− жильём. Здесь на этапах помещалась квартира коменданта, его канцелярия и помещение для проезжих офицеров − две-три комнаты, из них одна − для генералов и штаб-офицеров. Воинская команда, составлявшая гарнизон, была различной в зависимости от значительности этапа, от полуроты до двух рот. Служба этапов относилась к ведению этапно-транспортного отдела армии, и части, её обслуживавшие, назывались этапными батальонами.
Обязательной и неизбежной принадлежностью этапных помещений на всех без исключения трактах Азиатской Турции и Закавказья были ужасные клопы, величины и свирепости совершенно необычайной. Звери эти водились в изобилии не только в кроватях «офицерских комнат», но и в деревянных потолках, откуда они, как львы, бросались прямо на спящих, не давая себе труда спуститься по стене. Клопы, ужасные турецкие клопы, были самым неприятным воспоминанием, вывезенным мною из путешествий по Турции. Они не боялись ни огня, ни света, ни керосина, ни гибели себе подобных сотнями в одну ночь. Из-за этой казни египетской все передвижения по Турции были чрезвычайно утомительны, так как за тяжёлым и утомительным дневным переездом по невероятным дорогам путника неизменно ожидала бессонная ночь, которую он проводил в бою с клопами.
Миновав последний этап перед Байбуртом, мы ехали по голому и бесплодному каменистому плоскогорью, очень напоминающему по своему виду окрестности Карса или Саракамыша. Только на третьи сутки после выезда из Трапезунда к вечеру, сидя на военной двуколке, мы с Филиппом въезжали в Байбурт − конечный пункт и цель нашего путешествия. Город, расположенный в горной котловине по обеим сторонам реки Чороха, весной 1917 года представлял собой на три четверти одни развалины. Окружённый голыми жёлто-серыми горами, он имел дикий и унылый вид из-за отсутствия зелени. Будучи два года тому назад ареной жестоких боев, Байбурт сильно пострадал от артиллерийского огня и, наполовину покинутый жителями, представлял собой почти мёртвый город, если бы не большой гарнизон, стоявший здесь, который придавал ему известное оживление. До войны Байбурт был значительным городом и являлся одним из административных пунктов Эрзерумского вилайета. Над городом на скале виднелись развалины старой турецкой крепости, когда-то над ним господствовавшей.
Военные двуколки, обозы, казаки конные и пешие, солдаты и офицеры, встречающиеся нам на пути, едва мы только въехали в город, смотрели на нас с удивлением и любопытством. Таким же любопытным взглядом окинули нас на мосту через Чорох и двое встречных: маленький седой генерал с жёлтыми лампасами и высокий пехотный поручик со значком Училища правоведения. Оба они с интересом посмотрели на мои погоны, считая странным здесь присутствие кавалерийского офицера. У этапного коменданта, где мы остановились на ночёвку, я нашёл приехавшего до меня пожилого офицера с погонами ротмистра «по армейской кавалерии». Это было несколько странно в середине 1917 года, так как по военному времени чин не соответствовал его возрасту. Разговорившись за вечерним чаем я, к своему удивлению, узнал, что мой случайный сожитель по «офицерской комнате» никто иной, как известный в кавалерии ротмистр фон Браткэ, знаменитый по той истории, героем которой он был в старые годы и о которой в моё время было столько толков среди молодёжи. История эта настолько характерна для военной среды прежнего времени, что я считаю нужным о ней упомянуть.
В последние годы прошлого века в городе Проскуров Подольской губернии стоял, как и в моё время, 12-й уланский Белгородский полк, в котором служил некий корнет по имени Голиаф. Корнет этот, как это часто бывало в старину, любил выпить и в пьяном виде был буйного нрава. В день описываемой истории, проходя по улице пьяным, он был не то задет евреем, не то задел его сам. Желая ударить этого еврея, Голиаф поскользнулся и упал. Упавшего окружили евреи и, не то нечаянно, не то нарочно, сорвали с него погоны. Случайно эту сцену видел проходивший мимо вахмистр, который немедленно бросился в офицерское собрание и доложил о происшедшем находившимся там офицерам. По понятиям об офицерской чести оскорбление, нанесённое евреями Голиафу, касалось всего полка, и офицеры решили тут же ответить на такое неслыханное оскорбление самой жестокой местью. Вызванный из казарм по боевой тревоге дежурный эскадрон через полчаса зажёг еврейский квартал и начал безжалостно пороть евреев. Еврея-мельника, у которого в доме нашли погоны Голиафа, запороли насмерть, пострадали и другие. Вызванный для прекращения погрома из соседнего Меджибужья эскадрон ахтырских гусар присоединился к своим однодивизникам, возмущённый неслыханной наглостью евреев. Погром стих только к вечеру, когда были отысканы и отобраны сорванные с корнета погоны и уланский этишкет.
Следствие и последовавший за ним военный суд установил причастие к этому делу шести офицеров во главе со штабс-ротмистром фон Браткэ. Все они были разжалованы в солдаты императором Александром Третьим. Больше десяти лет фон Браткэ прослужил нижним чином в Нижегородском драгунском полку, и только по ходатайству императора Вильгельма − шефа белгородских улан − он снова был произведён в офицеры. Этим обстоятельством и объяснялось, что, имея больше 50 лет от роду, и после четырёх лет войны Браткэ был всего лишь ротмистром.
Мы провели с ним весь вечер в разговорах о прошлом, и я с удовольствием слушал его интересные рассказы о старом кавалерийском быте. По рассказам Браткэ, пребывание его солдатом в нижегородцах было для него не очень трудно, так как все знали его историю и то, что, в сущности, он пострадал, защищая полковую честь. Явившись после разжалования в Нижегородский полк, где он должен был начать службу рядовым драгуном, фон Браткэ прежде всего представился эскадронному вахмистру, старому служаке, ветерану турецкой кампании. Вахмистр, окинув его опытным взглядом, сразу понял, с кем имеет дело:
− Вы из разжалованных, как я понимаю?
− Так точно!
− За что?
− За проскуровскую историю, быть может, слышали?
− Ещё бы, ещё бы, слышал, сочувствую и одобряю, − протянул руку вахмистр и тут же пригласил к себе вспрыснуть прибытие в полк.
Теперь славный в анналах кавалерии ротмистр фон Браткэ оказался в далёком Байбурте потому, что был здесь проездом по делам службы, так как командовал в соседнем Испире конным отрядом. Утром, одевшись в служебную форму, я отправился к месту своей новой службы являться по начальству. Управление Байбуртским округом помещалось в большом деревянном доме чисто турецкой постройки, со множеством бесполезных лестниц, переходов и тупичков. Начальником округа оказался тот самый маленький генерал на жёлтой подкладке, которого мы встретили на мосту, въезжая в город. Звали его генерал-лейтенант Левенгоф, был он бывший гвардеец, конный гренадер, милый, воспитанный старик и рыцарь. Он вышел в отставку, будучи командиром казачьего Забайкальского полка и потому носил его мундир. Вчерашний спутник генерала был тоже мой новый сослуживец поручик Юрий Владимирович Голенищев-Кутузов − призванный на службу из запаса правовед. Кроме них, в управлении был ещё и третий офицер − поручик грузин Рчеулов. Остальные сослуживцы по округу являлись военными чиновниками всех рангов и калибров.
Кроме управления округа, в Байбурте было много других тыловых учреждений и большой гарнизон, в числе которого состоял третьеочередной Горско-Моздокский полк Терского казачьего войска. Изобилие тыловых частей и обозов объяснялось тем, что фронт проходил всего в 12 верстах от Байбурта. Орудийные выстрелы были слышны постоянно, а ночью, когда затихал дневной шум, доносилась и ружейная стрельба. Гарнизон, в котором преобладала всякая тыловая сволочь в лице писарей, каптенармусов, обозных, телеграфистов и фельдшеров, был очень беспокойный и распущенный. На нём сильно отразились революционные события. Революционированию солдат здесь ещё способствовало и то обстоятельство, что в окрестностях Байбурта находилась масса всякого рода лазаретов, питательных пунктов и прочих учреждений: Союза городов, земства и Красного Креста, − переполненных скрывающимися от фронта евреями и интеллигенцией, оппозиционно настроенными как к старому режиму, так и вообще ко всякому начальству. На Кавказском фронте почему-то этот элемент поголовно состоял из иудеев самого наглого и вызывающего вида. Все эти носатые молодые люди, занимавшие должности уполномоченных, заведующих хозяйством, врачей и фельдшеров, носили военную форму, утрируя её до последней степени и отступая от закона, чтобы сделать себя и свои погоны похожими на офицерские. Помимо военной формы, вся эта публика обязательно носила шашки, полевые сумки, револьверы, бинокли, свистки и т.п. Будучи одетыми как военнослужащие, господа эти не только о военной, но и вообще о какой бы то ни было службе не имели никакого понятия, из-за чего с ними постоянно происходили не совсем приятные приключения. Помнится, однажды в одну из моих поездок с фронта в Киев в магазин офицерских вещей со мной увязался ветеринарный врач. Этот бедный «лошадиный клистир», как его называли в полку, не имел никакого понятия о форме военной одежды и потому долго носил шашку без темляка, пока не получил замечания от начальства. За этим темляком он и пошёл со мной в магазин. Приказчик выложил перед ним коробку, в которой лежали как простые чёрные, так и анненские и георгиевские темляки. Окинув взглядом коробку, ветеринар, не задумываясь, попросил ему дать георгиевский, или, как он выразился, «вот этот, рябенький», который ему приглянулся больше других. В другой раз я видел в тифлисском театре уполномоченного Союза городов, который не только сам был одет во всё защитное, но зашил в защитную материю шашку вместе с эфесом и даже свисток. Над всеми этими глубоко штатскими людьми, надевшими на себя вычурные формы, в армии и обществе много смеялись, дав им кличку «земгусаров».
Военный элемент настолько заполонил Байбурт в качестве завоёванного города, что своим бесцеремонным бытием совсем затёр местных жителей турок, оттеснив их в качестве покорённого народа куда-то совсем на задворки и окраины. Малолюдность туземного населения объяснялась, кроме того, ещё и тем, что вследствие распоряжений начальства из прифронтовой полосы, в которую входил Байбурт, все мужчины мусульмане, т.е. турки и курды от 18 до 43 лет, были выселены на Кавказ, женщины же вследствие обычая сидели по домам, резонно не желая служить предметом солдатского лю