Офицерский состав Лезгинского конного полка, который я застал в Закаталах, был невелик. За старшего здесь был ротмистр князь Георгий Джоржадзе, из известной грузинской семьи Кахетии. Адъютантом являлся нижегородец штабс-ротмистр Магрурыбал Хан-Елисуйский, мой старый «корнет» по Школе. Первым эскадроном командовал в теории так и не приехавший никогда в Закаталы гродненец принц Риза Каджар, его же фактическим заместителем был северец Червинов; вторым эскадроном командовал бывший турецкий офицер, окончивший Сен-Сирскую школу, Хакки-бей. Из младшего командного состава налицо были нижегородцы князь Меликов третий, Каджар Ибрагим и два брата Старосельские, пехотный поручик Бахметьев и несколько туземцев лезгин, а именно, прапорщики Магома Абакарилов, Хан-Тальшинский, Муртазали Галаджиев и два турка Судык и Асаф.
Из турок наиболее интересным человеком являлся Хакки-бей, великолепный образец получившего образование восточного человека. Это был стройный, среднего роста, хорошо сложенный человек лет тридцати, полный сил, огня и энергии. Мать его была арабка, почему лицом он был смуглее, чем обыкновенно выглядят турки. Появление его и пребывание в Закаталах было малообъяснимо и связано с какой-то тайной, о которой никто в полку, кроме командира, не имел никакого представления. Нам было только известно, что Хакки тяжело раненым был взят в плен и после революции освобождён, как и все пленные турки. Почему он, образованный офицер, принадлежащий, кроме того, к генеральному штабу, теперь сидел в Закаталах, а не ехал в Турцию, в которую дорога была свободна, никто не понимал. Сам же Хакки был не такой человек, к которому можно было соваться с неуместным и нескромным любопытством, в особенности в деле, о котором он сам предпочитал молчать. Военное дело он знал прекрасно, был хороший кавалерист и не по летам серьёзен. К нам, русским офицерам и вообще к интеллигентным людям, он относился с большой симпатией и по-дружески, гораздо лучше, чем к своим соотечественникам туркам, уже не говоря о горцах, которых третировал свысока и явно презирал за некультурность и дикость. Кроме небольшой группы турок во главе с прапорщиком Асафом, державшихся по отношению к Хакки-бею с большим почтением и выражавших ему преданность, остальные его компатриоты были с ним холодны. В полку, где в сущности никто серьёзно не занимался службой, да и не мог заниматься, Хакки являлся начальником учебной команды, которую сам подобрал из интеллигентной молодёжи, и на диво её выдрессировал. В его команде были и три молодых русских вольноопределяющихся в лице двух юнкеров Елисаветградского училища и кадета Орловского корпуса князя Долгорукова. Этот последний был ещё очень юн и своими тонкими чертами лица и румянцем скорее напоминал девушку, чем мальчика. За девицу-добровольца я его было и принял, когда впервые увидел в собрании, где он обедал. Вообще, как нетрудно было заметить с первых дней пребывания в Закаталах, в полку собрались люди случайные, решившие в этом глухом углу так или иначе переждать грозу, и потому смотревшие на службу в Лезгинском полку, как на явление временное. При таких обстоятельствах излишнее любопытство и расспросы были совершенно неуместны и нетактичны, надо было принимать факты, как они были, не вдаваясь в излишний анализ.
При таких обстоятельствах все мы жили довольно дружно, как люди, принадлежавшие к одной и той же кавалерийской среде. Однако в полку не было и не могло быть той спайки и единодушия, которые существовали в регулярных полках, где жизнь была давно устоявшаяся, со своими обычаями и традициями. В Закаталах на каждом шагу чувствовалось, что всё здесь ненастоящее, временное и не имеющее никакого будущего.
Солдатский состав полка состоял из местных туземцев-лезгин и пленных турок. Вместо предполагавшихся при формировании полка четырёх эскадронов удалось с большим трудом набрать всего два, да и то насчитывающих едва по 40-50 человек в каждом. Одеты наши солдаты, или, как их называли, «всадники», были в какое-то допотопное тряпьё, найденное на складах бывшего в Закаталах дисциплинарного батальона, лошадей у «всадников» не было совершенно. Люди обоих эскадронов жили в двух больших казармах, но никакой дисциплины не признавали и уходили к себе в аулы, когда хотели, часто не ставя в известность своё начальство. Русского языка почти никто из них не понимал и потому командным языком в полку был татарский, официальный язык Азербайджанского «государства». Надо честно сказать, и этого последнего никто не знал, за исключением, конечно, турок и двух-трёх туземных офицеров. Правда, слова команд были нами заучены по литографированным листкам, но тем не менее из редких учений в пешем строю ровно ничего не выходило, так как между офицерами и всадниками не было общего языка, как не было его и между солдатами одного и того же эскадрона. Все наши люди были родом из различных селений, говоривших на местных лезгинских диалектах, которыми, как известно, так богат Дагестан. После нескольких безуспешных попыток навести некоторый порядок в полку, достать лошадей и приличную одежду людям, мы махнули на всё рукой и зажили личной жизнью. Жизнь эта была в крепости на редкость монотонна и проходила почти целиком в четырёх стенах. Обедать и вообще столоваться в собрании я скоро перестал, так как жена не могла там бывать ежедневно. Принц Каджар на вторую неделю нашей жизни в Закаталах предложил мне, единственному семейному офицеру в полку, занять комендантское помещение, для чего из него надо было выселить священника, который поселился там явочным порядком.
Квартиру эту мы с Женей украсили дёшево и сердито в восточном вкусе коврами, подушками и диванами, дополнив всё это медвежьими шкурами, продававшимися в Закаталах за бесценок. По стенам я развесил свою коллекцию оружия и купленные женой турьи рога, отделанные в серебро. Рога эти, кроме украшения, служили также и посудой: в каждом из них при нужде помещалось до трёх бутылок вина. Эти оригинальные кубки придуманы на Кавказе не без задней мысли, так как, не имея подставки, их нельзя ни положить, ни поставить, пока вино не выпито. Однако пить из них тоже надо иметь сноровку и привычку, иначе всё содержимое может попасть не в рот, а на колени.
Спать пришлось также чисто по-восточному, расстилая на ночь тюфяк на полу. Я этот способ спанья предпочитаю всякому другому. Удобство его ещё и в том, что тюфяк и одеяла на день прячутся в шкаф, не загромождая, подобно кровати, комнаты.
С первых дней переселения в крепость нашими постоянными гостями стали Хакки-бей и Асаф, с которыми я скоро свёл приятельство. О Хакки я уже упоминал выше, что же касается Асафа, то на нём стоит остановиться. Дружба с ним началась с того, что однажды он объелся шашлыку до того, что ему грозила смерть. В качестве единственного врача в городе Женя пришла ему на помощь и спасла от позорной кончины. С этого дня Асаф объявил себя её сыном, несмотря на то, что был лет на пять старше своей названной матери, а меня своим братом. На правах названного родственника он и посещал нас, не требуя к себе абсолютно никакого внимания, почему был всегда у нас удобным гостем, не беспокоящим своих хозяев.
Обыкновенно после ужина он таинственно отлучался в прихожую, откуда приносил заранее припасённую им для себя четверть кахетинского, усаживался один за стол и в одиночестве вытягивал всю бутыль, тихонько мурлыкая под нос заунывные аджарские песни. Вскоре после ужина мы с женой уходили спать, а он, закончив часа через два-три свою четверть, никого не обеспокоив, уходил из дому. Был он большого роста, толстый красавец в чисто восточном стиле, наивное соединение детской непосредственности с дикостью первобытного человека. В прошлом, насколько можно было понять из некоторых недомолвок, у него, как и у Хакки, было что-то не совсем благополучно, так как на родину он возвращаться, по-видимому, не собирался.
В Закаталах Асаф, как и мы все, очень скучал и потому просил жену найти ему невесту среди закатальских девиц. В городе он было присмотрел одну по своему вкусу, однако это сватовство не удалось, так как девица за турка выйти побоялась. Принадлежала она к местной русско-лезгинской семье Караахметовых, в которой глава семьи был крещёный лезгин, а мать русская полька. С началом революции Караахметовым пришлось опять вернуться в ислам. Местный шовинизм отличался резко религиозным фанатизмом, и изменники мусульманской веры были однажды на народном собрании, или по местному "джаамат", под угрозой немедленной казни возвращены в лоно отеческой религии.
Административная власть в Закатальском округе в эти смутные дни теоретически была сосредоточена в руках комиссара округа – толстого и мрачного лезгина самого разбойного вида. Кто он был сам и кем был поставлен на эту должность, оставалось покрытым мраком неизвестности, да этим никто и не интересовался. Власть комиссара и его двух помощников являлась чисто эфемерной, и сами они ничем не занимались, кроме устройства своих личных делишек не совсем чистого характера и запаха. Да и что они могли бы сделать в округе со своими двумя десятками милиционеров, когда всё лезгинское население округа, включая сюда и комиссарскую родню, занималось разбоями и сведением старых счётов с врагами.
Старое русское законодательство было отменено революцией, новых законов создано не было, и потому население, предоставленное самому себе и состоящее на 90 процентов из мусульман-горцев, вместо движения по «светлой дороге социализма» и цивилизации сразу одичало и вернулось ко временам средневековья. На народных собраниях, на которых по обычаям горцев руководящую роль играли муллы и почётные старики, закатальские лезгины постановили вернуться к старым обычаям времен Шамиля и ввести средневековые законы шариата. Блюстителями старых адатов и шариатскими судьями стали, как и надо было ожидать, почётные люди народа, т.е. опять-таки муллы и старики-фанатики. Эти горящие религиозным фанатизмом дикари, попав к власти, поспешили немедленно ввести в жизнь уже полузабытые народом обычаи и адаты, один нелепее другого, и повели одновременно с тем политическую линию в пользу присоединения округа к Турции.