясь по склону, с каждым поворотом становится всё круче. Горный лес поразительной красоты, сперва лиственный, а затем хвойный, обступает шоссе с обеих сторон. За Джевезликом исчезают последние признаки человеческого жилья, и кругом только горы, лес и дикие пропасти такого мрачного вида и масштаба, что на них жутко смотреть. Чем выше поднимается дорога, тем мрачнее и более дикой становится природа, напоминая собой скорее оперную декорацию, чем действительность. У границ хвойного леса пришлось надеть шубы, так как, несмотря на жару внизу, здесь стоял собачий холод. Ещё час подъёма, и арба наша начинает ползти среди альпийских пастбищ в густом мокром тумане облаков. Кругом, насколько глаз хватает, − пропасти, дна которых уже не видно в синеватом тумане, лишь кое-где далеко-далеко внизу виднеются вершины одиноких сосен, чудом держащихся по обрывам. Там же внизу чуть видны распластанные в воздухе чёрточки горных орлов, не рискующих забираться выше.
Ещё полчаса, и в ложбинах по бокам дороги появляются снежные пятна. Леса и пропасти внизу затянулись сплошным туманом, из которого поднимаются лишь кое-где покрытые снегом вершины. За километр от перевала нас встретила снежная метель, и мы с Филиппом порядком продрогли, несмотря на полушубки и бурки. Среди метели и холода мы через пять часов после выезда из Трапезунда подъехали к этапной станции перевала. Здания этапа помещались на голой вершине среди постоянной метели и разреженного воздуха, которым трудно было дышать и от которого стучало в висках. Это было самое мрачное место, которое мне пришлось видеть в жизни. К ужасу своему я узнал, что на Зигани-Кардули, кроме этапного пункта, помещался специальный госпиталь, деревянные бараки которого чуть виднелись среди окружавшей нас мокрети. Возле бараков жались закутанные в шубы и шали сёстры милосердия. Сюда посылались на излечение с фронта заболевшие от жары и получившие солнечные удары. Здесь будто бы они скоро поправлялись и выздоравливали в холодном и разреженном воздухе. Зимой через перевал пути нет из-за непролазных заносов, и сообщение между Трапезундом и Байбуртом прекращается на три-четыре месяца в году. Ночевать в этом неуютном месте было холодно, от затруднительности дыхания болела голова. На рассвете мы с удовольствием покинули перевал, о котором потом оба вспоминали с жутью. Спуск готовил нам новые сюрпризы.
Шоссе от Зигани-Кардули стало спускаться вниз так круто и стремительно, что молоканские коняки принуждены были спасаться чуть не в карьер, чтобы унести ноги от налезавшей им на хвост тяжёлой и длинной телеги, нагруженной нашими пожитками. На крутых поворотах, а они были здесь все крутые, хомуты налезали на уши дрожащим и мокрым от пота лошадям, и дышло каждый раз угрожающе повисало с обрыва над синим туманом пропасти. Лошадёнки, чтобы не слететь вниз с подводой, тогда садились на зады, отчаянным усилием упираясь передними ногами в последние вершки дороги, ямщик ложился навзничь в телеге, натянув изо всех сил вожжи, а мы с Филиппом спускали ноги с воза, готовясь предательски покинуть возницу, имущество и лошадей в случае катастрофы. А катастрофа эта могла наступить каждую минуту, и в этом не могли сомневаться ни мы, ни возчик-молоканин из Карса, всю дорогу молившийся богу. Сначала на наши тревожные вопросы он отвечал малоутешительной фразой: «Никто, как бог». Затем, видимо, сам ослабев духом, он попросил нас слезть с воза «от греха». Филипп последовал этому совету с непривычной его годам резвостью, не задержался на телеге и я. Едва мы сошли на землю и пошли рядком по дороге, как арба, обогнав нас, загрохотала вниз по шоссе. Грохот её жутко замолкал на полминуты на каждом повороте.
Только через полчаса хорошего хода под гору мы нагнали своего возчика. Он ждал нас на горной площадке, уперев дышлом в отвесную гору для верности свою пару потных и ещё дрожавших от напряжения коняк. Мы сели закусить и перевести дух около него, и возчик, потный, красный и злой, рассказал нам о многочисленных дорожных катастрофах, случающихся здесь ежедневно.
− Скильки тут коняк загублено! Скильки справы, так и сказать вам не хочу! − закончил он, горестно махнув рукой.
Причины катастроф понятны и всегда одни и те же: слишком узкая и крутая дорога, на которой не всегда могут повернуть вовремя длинные и тяжело нагруженные телеги. Такая подвода, сорвавшись с обрыва на крутом повороте, летит вместе с лошадьми и грузом в пропасть и погибает безвозвратно, возчики и случайные пассажиры в большинстве случаев успевают соскочить.
Спустившись ниже, мы воочию убедились в достоверности этих рассказов. На обрывах и скалах над нами, на недосягаемой сверху и снизу высоте виднелись то там, то здесь обломки телег, колёса, трупы и кости погибших лошадей. Последнее падение случилось накануне: пара лошадей с фургоном сорвались с обрыва высотой в 80 сажен. Телега, груз и одна из лошадей не долетели вниз, застряв по дороге где-то между скалами, и только вторая лошадёнка имела несчастье живой долететь до дна и упасть на дорогу. Она даже пыталась после этого подняться на ноги, но сейчас же, жалобно заржав, повалилась мёртвой. Этот спуск с перевала даже на меня, привыкшего к горным дорогам, произвёл впечатление, Филипп же из-за него дошёл до полуобморочного состояния и под конец только вздыхал и закрывал по-птичьи глаза, отвёртываясь от грозных пропастей. Где же бедному хохлу, привыкшему к мирной глади своих екатеринославских степей, было переносить все эти горные ужасы.
Спуск с перевала Зигани-Хардули в ущелье Гюмиш-Ханэ был ещё более лесист, чем подъём. Сравнительно узкое ущелье, на дне которого расположено селение Гюмиш-Ханэ, всё заросло прекрасным сосновым лесом − могучий, царственный вид. Всё дышит здесь несокрушимой и неистощимой силой совершенно неприкосновенного лесного царства.
От Гюмиш-Ханэ, являющегося крупным административным центром Турецкой Армении, горные дороги ведут на фронт, находившийся в это время в районе села Калкита, занятого частями 2-го Туркестанского корпуса. Подвоз припасов сюда был крайне затруднителен из-за полного отсутствия дорог, и потому военно-транспортное ведомство, применяясь к местной обстановке, создало в этих местах так называемые горно-ослиные транспорты из сотен и тысяч закавказских осликов, сильных и выносливых, привычных к карабканью по горным тропам и скалам. В Гюмиш-Ханэ я впервые увидел работу этих кротких и выносливых созданий, которые, тяжело нагруженные вьюками, карабкались по поднебесным высотам, бодро перебирая тонкими ножками.
Снабжение этого района фронта было далеко не достаточно, и в войсках от недостатка свежего мяса и зелени свирепствовала цинга. Главным продуктом питания войск были здесь консервы и знаменитая на кавказском фронте интендантская колбаса, до такой степени твёрдая и закаменелая, что для того, чтобы разгрызть, её надо было долго разваривать в кипятке. Куском такой колбасы один солдат на кавказском фронте убил другого в ссоре, ударив по голове.
За Гюмиш-Ханэ на пути к Байбурту окрестности принимают тот неприветливый вид жёлтых скал и голых гор, который так характерен для всего района Турецкой Армении. До следующего этапа мы добрались только к вечеру, совершенно оголодав. Не помню теперь название этого турецкого местечка, расположенного на берегу реки в широкой горной долине, но до сих пор не забыл обед, которым нас там угостили. В этот день на этапе резали скотину, и нам дали не только великолепные щи со свежей говядиной, но и целое блюдо жареных потрохов, которые с голодухи показались мне необыкновенным яством. Вместо чая солдат, прислуживающий при «офицерской столовой», принёс нам огромную аптекарскую банку с нарзаном. Оказалось, что рядом с этапом имеются минеральные источники с газированной водой, очень похожей по запаху и вкусу на кавказский нарзан. Такие же источники я впоследствии встречал в большом количестве и вокруг Байбурта. Среди них, безусловно, были и серные, так как лезвие шашки, опущенное в их воду, через пять минут темнело, что, несомненно, свидетельствовало о присутствии в них примесей серы. Нечего и говорить, что никто в те времена этими источниками не интересовался, да и кто из учёных специалистов бывал до войны в этих диких местах. После войны Турецкая Армения, очень пострадавшая и опустошённая военными действиями, лишившись большинства населения, подверглась сильным землетрясениям и окончательно задичала.
Между Трапезундом и Байбуртом насчитывалось около десятка этапных станций, по внутреннему своему устройству очень похожих друг на друга. Этапный пункт обыкновенно помещался в каком-нибудь селении на дороге и представлял собой один или несколько двухэтажных домиков типичного для этих мест вида. Нижний глинобитный этаж дома служил сараем или конюшней, верхний же деревянный с галерейкой вокруг