жно было пробраться из Закавказья в Россию.
Для русского офицерства на Кавказе, благодаря такому порядку вещей, оставалось лишь два выхода: отсиживаться в Тифлисе, если были деньги, если же таковых не имелось, «наниматься» на службу к одной из трёх закавказских республик, которым для формирования «национальных армий» не хватало офицеров-туземцев, почему они с большой охотой принимали русских офицеров.
Правда, имелся в это время в Тифлисе и так называемый штаб Русского корпуса из каких-то энтузиастов, мечтавших восстановить Кавказский фронт против турок и вербовавший для этого добровольцев. Предприятие это было явно безнадёжное, так как солдат-добровольцев совсем не было; а небольшие же группы офицеров, отправляемые время от времени на фронт, хотя и геройски, но совершенно бессмысленно погибали, брошенные в одиночестве на позициях панически удиравшими от турок армянскими частями, сменившими на фронте Кавказскую армию.
Эти армянские части, имевшие в тылу такой бравый и боевой вид, оказались совершенно небоеспособными и отступали, почти не принимая боёв, почему фронт был уже около Карса. Да и какой смысл был нам, русским, защищать границы чужих республик, раз Закавказье уже не принадлежало России и в нём с такой неприязнью относились ко всему русскому.
Много разговоров и принципиальных споров было среди офицерства лазарета по этому поводу. Разные были здесь мнения, но зато все они без исключения сходились на одном – отрицательном отношении к революции и неприятии большевизма. Скверно было и на Кавказе, где местный шовинизм с каждым днём начинал принимать всё более уродливые и нелепые формы. Лучше других к русским относились армяне, но зато к этому народу менее всего склонялись симпатии офицеров, как людей военных. Дело заключалось в том, что армяне, слывшие всегда на Кавказе народом мирным и робким, не носившим даже никогда оружия, после революции вдруг поголовно стали проявлять необыкновенную воинственность в условиях мирного времени. По тифлисским улицам на общую потеху разъезжали теперь армянские кавалеристы, которых в шутку прозвали «гусарами Святого Карапета». Смелое сочетание оранжевого цвета с красным их формы в соединении с неумением держаться в седле вызывали шумное веселье тифлисцев. Надо правду сказать, что это гордое дефилирование в конном строю разряженных, как клоуны, авлаабарских лавочников действительно представляло забавное зрелище.
В противоположность армянам грузинские части, в которых было много своих офицеров, представляли собой очень приличный воинский вид, но зато грузинский шовинизм и претензии шли дальше всех, что не могло нас не отталкивать. Кроме того, во главе грузинского правительства стояли партийные социалисты Гегечкори и Чхеидзе, имена одиозные для русского человека после революции.
Мусульманский корпус, формировавшийся в Тифлисе третьей закавказской республикой в лице Азербайджана, привлекал к себе больше всех мои симпатии. Как это ни странно, мусульманское население Закавказья, исторически больше всех потерпевшее от русской государственности, теперь было наиболее лояльным к России и наименее склонным к принятию революционных идеалов. Особенно это было заметно среди их высшего класса, где в противовес грузинскому дворянству татарские и горские ханы и беки явно симпатизировали России, не скрывая своих монархических убеждений. К этому надо добавить, что ввиду сравнительно небольшого числа офицеров мусульман в полки мусульманского корпуса охотно принимались русские и отношение к ним, как со стороны начальства, так и со стороны сослуживцев, было прекрасное.
Сидя в Тифлисе без денег, я не имел возможности долго раздумывать, потому скоро остановил свой выбор на одном из конных полков мусульманского корпуса, тем более, что уже привык к горцам за время своей предыдущей службы и составил в их среде себе обширные знакомства и связи.
В то время, когда население нашего госпиталя совещалось по текущему моменту и дискутировало, по соседству случилось небольшое происшествие, как нельзя лучше характеризирующее тогдашнюю тифлисскую жизнь.
Разбойник Шакро что-то не поделил с руководителями городской милиции и «отозвал» своих людей из её состава. После ссоры с милицией Шакро обосновал свой штаб на небольшом острове Куры, как раз против нашего лазарета. Однажды в глухую полночь, когда уже все спали, под самыми окнами дворца началась стрельба. Привыкнув к этим обычным для того времени звукам, мы пробовали снова заснуть, но это оказалось невозможно, так как перестрелка, всё оживляясь, скоро превратилась в настоящий бой. Как можно было понять, кто-то обстреливал остров правильным огнём, с острова в ответ также неслись залпы. Несколько пуль залетело и к нам во дворец, обсыпав штукатурку на лепных карнизах. Бой продолжался с полчаса, после чего стрельба постепенно затихла. Утром выяснилось, что вновь назначенный начальник милиции в доказательство своего служебного рвения атаковал Шакро в его логове. Атаман со своим штабом, пользуясь ночным временем, всё же удрал, и на острове победительница милиция нашла только двух убитых. Дело окончилось ничем, если не считать шумовых и световых эффектов, до которых такие охотники кавказские человеки.
В первые дни приезда в госпиталь на Михайловской улице я обратил внимание на необычайное пятно на фоне сплошной военщины в лице молодого человека в хорошо сшитом штатском костюме. Это оказался военный моряк лейтенант Георгий Георгиевич Коллен. Он лечился здесь от нервного потрясения, которое пережил в первые дни революции в Гельсингфорсе в дни избиения там морских офицеров. Сам он был тяжело ранен пулей в живот и едва вырвался из рук озверелой матросни. Из его рассказов я впервые узнал о том, что убийства офицеров Балтийского флота были заранее организованы по определённому плану германской контрразведкой, почему большинство убийц даже не принадлежали к составу флота. Впоследствии, будучи уже за границей, я получил и документальные данные этого факта.
Георгий Георгиевич после пережитого страдал манией преследования в лёгкой форме, почему носил штатское платье и подозревал всех лиц, одетых в морскую форму, в том, что они по поручению матросских комитетов следят за ним, Колленом. Однажды, когда мы были с ним в театре, он оттуда сбежал в середине пьесы из-за того, что среди публики обнаружил какого-то морского кондуктора. Чтобы не оставлять его одного ночью, пришлось покинуть театр и мне, так как в Тифлисе в это время после захода солнца ходить одному не рекомендовалось, а тем более через Верийский мост, по которому лежал наш путь. На этом мосту чуть не ежедневно происходили вооружённые грабежи и убийства, после которых трупы спускались в Куру. Возвращаясь каждый день в лазарет ночью, мы с Коленом постоянно встречали на мосту у перил неподвижные молчаливые фигуры, почему всегда проходили мимо них, держа револьверы в руках и всем своим видом показывая готовность к отражению нападения. Престиж военных людей стоял тогда ещё высоко в Тифлисе, на нас ни разу не напали, несмотря на то, что мы не раз встречали на мосту явных профессионалов.
В этот период нашей жизни в Тифлисе я имел две странные встречи, и оба раза со старыми своими товарищами по кадетскому корпусу. Первая имела место на Михайловской улице с моим старым другом детства Лабунским, когда-то гостившим у нас одну Пасху в Покровском. Он был одет в солдатскую шинель без погон, шофёрскую кожаную фуражку и имел подчеркнуто демократический вид. После первых слов встречи я заинтересовался, почему Николай – поручик артиллерии – так странно был одет. Лабунский на это смутился и отвечал, что он больше не артиллерист, а состоит в автомобильных частях. Дальнейший разговор он скомкал и поспешил проститься под предлогом спешного дела. Впоследствии наши общие с ним знакомые по Тифлису рассказали мне, что Лабунский совсем «принял революцию», братался с солдатами и вёл себя совершенно по-большевистски.
Другая встреча была ещё загадочнее. Как-то днём, идя по Верийскому спуску, я перегнал шедшую впереди меня пару: мужчину и девицу. Он был плотный и широкий в плечах человек среднего роста, одетый в штатское, она маленькая, худенькая, стриженая. Говорили они друг с другом на каком-то странном жаргоне, вроде воровского «блатного» языка. К изумлению своему я узнал в штатском своего одноклассника и товарища по корпусу Колю С., знаменитого гимнаста и силача своего времени. Мы поздоровались, разговорились, и я рассказал, почему живу в Тифлисе. С. в свою очередь сообщил, что его старший брат убит на войне, о себе же самом не сказал ни одного слова. На мой вопрос, почему он в штатском, я ответа не получил, так как спутница Коли, неприязненно слушавшая наш разговор, дёрнула его при этом за рукав, после чего они поспешили распрощаться. Я с недоумением смотрел им вслед, ничего не понимая. Что всё это значило? Ведь никто из военных в Тифлисе в то время формы не снимал, да и зачем?.. От кого и почему скрывался С., почему он не хотел ничего сказать о себе, и причём тут была эта стриженая девица?..
Так минуло две недели, по истечении которых наше положение с женой не только не выяснилось, но ещё усложнилось. От своих я не имел из дома никаких известий, да и не мог иметь, так как почта почти не ходила. В Москве и других крупных центрах власть как будто находилась в руках большевиков, на юге пылала полная анархия. Приходилось на неопределённое время застрять на Кавказе, и жена в предвидении этого съездила в Батум за своими вещами. По дороге она встретила в поезде генерала Ляхова, её старого начальника и приятеля. Генерал ехал в Батум на постоянное житьё, так как на Зелёном мысу у него было собственное имение. В этом имении он и был убит осенью того же года аджарцами.
Первыми шагами для установления контакта с мусульманскими кругами было моё посещение дворца наместника, где в то время находилось временное правительство Закавказья. Зная, как и всякий тифлисский житель, дворец снаружи, я никогда не был в нём внутри и был очень удивлён лёгкостью доступа в него теперь.