знал моего деда Николая Львовича, тамошнего крупного помещика и члена Государственной думы от Тамбовской губернии, почему симпатизировал и мне лично.
Исполнительный комитет в новом составе стал опорой порядка в гарнизоне и, действуя в полном контакте с военным начальством, поддерживал его было пошатнувшийся авторитет и дисциплину. Главный упор нашей деятельности мы перенесли на улаживание всяких нежелательных конфликтов и на культурно-просветительные затеи, дабы отвлечь солдат от «углубления революции». С этой целью мы создали недурной гарнизонный театр, где работала заезжая труппа актёров, клуб, библиотеку, кооперацию и гуляния. Последние большевистские агитаторы, ещё остававшиеся в Байбурте, после этого поспешили покинуть город, где, по их словам, гарнизон попал, «как бараны, в руки офицерской лавочки». Помнится, что своим отъездом Коростелёв, впоследствии сыгравший крупную роль в большевистском правительстве, попал под перекрёстный огонь на митинге, хотя и отгрызался довольно удачно и не без находчивости. В ответ на то, что я ему напомнил о его сотрудничестве в «Русском слове» до переворота, он возразил, что перемена политических взглядов вещь самая естественная, как естественно то, что человек, раз попавший ногой в лужу, не захочет и не должен залезать в неё опять.
В это время самой правой партией, существовавшей легально, была кадетская, к ней я и примкнул для соблюдения политических приличий, дабы иметь право вести антиреволюционную и антисоциалистическую работу. Надо сказать правду, нам удалось благодаря всем этим мерам до самого конца Кавказского фронта удержать гарнизон от развала и большевизма. Успехи байбуртского театра были известны далеко кругом, почему к нам однажды даже заехала студия Художественного театра во главе с Москвиным, разъезжавшая по фронту.
В одной из больших турецких кофеен и примыкающем к ней саду мы устроили нечто вроде чайной и ресторана, где по невысоким ценам продавались военным чинам еда, чай, кофе и даже печенья. Кафе это первое время охотно посещалось солдатами. Последние старались вести себя тихо и прилично, пока уже по собственной инициативе в садах вдоль Чороха солдатня не учредила для себя карточные клубы, в которых круглые сутки шла азартная игра, из-за которой были забыты все революции и резолюции. Словом, искусственно и естественно были созданы громоотводы, которые вместе с нашей полной отрезанностью от бурлившей в революции России внесли желанный покой в жизнь гарнизона.
За почти годовое пребывание в Байбурте я помню только единственное революционное выступление гарнизона. Случилось это по поводу годовщины «жертв революции». Жертвы эти были чисто местного происхождения, а именно, расстрелянные незадолго до революции взбунтовавшиеся в Байбурте в 1916 году казаки-пластуны. Революция здесь была ровно ни при чём, так как пластуны бунтовали, не желая идти в наступление, но за неимением лучшего и они попали после переворота в народные герои. На месте расстрела, имевшего место за городом в марте 1917 года, казнённым был поставлен неуклюжий памятник с надписью: «Последним жертвам царского режима». К этому-то памятнику и было организовано торжественное шествие на предмет панихиды и произнесения соответствующих моменту речей.
В первых рядах толпы, нёсшей красные флаги и певшей «Вы жертвою пали», шёл этапный комендант капитан Иванов, командовавший взводом при расстреле и чувствовавший себя не совсем ловко по этому поводу. Надо отдать справедливость солдатам, никому из них и в голову не приходило поставить это в вину капитану, так как все они хорошо понимали, что в старое время «против приказа ничего не поделаешь». Церемония прошла довольно вяло, и, за исключением того момента, когда толпа стройно запела «Марсельезу», никакого революционного подъёма не было. Вообще, как я заметил, изо всех стихийных сил, которыми располагает толпа, чтобы захватить в своё движение личность и покорить её своему настроению, звук едва ли не самая властная из них.
По возвращении с этих поминок не знавший, куда девать руки и ноги, Иванов пытался было выразить мне своё сожаление по поводу того «тяжёлого дела», в котором ему год назад пришлось принять участие против воли. Зная меня в качестве члена исполкома, он считал меня за революционного поручика, каких в то время развелось немало. В ответ я выразил сожаление, что нам с ним приходится принимать участие в дурацкой церемонии поминок по людям, которые получили то, что заслужили. Мои слова до того поразили бедного капитана, что он даже остановился на шоссе, открыв рот.
Деятельность наша по управлению округом налаживалась туго. Главным препятствием к открытию нашей военно-административной деятельности было то, что налицо имелись все начальники участков и все «чины», за исключением полагавшихся по штату нижних чинов. Штаты генерал-губернаторства составлялись до революции и определяли каждому из начальников участка по 25 человек «конных стражников». После революции конная стража, как и все виды полиции, перестали существовать и были заменены на бумаге «милицией», которой не хватало даже в крупных центрах, уж не говоря о таких забытых богом и людьми углах, как наш округ. А между тем, не имея вооружённой воинской силы, нечего было и думать наладить хоть какой-нибудь порядок в дикой и горной местности, населённой разноплемённым и враждующим друг с другом населением. В округе шли беспрерывные разбои и резня между курдами, турками и армянами, почему даже выехать в свои участки мы не могли без вооружённой охраны. Организация гражданской власти и порядка в округе была совершенно необходима, так как вне Байбурта и двух-трёх других селений, где имелись русские гарнизоны, власти не было никакой, и жизнь и имущество жителей подвергались воле случая.
Район Байбуртского округа, как и весь бывший Эрзерумский вилайет, целиком входил в состав Турецкой Армении, в которой армяне, здесь живущие, жестоко пострадали от турецких зверств в своё время. Теперь с приходом русских войск, под защитой которых они находились, и пользуясь почти полным отсутствием мужчин-мусульман, способных к сопротивлению, армяне принялись за сведение старых счётов со своими бывшими притеснителями, грабя турецкие селения и убивая стариков, женщин и детей. В Управление округа ежедневно поступали жалобы от населения о грабежах и убийствах, мы же ничего не были в состоянии сделать, кроме просьб в Тифлис о присылке воинской силы. Вся деятельность Управления округа пока что сводилась к получению и подшивке к делам бумаг от этапных комендантов и старшин турецких селений о притеснениях и обидах, чинимых населению со всех сторон. Между тем, Тифлису, центру всего Кавказа, армии и огромного тыла, было не до нас и наших просьб, там «делали революцию» и шла борьба за власть, делилось достояние России между выраставшими, как грибы после дождя, «национальными правительствами» новых республик (Грузии, Армении и Азербайджана).
Генерал-губернаторство наше, вместо присылки людей и оружия, в чём округ так нуждался, занималось самоорганизацией и приспособлением к новым политическим условиям жизни. Все лица, имевшие административный и полицейский стаж, т.е. именно те, которые были необходимы для организации военно-народного управления в завоёванных областях, были уволены и отчислены в заштат как сторонники прежнего режима. Их место заняли или мальчишки без всякого опыта и стажа, или особы с революционными заслугами, т.е. способные создать анархию, а никак не порядок. Генерал-губернатор Романько был уволен, а на его место назначен, неизвестно почему, генерал Артамонов со званием «генерал-комиссара Турецкой Армении». Мы все, т.е. более мелкая сошка в лице начальников округов и участков, также получили звание «комиссаров». На место покойного Левенгофа комиссаром Байбуртского округа прибыл к нам старый пехотный капитан Лопухин, давно зачисленный в полные инвалиды во всех медицинских комиссиях. Он, хотя и не имел заслуг перед революцией, но зато не имел их и перед старым режимом.
Лопухин оказался очень милым и добрым человеком, но, к сожалению, от пережитых на войне и в революции впечатлений стал совершенно ненормальным. У него была самая неудобная из всех маний в это тревожное время, а именно мания преследования. Выражалась она в том, что его преследовали не люди, к которым капитан относился с неизменной благожелательностью, а духи. Днём эти духи отсутствовали по своим делам, но зато с наступлением сумерек совершенно отравляли существование бедного «капитан-комиссара». Рабочие сутки нашего начальника, таким образом, делились в управлении округа на две части: дённую, когда комиссар округа являлся бесполезным и тихим старцем, и ночную, когда ему была необходима неотлучная нянька, иначе духи его загоняли «в доску». В дни, когда окружное управление тихо бездействовало под начальством душевнобольного, мне только что исполнилось от роду 24 года, я был полон сил и энергии и горел жаждой деятельности, а потому это ничегонеделание целой кучи людей, получавших крупное содержание, меня не только бесило, но и выводило из себя.
Потеряв всякую веру в пользу переписки с Тифлисом, который молчал на все наши мольбы, я решил прибегнуть, чтобы добиться толку, к помощи «революционной печати», которой в то время на Кавказском фронте развелось в количестве невероятном. Первый раз в жизни в одной из тогдашних газет я напечатал статью «Будьте справедливы». В ней требовал внимания и справедливости к населению завоёванных турецких областей, которое вымирает с голоду, забытое и заброшенное, в то время как органы, назначенные ими ведать, даром только получают жалование и ровно ничего не делают. Для примера я привёл положение вещей в Байбуртском округе, где 20 человек чиновников целые полгода сидят без дела, в то время как население вымирает с голоду, а остатки его вырезываются безнаказанно армянскими разбойниками. В заключение в статье говорилось о том, что подобное положение вещей совершенно не соответствует выпущенной Временным правительством декларации, обращённой к народам завоёванных областей, в которой от имени «свободной России» им были обещаны справедливость, забота и сытая жизнь.