У букреевских бабушек со времён их молодости служил старый лакей, носивший редко встречаемое среди простонародья имя Анатолий. А так как меня тоже звали Анатолием, то братья и кузены изводили меня этим, уверяя, что Анатолий имя чисто лакейское. Страшно застенчивый, конфузливый и самолюбивый в дни моего младенчества, я изводился этим пасквилем. За обедом или чаем во время посещения Букреевки, когда под надзором гувернанток мы должны были чинно сидеть и соблюдать все приличия, детвора, фыркая в салфетки, указывала мне глазами на подающего блюда Анатолия. Я же, красный, как рак, должен был сидеть смирно и не имел никакой возможности не только отомстить за обиды, но даже показать вид, что я этим задет.
Родственные визиты и чинные обеды в присутствии бабушек и тёток являлись для нашей мальчишеской республики потерянным временем. Настоящим родом занятий для себя мы почитали только охоту, рыбную ловлю и развлечения того же рода, требующие состязания в силе, ловкости и удали. Самыми обидными и позорными кличками считались среди нас «больнушечка» и «сопливая девчонка», которыми награждался всякий, оробевший при каком-нибудь испытании или не смогший сделать того, что делали другие.
Жизнь, протекавшая для нас на реке, в степи, полях и садах, была полна опасностей и весьма героическая. Перерыв в этих свободных и по большей части нелегальных занятиях на обед и ужин являлся досадной помехой, от которой, к сожалению, отделаться было нельзя, так как отец строго следил за тем, чтобы все члены семьи присутствовали в столовой. В Покровском для сбора в обед многочисленного населения барского дома к столу существовал специальный медный колокол внушительных размеров и с таким пронзительным звоном, что был слышен не только во всех углах усадьбы, но и далеко вокруг по полям и окрестным деревням. А потому были немыслимы какие бы то ни было оправданья в том духе, что я, мол, «не слышал».
Все мы плавали с детства, как лягушата, и были во всех областях мальчишеских увлечений чемпионами по сравнению с дворовыми или деревенским ребятами. В этой среде доморощенных спартанцев поневоле требовалось быть и выносливым, и смелым, скрывая насколько возможно все свои детские слабости во избежание насмешек и товарищеского презрения.
На почве постоянного соперничества за предводительство ребятами между братом Колей и мною происходила постоянная хроническая война и почти ежедневная драка. Брат был старше меня на год, выше ростом и сильнее, это, по его мнению, давало ему право быть предводителем и шефом всяких антреприз, с чем я никак не хотел и не мог примириться. Поэтому в решительные моменты столкновения, не надеясь на одни свои силы в драке с ним, мне приходилось прибегать к техническим усовершенствованиям борьбы, а именно к палке, камню или чаще всего к тяжёлой кадетской бляхе на поясе. Упорство моего характера и неразборчивость в средствах обороны сдерживали брата от слишком частой со мной расправы, что до известной степени уравновешивало наши шансы. На стене нашей классной комнаты в Туле долго красовалась огромная чернильная клякса – вещественное воспоминание о том, как однажды я большой чернильницей разбил брату голову в ответ на его приставания. Мать из педагогических соображений долго не позволяла забелить эту кляксу, считая, что при всяком взгляде на неё я должен был мучиться раскаянием о пролитой братской крови. Мучился, однако, глядя на неё, не я, а Николай, видя в этом чёрном пятне постоянное позорное напоминание для его самолюбия о поражении от слабейшего. Я же, наоборот, кляксой чрезвычайно гордился как свидетелем своей победы. Пострадала многострадальная Колина голова однажды и от сапога, не считая многочисленных синяков на остальных частях тела от медной пряжки пояса. Впрочем, все эти счёты были чисто семейного характера, так как в случаях нападения на кого-либо из нас посторонних сил, мы с Николаем действовали всегда сомкнутым фронтом и друг друга очень любили, хотя никогда этого и не показывали.
Водный спорт во всех его видах была единственная область, в которой я преобладал над Колей, так как во всех других областях мальчишеских увлечений он был, конечно, сильнее, а в особенности в конском деле, к которому имел особое пристрастие и способности. Лодка и все рыболовные принадлежности находились в моём неоспоримом заведывании. Ловля удочкой, впрочем, среди нас процветала мало: это занятие соответствует более зрелому возрасту, так как требует терпения и выдержки, по штату не полагающихся непоседливой мальчишеской натуре. Буйное покровское рыцарство предпочитало более быстрые, а главное, более героические способы рыбной ловли. Добывали мы её кубарями, вентерями, бреднем и даже просто руками.
Кубарь − конусообразная, плетёная из ивы, корзина с узким входом в неё, устроенным так, что раз попав в кубарь, рыба выйти назад уже не могла. Такой снаряд, прикреплённый к длинному шесту, ставился на дно реки обязательно на самой «стрёме», т.е. на середине реки против течения на самом глубоком месте, и так, чтобы нижний заострённый конец шеста был воткнут в дно, а верхний не был виден из воды, иначе и рыба, и кубарь обязательно были бы украдены любым проходившим мимо мальчишкой. При постановке кубаря требовалось хорошо плавать, не бояться омутов и глубоких мест и иметь достаточно силёнки, чтобы тащить вплавь за собой тяжёлый снаряд, и, борясь с течением, воткнуть в дно реки кол. При вытаскивании обыкновенно на другой день кубаря нужно было совершить опять ряд рискованных физических упражнений, ныряя в воду и отыскивая невидимый шест, если, конечно, его вместе с кубарём не уносило течением. Приблизительно так же ловилась рыба и вентерями, отличавшимися от кубарей лишь тем, что они делались не из ивы, а плелись из сетки.
По негласному уставу наших мест, воровать рыбу из чужих снастей и сами снасти в мальчишеской среде считалось не за преступление, а за удаль, и подобные преступления в случае поимки виновника наказывались не законом, а кулаком или хворостиной со стороны владельца, в зависимости от возраста и сложения вора. Экспедиции подобного рода и сражения с чужими мальчишескими партиями, промышлявшими тем же, было одним из главных и тайных наслаждений нашей компании. Надо сказать, что в случае увечий, разбитых носов и прочих повреждений никто из старших о происхождении поранений не узнавал правды, и это правило свято соблюдалось. Все деревенские мальчишки по окрестным деревням поголовно знали, что драка с барчуками есть их законное право и социальная разница здесь роли не играла. В какую бы переделку от рук деревенского пролетариата марковские сыновья и племянники не попадали, «дворянский производитель», как звали отца крестьяне, об этом не узнавал. Да и держал нас отец настолько строго, что мы могли всегда ожидать от него жестокой порки в любой момент и за любую вину, в которой он нас мог, конечно, уличить довольно часто. Народ мы были лишённый особых сантиментов и потому порки этой частенько заслуживали, почему ни я, ни брат на отца за это очень и не обижались.
Был, помимо вентерей и кубарей, в Покровском и другой способ ловли рыбы, совсем оригинальный, а именно, голыми руками. По берегам обширного и неглубокого пруда нашего и образующей его речки, протекающей среди садов на добрую версту, стояла сплошная стена зарослей ивы и сирени, ветви которых спускались не только к самой воде, но и мокли в самой реке. Эти подводные кусты, корни ракит и засевший между ними ил и всевозможный мусор создавали для рыбы, в особенности крупной, удобные и тенистые в жаркие дни убежища. В этих местах рыба обыкновенно держалась около полудня, пока не спадала жара. При известном навыке, оцепив кусты неводом, рыбу можно было брать прямо руками, хватая её под жабры. Ловля эта требует сноровки, так как нередко крупный карп с такой силой вырывается из рук, что сбивает с ног ловца и прорывает сеть.
Отец наш, также большой любитель рыбной ловли, купив Покровское, вырыл рядом с прудом небольшую сажалку, сообщавшуюся проточной водой с рекой. Сюда были пущены выписанные откуда-то жёлтые и плоские, как тарелка, караси, расплодившиеся с годами в большом количестве. Однако ловить рыбу в этой сажалке, закрытой со всех сторон, где караси возились в мелкой воде и кишели, как каша, никого из нас, мальчишек, не прельщало – это было удовольствие только для отцовских гостей, которые ни на какую удаль способны не были.
Раз в три года большой покровский пруд спускался для ремонта плотины на мельнице. Для этого в плотине открывались все заставки, и вода, постепенно уходя в нижнюю часть реки, вскоре оставляла среди обнажённого и илистого дна лишь небольшой проток, по которому плескалась и билась о берега рыба. Когда вода окончательно уходила из пруда, и посередине его оставался лишь жалкий ручеёк, не покрывающий уже спин крупной рыбы, на глазах у всех начинала, почти на суше, биться рыба. Отец в этих случаях строго следил за дворней, чтобы при этом не произошло зверское истребление рыбы, которой буквально некуда было деваться. Без этого надзора, принимая во внимание мужицкую жадность на всякую даровщину, произошло бы просто истребление всей рыбы в реке. Дворовые, и в особенности крестьяне соседней деревни, при этой оказии обнаруживали каждый раз отвратительную и бессмысленную жадность, которую подчас мог сдержать только длинный арапник в руках отца и вид стражников, охранявших границы пруда. Не всегда даже эти меры могли сдержать скотские инстинкты толпы, собирающейся обыкновенно к моменту спуска пруда. В те последние минуты, когда начинало обнажаться дно и оно сплошь покрывалось трепетавшей в иле и грязи рыбой, со стороны деревни вслед за уходящей водой начинала надвигаться к усадьбе толпа полураздетых баб и совсем голых ребятишек всех калибров, следивших горящими глазами за рыбой. Моментами толпа эта не выдерживала напряжения и, как стая голодных зверей, бросалась к пруду. Стражники тогда начинали действовать и руками, и ногами, тяжело шлёпая по грязи и воде, отцовский арапник свистел в воздухе, оставляя полосы на голых задах, но ничего не помогало. Дрожащими от жадно