По узким деревянным лестницам и внутренним переходам я попал в обширную залу – приёмную, увешанную прекрасными картинами из времён завоевания Кавказа. В этой зале я сразу нашёл нужных мне людей. Оказалось, что мои статьи из Байбурта и Саракамыша в защиту мусульманского населения завоёванных областей здесь были известны, и потому я встретил самый любезный приём. Через полчаса должно было состояться заседание мусульманского комитета, в котором участвовал и командир Мусульманского корпуса генерал Али-Ага-Шихлинский, которому мне следовало представиться. Через залу, в которой я сидел, один за другим прошли в комнату заседания все видные лидеры мусульманства Закавказья, и в их числе тогдашний председатель комитета доктор Султанов, огромного роста и атлетического сложения татарин, лидер партии «Мусават». Он через несколько месяцев уже на посту губернатора Елисаветполя был застрелен на улице армянами. Как только закончилось совещание, меня пригласили в залу заседания. Доктор Султанов, поднявшись навстречу, пожал мне руку и, обращаясь к сидевшему за столом среди других членов широкоплечему генералу в черкеске, сказал: «Поручик Марков, друг мусульман и журналист, очень тебе его рекомендую». Генерал, оказавшийся командиром корпуса, любезно пожал мне руку и пригласил немедленно вместе с ним отправиться в штаб, чтобы оформить моё назначение. Все встали, и пока обменивались последними словами, некоторые из присутствовавших осведомились, не родственник ли я Льву Львовичу Маркову, популярному среди кавказцев директору Тифлисской гимназии. Узнав, что я его внук, они стали ещё ласковее и нашли, что симпатии к мусульманскому населению у меня наследственные. В автомобиле с генералом мы доехали до штаба корпуса, который помещался на одной из спускавшихся к Куре улиц. Обширное помещение, бывшая гостиница, было полно военного люда, в русской форме и в черкесках. Генерал предложил мне вступить офицером в формирующийся в Закаталах Лезгинский конный полк, на что я дал своё согласие. На мою просьбу принять врачом в корпус и мою жену, Али-Ага ответил категорическим отказом, так как считал, что это противно мусульманским традициям и обычаю. При этом, чтобы смягчить свой отказ, он рассказал случай из своей собственной жизни, когда он, будучи во время русско-японской войны командиром батареи, чуть не погиб от заражения крови, не желая раненым обращаться за помощью к сестре милосердия.
Со своим адъютантом генерал после этого отправил меня к командиру Лезгинского полка, канцелярия которого находилась в том же здании. В небольшой комнате я нашёл группу офицеров во главе с командиром полка подполковником принцем Хосро Каджаром. Принц, как и большинство офицеров Лезгинского полка, служил в рядах драгунского Северского полка, который как бы и составил кадры лезгинов. Помощником его был старый нижегородец, ротмистр князь Джоржадзе, брат которого был моим сослуживцем по Туземной дивизии и погиб на войне. Хозяйственной частью ведал ротмистр Давыдов, происходивший из известной кавказской семьи. Кроме них, в комнате были молодой штабс-ротмистр из калмыков в форме астраханских драгун, нижегородец корнет Старосельский и плотный немолодой горец с длинными усами. Знакомя меня с ним, кто-то из офицеров сказал: «Гамзат-Бек – отец народа».
Представившись официально командиру полка, я от него уже официально получил извещение, что принят в ряды Лезгинского конного полка и должен в ближайшие дни выехать с эшелоном в Закаталы. Вместе со мной туда же должны были ехать Гамзат-Бек и поручик Муртазали Галаджев, родом закатальский лезгин, почему он и попал в полк, несмотря на то, что был пехотным офицером.
С этого дня я каждый день стал ходить в штаб корпуса в ожидании отправки эшелона, знакомясь с товарищами по полку и будущими сослуживцами. Все они по своей прежней службе являлись русскими кавалерийскими офицерами, таковыми и оставались и теперь, и потому относились к своей новой службе без всякого воодушевления, принимая её как необходимость. Из настоящих лезгин в полку было всего три офицера, из которых двое уже находились в Закаталах.
С первых дней моего пребывания в полку в глаза не могла не броситься странная фигура и роль Гамзата Халилова. Он в теории являлся как бы связывающим звеном между полком и закатальскими лезгинами. На практике же он был довольно тёмная личность, явочным порядком и не будучи никем уполномоченным, взявший на себя роль народного представителя. На эту роль он ни с какой стороны не имел и не мог иметь права, так как был самого скромного происхождения и до революции работал машинистом на железной дороге. Типы этого рода в Закавказье всплыли на поверхность после революции натуральным манером, как в мутной воде наверх всплывает всегда навоз. В штабе, где весьма смутно знали положение вещей в Закатальском округе, с Гамзатом весьма считались, на каком основании он уже сам себе присвоил титул Гамзат-Бека. Много в те суматошные времена болталось около власти всяких инициативных проходимцев и авантюристов, для которых российская смута являлась временем золотым и долгожданным. Болтаясь по помещениям штаба корпуса, мне пришлось здесь встретить многих знакомых и старых товарищей. Однажды промелькнул здесь и опять исчез куда-то мой однополчанин по Ингушскому полку корнет Измаил Боров, на ходу сообщивший много печальных вестей о смерти наших общих товарищей, погибших не столько от оружия врага, сколько от рук «революционной» солдатни. Встретил неожиданно старого своего однокашника по корпусу Владимирова, который, несмотря на «пехотное происхождение», сумел поступить в конный Татарский полк. Отец его также оказался здесь корпусным интендантом. Владимиров зазвал меня однажды даже в гости к своей невесте, которая оказалась дочерью полковника Черноглазова, бывшего несколько месяцев тому назад моим временным командиром по этапному батальону. Черноглазов с начала войны сформировал и привёл на Кавказский фронт особую конную сотню из разведчиков-охотников Уссурийского пограничного корпуса, в котором сам служил до войны. Черноглазов сотню эту называл «тигрятниками», так как в большинстве своём это были охотники на тигров. Сам полковник был милый и очаровательный старик, очень напоминавший великого князя Константина Константиновича, как лицом, так и по фигуре.
В тех же коридорах штаба однажды пришлось встретиться и с фигурой уж совсем необычайной в кавалерийской среде, а именно с Юрой Сукиным – мичманом и старым однокорытником, который тоже теперь болтался в Тифлисе. Он был всё тот же весёлый, крепко сбитый и по-прежнему вравший напропалую, смотря честно и прямо в глаза собеседнику своими светло-голубыми глазами.
Постепенно пришлось заново обмундироваться в форму полка, что было нетрудно, так как черкески у меня уже имелись, приобрести же нужно было лишь красный полковой башлык да пару погон. Эти последние оказались в соответствии с духом времени и с соблюдением национальных тенденций, а именно вместо русских букв на них стояла половина названия полка арабскими иероглифами. В остальном погон ничем от русского не отличался.
Настал день отъезда к месту новой службы. Галаджев, как и я, ехал в Закаталы с женой, да ещё и с грудным младенцем. Мы условились с ним выехать из города вместе. Погрузка эшелона и имущества, которое мы везли в полк, должна была иметь место на вокзале Навтлуг за городом, и путь туда на извозчике был добрых шесть-семь вёрст. Под мелким нудным дождём мы кое-как доехали до вокзала и разместились в одном из купе третьего класса, из каковых вагонов состоял весь состав поезда. Кроме нас в том же «офицерском» вагоне ехали Гамзат с сыном, мальчишкой лет 15, и курд Нури из пленных турецких офицеров. Как уже в дороге выяснилось, почти половина Лезгинского полка состояла из пленных турецких солдат, зачисленных в мусульманский корпус в качестве единоверцев и союзников.
Исламистские круги Закавказья в это время готовились к тому, что турецкая армия займёт Кавказ, и на этом строили всю свою политическую игру. К присоединению Кавказа к Турции готовило мусульманские народы Кавказа и магометанское духовенство, бывшее всегда в толще народной турецкими политическими агентами. Не только в Закавказье, Азербайджане и Баку, но даже в Дагестане и Чечне в это время муллами велась усиленная пропаганда в пользу присоединения к Турции. Турецкая военно-политическая миссия летом 1918 года, прибывшая в Тифлис для осуществления этих планов, даже посылала своих отдельных членов в горы Дагестана, но весь план рушился благодаря англичанам, которые осенью заняли Баку и не допустили турецкую армию на Кавказ. Нури поэтому был первый из турок-однополчан, с которым пришлось встретиться. В полку ему при поступлении дали чин прапорщика, и он теперь носил на своих русских погонах одну звёздочку. Собой он представлял весьма любопытную и очень характерную фигуру. Родом он был из Моссула, худ, тощ, кривобок, с длинным не то перебитым, не то просто кривым носом. В соответствии со своей новой ролью «прапорщика Нури» он был одет в невероятно грязную и помятую черкеску грязно-коричневого цвета, сидевшую на нём совершенно несуразно. Зато она была обшита по всем швам широкими золотыми галунами и нелепой бахромой. Шашка, кинжал, револьвер и пояс были также неумеренно и безвкусно отделаны золотой насечкой. На руках, грязных и с поломанными ногтями, было столько колец и перстней, что ему приходилось ходить с растопыренными пальцами, так как руки в кулак не сжимались. В довершение великолепия его внешнего вида на ногах были надеты калоши, а на них огромные жандармские шпоры.
Помимо полусотни пленных турок, над которыми Нури был старшим, с нами ехали человек сорок лезгин-закатальцев. Обмундирование, надетое на всём этом сброде, было получено из остатков тифлисских складов и состояло из рваных и сальных ватных курток. Оружие было представлено в виде винтовок и револьверов всех систем и калибров, какие только нашлись в архивах арсеналов, и в том числе какие-то флинты доисторического происхождения, вряд не заряжавшиеся с дула. В общем, эшелон представлял собой очень живописную и красочную банду, меньше всего похожую на воинскую