часть, хотя бы и революционного времени.
Кроме нас и будущих «всадников» Лезгинского полка, набранных с бору по сосенке, в соседнем вагоне ехала группа офицеров Татарского конного полка, которые должны были сойти на станции Шамхор, где стоял их полк. Во главе их был мой старый знакомый, бывший ротмистр, а ныне полковник Трояновский, герой конной атаки при Петликовцы-Новые в Галиции. Будучи уроженцем Елисаветпольской губернии, с детства привыкший к татарам и проведший с ними всю службу, Трояновский после революции принял мусульманство и совсем состарился. С ним были три молодых офицера: два брата Бек-Эдигаровы и корнет Думбадзе, сын ялтинского градоначальника, все трое бывшие офицеры Крымского конного полка. Они всю дорогу пили и шумели, чему способствовало присутствие в их вагоне некой девицы или дамы, одетой в форму вольноопределяющегося и державшейся более чем развязно. С началом революции этот тип «женщины-добровольца» получил право гражданства, а с началом гражданской войны стал почти непременным персонажем всякой добровольческой части. Не в укор и не в осуждение будет это сказано тем немногим исключениям из среды женщин-солдат, кои погибли геройской смертью. Исключение, как говорят, подтверждает правило, а правило это было таково, что девять десятых этих женщин являлись, в сущности, полковыми проститутками. Да и как могло быть иначе, когда женщина принуждена была дни и ночи проводить в среде молодых и здоровых мужчин, живущих в постоянной атмосфере смерти и крови, когда всякие границы между тем, что «можно» и чего «нельзя» потеряли своё значение. Одновременно с этим, живя в условиях грубой и жестокой жизни, всякая женщина, как существо более слабое физически и морально, неминуемо почувствует потребность в любви, защите и ласке, заложенной в её натуру самой природой. Выбор же кругом неё самый широкий, на все требования и вкусы. Какая же женщина сможет устоять перед всеми этими условиями, толкающими её на падение, а падение это неминуемо, стоит только начать и упасть однажды... Недаром же Оскар Уайльд, тонкий знаток женской психологии, сказал: «Я знал много женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знал ни одной, у которой был бы только один». (Вообще-то это 73-й афоризм Ларошфуко. – Прим. ред.)
Жалкий и отвратительный образ этих женщин-доброволиц, набросивших свою тень на и без того жуткую память гражданской войны, настолько отразился у меня в памяти, что я никогда уже в жизни не смогу без отвращения смотреть на женщину, одетую в мужские панталоны. Практика революционного времени с жестокой и беспощадной убедительностью доказала на наших глазах всю неуместность женщины в рядах войск, с оружием в руках. Не может и не должна она, самой природой созданная для того, чтобы быть матерью, источником жизни, способствовать смерти, насильственно отнимая жизнь у других. Жестокая расплата ждёт всегда тех, кто так или иначе нарушает незыблемые законы природы, и мне кажется, что печальная судьба женских батальонов и сотен женщин-одиночек, свихнувшихся на фронте, есть справедливое наказание Божие за нарушение Его законов…
Часов около восьми утра нас разбудил шум и крик многих голосов, доносившихся снаружи. Поезд стоял на станции Шамхор, и ехавших с нами татарских офицеров на вокзале встречали однополчане под музыку и звуки зурны. По кавказскому обычаю в вокзальном буфете шла по этому случаю попойка. Я оделся и сошёл на вокзал поздороваться со знакомыми. Пришлось выпить со всеми и пожать полсотни рук. Большинство офицеров было знакомо мне по австрийскому фронту, так как кадры теперешнего Татарского полка составил прежний полк того же имени, входивший в состав Кавказской туземной дивизии. Жизнь поэтому здесь была уже налаженная с прочными отношениями, установившимися за время войны. Это сильно отличало татар от Лезгинского полка, заново формирующегося из чуждых друг другу и разнородных элементов. От Шамхора нам предстоял дальше трудный и сложный путь. По линии железной дороги Тифлис – Баку, как и в Карской области, всё было сожжено по дороге и ограблено отступавшей армией Кавказского фронта. Местные татары, население воинственное и независимое, при начале отступления армии с фронта сорганизовались, и многие эшелоны туркестанского и кавказского корпусов, пытавшиеся здесь повторить грабежи и бесчинства, которые они устроили по дороге с фронта в Тифлисе, были вынуждены после жестоких боёв с татарами разоружиться и сдать им всё своё оружие. Вдоль пути ещё оставались окопы и даже блиндажи, из которых татары вели обстрел воинских поездов. Как рассказывали мне очевидцы этих боёв, воинские составы, попадавшие в таких местах под перекрёстный огонь, оказывались в безвыходном положении, не имея прикрытия от огня, так как пули низали деревянную обшивку теплушек насквозь. Масса отобранного таким образом от солдат оружия разошлась по рукам местного населения, которое немедленно пустило его в дело, как против армян и грузин, так в особенности против пассажирского сообщения, представляющего заманчивую добычу в виде багажа и почтовых отправлений. Елисаветполь, переименованный в прежнее своё звание «Ганджи», ставший после революции официальной столицей Азербайджана, оказался вследствие такого положения вещей совершенно отрезанным от остального мира, чем и объяснялось то, что правительство татарской республики предпочитало жить в более безопасном Тифлисе.
Наш поезд был случайным и на свой собственный страх и риск шёл в Елисаветполь, с которым в это время уже почти не было железнодорожного сообщения из-за постоянных нападений. С раннего утра все площадки вагонов и даже крыши были заняты вооружёнными людьми, и мы, офицеры, не выпускали винтовок из рук, ожидая каждую минуту нападения и обстрела. На паровозе в знак дружественных намерений и специального назначения поезда развевались зелёные флаги азербайджанского правительства.
Кура всё время провожала нас слева, то приближаясь к линии железной дороги, то убегая от неё своими изгибами. Трудно было себе представить, что поезд шёл по области, которая только вчера принадлежала России. Нигде ни одного русского лица, ни одного русского слова, хоть бы случайно где промелькнуло русское селение. Кругом сплошная татарва, в лохматых шапках грибами из рыжих овчин, и татарва самая сквернейшая из всех татар, обитающих на территории Российской империи. Они и в прежнее мирное время были разбойниками, а теперь, конечно, и говорить не приходилось. Здесь разбойничьи шайки, прекрасно вооружённые и правильно организованные, взимают с путешественников постоянную дань и берут в плен поезда, торгуясь потом за выкуп пленных. Природа соответствует населению – гнусная, голая и безотрадно-жёлтая пустыня. На глинистой бесплодной почве никакой растительности, на которой можно было бы отдохнуть глазу, ничего, кроме колючей травы и бурьянов... Изредка вдали лишь грязное кочевье или кусок засеянного поля, да одинокие фигуры что-то высматривающих всадников. В общем, унылая и дикая картина, от которой тоскливо сжимается сердце. В редких селениях у станций несколько длинных одноэтажных домов местной характерной постройки с плоскими крышами и галерейками, всё это серое, каменное или глиняное. Гамзат явно тревожится и уверяет нас, что татары обязательно устроят где-нибудь по дороге на нас нападение, так как ещё в Шамхоре у него спрашивали, правда ли, что мы везём оружие?
На этом основании он требует, чтобы мы не сидели в вагоне, а расположились на площадках, с которых можно скорее соскочить в случае нападения. Женя, услышав это, также желает стоять на площадке рядом со мной, что для меня и неудобно, и неловко. Два или три раза поезд останавливается, так как с паровоза замечают на пути каких-то людей, и мы выставляем цепь впереди поезда. Гамзат и Нури в сопровождении группы турок выходят для переговоров, долго машут руками и кричат, пока дело не разъясняется, и мы двигаемся дальше. Ночью мы останавливаемся на какой-то станции и идём пить чай в соседний духан. Духан переполнен татарами, они пьют чай и кофе и что-то едят. Все вооружены, как на войну, винтовками, револьверами и кинжалами и потому при слабом освещении керосиновой лампы, мигающей под потолком, трактир напоминает пещеру разбойников, а не мирный приют. На что им столько оружия и что они с ним будут делать, кого тут можно грабить? Или это больше для декорации, на которую так падки все восточные человеки?
На другой день к вечеру после многих тревог и воображаемых опасностей, прибываем, наконец, в Ганджу. Город весь тонет в садах и огромных тенистых платанах, растущих вдоль улиц. Вокзал совершенно пуст, поезда здесь редкость. Гамзат часами сидит на телеграфе и ведёт таинственные переговоры с какими-то властями о нашем дальнейшем следовании.
Как оказывается, накануне нашего приезда в Ганджу здесь произошло очередное сражение татар с армянами, почему город как бы на военном положении. Властями, какими именно, осталось для меня загадкой, запрещено после захода солнца ходить по улицам, и только татарская вооруженная до зубов стража перекликается в темноте среди пустых улиц. Это не помешало мне в ночь прибытия отправиться в город за продовольствием, так как в эшелоне был съеден последний кусок хлеба. В сопровождении трёх лезгин и милицейского чина, присланного из города в качестве проводника, мы выехали с вокзала на двух арбах. Широкие и пыльные улицы города тонут в густой тени платанов и чинар. Луна, кое-как освещая середину улицы, оставляла в густой чернильной тени тротуары, сады и дома. От угла до угла нас провожали стражники, гортанно перекрикиваясь, и судя по их поведению, ожидавшие каждую минуту выстрела из-за угла. Процедура подобного путешествия поэтому оказалась чрезвычайно сложна. Усадив из предосторожности нас в арбы, милицейский чин, дойдя до угла, свистел. В ответ из аспидной тьмы платанов доносился ответный свисток, после чего следовали переговоры, и навстречу нам выходили две-три насторожённые фигуры, которые устанавливали наши личности и только после всех этих церемоний разрешали двигаться дальше до следующего угла, где та же процедура начиналась снова. Только после добрых двух часов такого путешествия по мёртвому, без единого огня городу, среди оперной обстановки, мы достигли цели путешествия – городской хлебопекарни. Булочная эта, помещавшаяся в каком-то подземелье, чуть освещённом коптилкой, как и все пекарни на свете, работала ночью, и в ней, как черти в аду, двигались голы