и музыка, оборвавшаяся было на полутоне, вдруг зазвенела новый бодрый и весёлый мотив явно военной песни. Аскеры дружно и весело запели. По-видимому, слова песни имели какой-то смешной для момента смысл, так как солдаты и сам Нури усмехались и ядовито на меня поглядывали. Хозяин-татарин сидел молча, опустив глаза, как обычно делают восточные люди, когда при них кто-нибудь позволяет себе бестактность или неприличие.
Вдруг в словах песни я уловил имена «Энвер-паша» и «Николай» и вспомнил сразу, что уже где-то слышал эту песню, сложенную турками во время войны. В ней говорилось, что с помощью Аллаха неверная Россия будет побеждена Энвером, а побеждённый царь Николай будет горько плакать, как плачут все побеждённые исламом.
Теперь здесь эти вчерашние пленные своей песней напоминали мне, русскому офицеру, что предсказание это исполнилось, царь Николай плачет, а они, аскеры Энвера-паши, едут победителями в сердце Кавказа принимать побеждённые народы под власть падишаха.
В молодости я был горяч и лёгок на руку, и потому первой мыслью, которая пришла мне в голову, была разбить немедля морду улыбающемуся Нури. Видимо, он понял эту мысль по моим глазам, потому что вскочил на ноги и грозно закричал на музыкантов, делая вид, что они запели эту песню против его желания. Эта сцена сильно меня взволновала и в соединении с накопившимся за дорогу раздражением зарядила меня впрок зарядом злобы, которая только искала случая, чтобы вылиться.
Так как нам предстояло переправлять обоз через Алазань на единственном имевшемся здесь плоту, на котором помещалось не более чем две арбы, то надо было ожидать, что морока эта протянется весь день, почему было решено, что Гамзат, Галаджев и дамы отправятся вперёд, а у переправы останемся мы с Нури.
Дождь перестал, и утро было ясное и прохладное. Берег крутым обрывом спускался к реке, широкой и мутной. В едва уловимой для глаз дали чуть намечались леса закатальских предгорий. В дымке утреннего тумана тонули подножья хребта, и только снеговые вершины ярко блестели на солнце.
Неуклюжий полуразвалившийся плот, раскачиваясь и черпая краями воду, переправлял первые подводы. У воды чёрной массой толпились лошади, буйволы и телеги. Мычание, ржание коней, человеческие крики и скрип колёс, сливаясь в общий гул, далеко разносились в утреннем воздухе. У песчаной отмели человек тридцать лезгин и турок совершали утренний намаз, издали длинный ряд их кланяющихся фигурок очень напоминал сусликов далёких русских степей...
С криком, проклятиями и ругательствами возчики колотили палками буйволов, устанавливая в очередь неуклюжие и неповоротливые арбы. Равнодушные ко всему на свете буйволы, почуяв воду, с мычанием неудержимо лезли в реку. Разноплемённая и разноязычная толпа наполняла воздух неистовым шумом и гвалтом. Нагайка Нури без отдыха щёлкала по буйволиным спинам и по головам возчиков. Подойдя ко мне, охрипший и потный от бесплодных усилий навести хоть какой-нибудь порядок, он злобно бросил на траву свой карабин и рухнул с ним рядом.
– Ффа, какой глупый народ... к-какой глупый народ, никакой плеть не понимает!
Он с досадой хлопнул себя по колену и протянул мне серебряный портсигар.
– Кури, пажалста... драбезонский табак... ах-ах какой глупый народ! – повторил он с досадой и, помолчав, глубокомысленно добавил: – Табак даже хороший не имеет.
Опершись на локоть и сбив на затылок папаху, он со злобой смотрел на переправу, над которой стоял рёв и гул голосов. Видимо, он искренно считал себя здесь носителем культуры, которую он, Нури-эфенди, вёз в дикий и бестолковый край, которым он отныне призван повелевать и властвовать. Улёгшееся было раздражение опять начало мне подкатывать клубком к горлу при виде этого самодовольного и наглого дикаря... Погода, как и настроение, тоже стала портиться, опять заморосил дождик, и за его частым переплётом скрылись горы и закатальский берег, с реки понесло сыростью и холодом. Я встал и начал разыскивать среди обоза свою подводу и вещи. Разыскав телегу, я, к изумлению своему, обнаружил на моих вещах какую-то закутанную в ковёр бабу. Чауш Ибрагим, один из пленных турок, стоял около неё и, видимо, имел ко всему этому какое-то отношение.
– Что это за баба и кто тебе позволил её посадить ко мне на арбу?
– Кто позволил? – с вызовом отвечал он, – Нури-эфенди позволил, она мой начальник.
– Я здесь начальник... турецкая собака, а не Нури-эфенди, – заорал я на него, задохнувшись от негодования. – Сейчас сними свою бабу к чёртовой матери!
Чауш растерялся от моего крика, вбитая в него годами дисциплина приучила его бояться всякого начальства, но, оглянувшись на других турок, он, хотя и весь бледный от волнения, решился возражать:
– Моя турка, – начал он было неуверенным голосом, – Нури-эфенди наша коменданта... твоя лезгинская начальник, нет... турецкий.
Хлёсткий удар по зубам не дал ему окончить фразы и разом выбил из сознания всякую мысль о дальнейшем сопротивлении. Баба сама, тихо взвизгнув, скатилась с телеги, а Ибрагим, вытирая кровь, с видом побитой собаки отошёл от телеги в кучу своих земляков, хранивших мрачное молчание. Среди многозначительного молчания я забрал с арбы бурку и, надев её, не оглядываясь, вернулся на обрыв над рекой. Откуда-то вывернувшийся Нури распорядительно выскочил из-за телеги и, грозно что-то закричав туркам, стал рассыпать удары нагайки направо и налево, срывая злобу. Турки, глухо ворча, точно оправдываясь, стали расходиться.
Вечером вольноопределяющийся лезгин Осман, присевший ко мне на арбу, рассказал, что с самого Тифлиса Нури подговаривал турок отказаться от подчинения русским офицерам в полку и сегодня чауш Ибрагим неудачно сделал со мной первую пробу. Осман предупредил, что ночью мне надо быть осторожнее, так как Нури очень зол на случившееся и может сам или приказать кому-либо из своих людей пустить мне пулю в спину. Когда около полуночи переправа была кончена и моя арба тронулась позади обоза, Осман с двумя приятелями всю дорогу дежурили у меня на возу, охраняя начальство от вражеских покушений.
Наутро турки были как шёлковые и уже, не ссылаясь на Нури-эфенди, исполняли все мои приказания на рысях. Видимо, они считали, что раз человек бьёт по морде турка в толпе его соотечественников, значит, имеет на это право и чувствует за coбой силу.
К обеду мы прибыли в Лагодехи, первое селение 3aкатальского округа, где нашли остальных своих спутников. Поговорив с Галаджевым о странном поведении Нури и Гамзата, мы решили дальнейший путь ехать отдельно от эшелона, так как ни он, ни я не желали больше иметь историй, да и всё равно эшелон должен был, чтобы дать отдохнуть буйволам, остановиться на днёвку, которая нас не устраивала, так как сидеть в грязи и сырости в Лагодехах, всего в 15 верстах от Закатал, не было смысла. 3абрав одну из конных арб, мы погрузили в неё жён и багаж, и на свой страх и риск, под тёплым весенним дождём двинулись в Закаталы. Галаджев, уроженец закатальского округа, хорошо знал дорогу, оба мы были хорошо вооружены и, кроме дождя, не видели на пути никаких препятствий. Весь путь дождь лил как из ведра, и моя кавказская шуба, набухши от дождя, вытянулась до самых пяток. Весь день и половину ночи мы шли рядом с арбой, хлюпая по колено в воде, и только к полуночи достигли небольшого селения, где заночевали в холодной комнате с земляным полом. Суша ночью одежду и обувь у очага, я задремал, положив снятые сапоги поближе к огню. Утром, к своему ужасу, пришлось убедиться, что сапоги от огня сгорели и в голенище невозможно было больше просунуть ногу. Пришлось спешно доставать, чтобы не оставаться босым, купленные в Тифлисе ноговицы из ярко-жёлтого сафьяна, немилосердно жавшие ногу. К счастью, дождь прекратился, и мы въехали в Закаталы перед вечером пятого дня пути на арбах. Как в насмешку над нашими мучениями, четверо суток подряд ливший дождь перестал и больше не шёл ни разу за всё наше существование в Закаталах. Галаджевы сошли перед домом его родителей, а мы с женой остановились в пустом доме знакомого Галаджеву армянина. Дом этот был расположен на самом краю города и примыкал вплотную к лесным предгорьям. Лесная зелёная стена сразу поднималась от самого забора вверх с перевала на перевал, теряясь в вершинах Дагестанского хребта, круто подступавшего к Закаталам.
Жилище наше представляло собой длинный двухэтажный деревянный сарай, вдоль которого по верхнему этажу тянулась в виде узкого балкона деревянная галерея. Это было неуютное строение Востока того типа, который встречается повсюду, начиная с Закавказья и кончая Порт-Саидом.
Наскоро поужинав сухими продуктами, я занялся разборкой вещей, развешивая по стенам привезённые из Турции ковры и оружие. Жена, успевшая уже завести знакомства с местным бабьём, отправилась с ними в баню, помещавшуюся по соседству. Стемнело, я зажёг большую керосиновую лампу и, разбирая чемоданы, думал о новом этапе жизни, предстоявшем нам здесь в пёстром калейдоскопе последних лет.
Вдруг в только что заколоченную мною с веранды дверь сильно постучали. Уверенный, что это посланный из штаба полка, где уже знали о нашем приезде, я, держа в руках лампу, открыл дверь. Два вооружённых винтовками лезгина в лохматых папахах вошли в комнату и, ослеплённые ярким светом, быстро и исподлобья осмотрели комнаты. Один из них неожиданно схватил меня за локоть и отстранил от выходной двери. Другой, с растерянным и в то же время изумлённым видом, продолжал осматривать раскрытые чемоданы на полу и груду вещей и одежды на стульях. Не выпуская моего локтя, первый из них, глядя мимо, глухо спросил на ломаном русском языке:
– Ты... кто?
– Как кто?.. Новый офицер-поручик Марков, только что приехал, а вы что, из полка ко мне присланы?
– Из полка?.. Нет, мы не из полка... – мрачно отвечал он.
Тут только впервые смутное подозрение стало закрадываться мне в душу при виде странного поведения и странных слов этих неожиданных гостей.
– Послушай, господин... а где армянин, хозяин этого дома?