Под влиянием этих «почтенных» лиц округ постепенно охватил ещё невиданный до этого в Закаталах фанатизм и шовинизм. Два-три раза в неделю на городской площади у мечети происходили «джааматы» для решения местных дел. На этих собраниях муллы и всякие истерические старцы, объятые религиозным трансом, вопили истошными голосами о покаянии правоверных, о священной войне против гяуров и о близком приходе войск падишаха, который расправится со всеми неверными и изменниками ислама. Заканчивались все эти радения всякий раз тем, что наэлектризированная фанатиками толпа свирепо ревела, потрясая оружием, обещая расправиться с врагами ислама, и клялась в верности падишаху. Единственный немусульманский элемент города и округа – армяне – переживали в это время жуткие дни, ожидая со дня на день поголовной резни. Всё русское немногочисленное население города давно покинуло Закаталы, уехав в Тифлис и ближе к центрам, мы, несколько человек офицеров, были единственными представителями здесь русского народа. Владевшие до революции всей торговлей, армяне теперь принуждены были не только закрыть свои лавчонки и магазины, но и сидели по домам неотлучно, так как армянина на улице без всякого повода мог зарезать или застрелить совершенно безнаказанно любой мусульманин. Через неделю после нашего приезда, например, была вырезана лезгинами целая армянская семья по доносу прислуги за то, что будто бы эти армяне имели на полу небольшой коврик, на котором была изображена мечеть. Без папахи, являвшейся отличительным головным убором здесь всякого мусульманина, нельзя было показаться на улице без риска быть убитым, так как в городе только одни армяне носили фуражки и не имели права надеть шапку. Наш полковой врач не только мусульманин, но и лезгин, был тяжело ранен кинжалом в голову каким-то проходившим мимо лезгином только потому, что на нём была военная фуражка, привезённая с фронта. Армяне в Закаталах, являвшиеся единственным немусульманским элементом округа, были при этих условиях заранее обречены в жертву фанатизма, так как их из города не выпускали и вопрос об их поголовном истреблении был лишь вопросом дней.
В эти трагические для несчастных армян дни большую роль играл среди них их священник, высокий, как уголь чёрный и весь заросший от самых глаз бородой человек, неунывающий весельчак, поддерживавший своей жизнерадостностью совсем упавший дух своих робких соотечественников.
В месяц Рамазана, который в 1918 году пришёлся весною, руководившие шовинистским движением муллы провозгласили нечто вроде террора против всех тех, кто хоть несколько отступал от тщательного соблюдения поста. Старики-фанатики и просто добровольцы весь день шпионили по дворам с целью изловить преступников, рискнувших до захода солнца взять что-либо в рот. Всё население Закатал из-за этого голодало и томилось от жажды, как проклятое, в ожидании, когда вечерний сумрак, по слову Корана сделает чёрную нитку неотличимой от белой. Когда, наконец, раздавался вечером долгожданный голос с минарета, возвещавший разрешение на хлеб и воду, все правоверные города, как дикие звери, набрасывались на заранее приготовленные яства и к утру обжирались до того, что десятками отдавали Аллаху свои праведные души. Именно после такого ритуального обжорства Жене и пришлось однажды спасти от позорной смерти Асафа, а также и отца его проблематической невесты – старика Караахметова. Этот последний объелся до того шашлыком, что на него уже не оказывали никакого действия человеческие слабительные медикаменты. Видя, что старик всё равно умирает, жена дала ему несколько капель кротонового масла, слабительного, которое употребляют только в ветеринарии, да и то в применении к очень крупным скотам не меньше лошади. Это звериное средство спасло старика, который после освобождения от тягости забыв, что он вернулся в мусульманство, искренно и широко перекрестился.
При этих условиях все местные жители, которые при русской власти давно отстали от мусульманства и приняли учение Христа, вроде Караахметовых, принуждены были опять волей-неволей вернуться в ислам, и чтобы засвидетельствовать свой окончательный разрыв с цивилизацией, на виду у всех предавались посту и молитве. Даже среди армянского населения оказались люди, не выдержавшие угроз и изменившие вере. Одним из таких был местный фактор и большой проходимец, известный в городе под презрительной кличкой 688.
Нас, немногочисленных русских офицеров, подобная атмосфера угнетала, хотя прямых угроз никто проявлять не смел, ограничиваясь косыми взглядами и проклятьями за спиной. Было, тем не менее, досадно и обидно попасть из положения господствовавшей расы на линию элемента бессильного и бесправного.
На православную Пасху, когда в крепостной церкви шла служба и присутствовали все русские и грузинские офицеры полка, лезгины несколько раз бросали камни в окна и раз даже пытались ворваться в храм.
Отношения наши с женой с местным населением скоро испортились, несмотря на то, что Женя в качестве единственного врача в округе была очень популярна и не брала денег с бедных. Причиной этого было следующее обстоятельство.
В Закаталах, несмотря на то, что это был совсем дикий горный угол, всё же имелось некоторое, по местным понятиям, «общество», состоявшее из двух-трёх семейств туземных интеллигентов, во главе которых стоял лезгин, елисаветпольский адвокат Шахмалиев, женатый на молодой и красивой русской женщине Марии Николаевне.
«Муся» была родом из Тифлиса, мужа не любила и страшно скучала, тяготясь тем, что при новых условиях, как жена мусульманина, принуждена была постоянно сидеть дома. Шахмалиев, как известный человек, принуждён был соблюдать конвенансы и считаться с мнением своих соотечественников. С нашим приездом Мария Николаевна ожила. Их дом стал посещаться офицерами, и главное, с появлением в Закаталах Жени Муся перестала быть в городе единственной европейской женщиной. Обе они скоро подружились и стали бывать друг у друга на приятельской ноге. Сам Шахмалиев почти всегда отсутствовал, уезжая в Ганджу, где у него были дела, и его молодая супруга, пользуясь известной свободой, скоро завела роман с Хакки-беем, который в свою очередь влюбился в Марию Николаевну, как может влюбиться только восточный человек, со всем пылом своего темперамента.
Встречались оба влюблённые как в доме Шахмалиевых, так и у нас, что дало пищу городской молве в том смысле, что жена моя способствовала этому роману. Сплетню эту изобрёл и распустил местный фельдшер из мести Жене, которая своим приездом испортила его монопольную практику. Слух о романе жены дошёл через прислугу до ушей Шахмалиева, который в один из приездов из Елисаветполя устроил жене бурную сцену и запер её под замок.
К этому времени влияние, которое получили над народом муллы и старцы, уже сильно им раздуло губу, и они стали себя считать в округе не только религиозными руководителями, но и настоящей властью, вмешиваясь буквально во всё, не исключая даже наших полковых дел. Всякий местный старик, имевший седую бороду и высокую папаху, уже именовал себя «моллой», что по местным понятиям являлось почётным званием. Эти старики, по выражению Тэффи, «седые как лунь и глупые как пень», стали путаться и совать свой нос буквально повсюду, чему способствовало то обстоятельство, что командир полка и начальник гарнизона принц Каджар, видимо, также поставил карту на Турцию и в отношении Гамзата Халилова и «почётных стариков» впал в явное и непозволительное попустительство.
С утра каждый день на крепостной площади у штаба полка живописными группами стали толпиться «моллы», вмешиваясь в распорядок полковой жизни и расстраивая и так уже развалившуюся строевую службу. Вмешались «почётные старики» во главе с Гамзатом и в семейную драму Шахмалиевых, которая их ни с какой стороны не касалась. Дело вследствие этого начало принимать скверный оборот, так как старики сильно накалили население против Хакки-бея и нас, обвиняя в нарушении священных «адатов» и призывая самого Шахмалиева к казни неверной жены и мести. В число прочих милых обычаев шамилевского времени в Закаталах был снова введён и узаконен, каравшийся при русской власти, обычай кровавой мести, теперь угрожавшей не только Мусе и Хакки-бею, но и нам с женой, попавшим как кур во щи.
Убийства «кровников» в округе благодаря этому неразумному законодательству процветали самым пышным цветом, и мести с увлечением предавались и старые и малые. Однажды жене пришлось вынимать пулю из живота сапожника, который был ранен выстрелом из винтовки среди белого дня, мирно сидя у дверей своей лавчонки. Стрелял в него из окна напротив мальчишка 12 лет, мстя «по обычаю» за какого-то родственника, убитого много лет тому назад братом сапожника.
В самый разгар страстей, вызванных историей в семье Шахмалиевых, в Закаталах разнёсся слух, получивший скоро официальное подтверждение, что из Тифлиса через наш округ направляется в Дагестан турецкая военная миссия на предмет принятия под высокую руку турецкого султана кавказских горцев.
При этой новости были временно забыты все местные злобы, и население округа стало лихорадочно готовиться к торжественной встрече «послов падишаха». Особенно горячую деятельность обнаружил по этому случаю Гамзат Халилов, не скрывавший больше, что имеет от турок специальное задание. Турки-солдаты приняли торжественный вид и заходили по крепости и городу с гордым видом завоевателей. Их офицеры, и в частности Хакки-бей и Асаф, наоборот, приуныли, и у них начались таинственные совещания по ночам с небольшой кучкой преданных людей, в большинстве своём аджарцев. Однажды вечером Асаф, придя по обыкновению к нам ужинать, вина пить не стал, долго молча сидел, опершись на ладонь, а затем, печально глядя на нас бараньими навыкате глазами, рассказал о своих терзаниях. Задуматься ему действительно было над чем.
Оказалось, что в старое время перед войной он служил в «заптиях», т.е. жандармах в Стамбуле и сильно проштрафился на службе. За это в наказание он с началом войны был послан на фронт, нашкодил и там что-то, и во избежание «секим башки», спасая свою грешную шкуру, перебежал к русским.