одолжают сражаться.
Турок вежливо выслушал наш ответ, ещё вежливее поклонился и, поблагодарив нас за гостеприимство, ушёл в свою комнату. После его ухода принц сообщил, что турок просил нам передать, что другого ответа он «от русских офицеров и не ждал».
Сам же Каджар чувствовал себя не в своей тарелке, так как его планы были несколько другие; после того, как русская армия перестала существовать, он рассчитывал послужить хотя бы и Турции, где благодаря своему происхождению он мог рассчитывать на быструю и видную карьеру.
Через два дня, откланявшись любезно нам и холодно простившись с Каджаром, Али-бей под крики и выстрелы толпы выехал в той же коляске в Дагестан. Он спешил, так как до Закатал уже давно доходили глухие слухи о наступлении большевистской армии с севера на Темир Хан Шуру. Точно никто ничего не знал, так как ни с Тифлисом, ни тем более с севером у нас не было никакого сообщения.
Не прошло и недели после отъезда турецкой миссии, как у нас в собрании оказался новый гость в лице пожилого седеющего человека в штатской черкеске без погон. Это был генерал Халилов, бывший командующий войсками дагестанского правительства, потерпевший неделю назад поражение от большевиков под Темир Хан Шурою и теперь бежавший горными дорогами из Дагестана в Закавказье. Цель его приезда была просить помощи у Азербайджана против Красной армии, наступавшей медленно, но верно на Баку. Генерал не имел представления, что вся азербайджанская армия состояла из фиктивных и совершенно небоеспособных полков. Приезд в Закаталы побеждённого большевиками дагестанского военачальника послужил и для нас как бы символом конца.
Первым уехал из Закатал ротмистр Червинов, строевое сердце которого не выдержало отсутствия дисциплины и беспорядка, царившего в полку. На все его старания навести у себя в эскадроне хоть какой-нибудь порядок он не встретил сочувствия Каджара, а только вызвал к себе недоброжелательство Гамзата, который вечно надоедал нам чепухой о кавказских обычаях и революционной дисциплине, которая будто бы должна была заменить в полку настоящую. Вторым покинул полк Магома Абакарилов, славный усатый прапорщик, милый и вежливый, родом из «настоящих» аварских лезгин, искренно презиравший закатальскую неразбериху и местных людей. Он сам вызвался съездить в Дагестан для связи и, как человек, знавший туда горные пути, взял на себя командование отрядом, который должен был установить связь. Недели три мы не имели от них никаких вестей, а затем пришёл слух, что вся экспедиция погибла в горах при нападении разбойников, причём Магому подвел автоматический маузер, в котором патрон пошёл наперекос и лишил его возможности защищаться. Окончательный конец полку вскоре после этого положил Гамзат своим вызывающим по отношению к нам поведением, и попустительство совсем потерявшего логику полковника Каджара.
Выведенные из себя вмешательством в полковые дела Гамзата и молл, офицеры в полном составе представили через Джоржадзе ультиматум командиру удалить Халилова и стариков от всякого вмешательства в дела полка, или принять нашу коллективную отставку. В протесте приняли участие все без исключения офицеры, в том числе и племянник полковника корнет Ибрагим Каджар. Выслушав Джоржадзе, принц вышел в столовую, где мы все собрались, и не поднимая глаз заявил, что он удалить Гамзата не согласен, что же касается нас, то мы можем все уходить из полка, если желаем.
После такого ответа положение стало совсем ясным и весь вопрос для каждого из нас заключался лишь в том, куда, когда и как выехать из Закатал.
Мы с женой решили немедленно, распродав вещи и обстановку, ехать в Тифлис через Белоканы и Кахетию. 23 апреля я отпраздновал свои именины, на которые явились в полном составе все офицеры полка, за исключением принца и Джоржадзе, с которым у меня были холодные отношения. Это был для нас всех прощальный праздник, так как все мы через несколько дней собирались покинуть Закаталы навсегда. За обедом было много выпито всеми, но героем дня в этом отношении оказался поручик Бахметьев, который на пари выпил один целый турий рог до последней капли, вместимостью в три с половиной бутылки.
На другой день после именин я был дежурным по полку. В этот день в Закаталы приехал делегат Армении для примирения мусульман с армянами, так как по всему Закавказью в это время полыхала уже татаро-армянская резня. Собрание, на котором должен был выступать этот делегат, имело место на обширном лугу возле крепости, прекрасно видном с одной из стен. Мы с женой и вольнопером Долгоруким Колей наблюдали это зрелище с крепостной стены.
Приезжий делегат явился в фаэтоне, плотно окружённый местными старшинами. Толпа, собравшаяся на лугу, и знать не хотевшая ни о каком примирении с армянами, встретила его грозными криками, насмешками и угрозами. Став на козлы, армянин снял фуражку и обратился, с речью к толпе на татарском языке. Не успел он произнести первую фразу обращения «Кардашим!» (Братья!), как немедленно перешёл на русский язык, призывая армян и мусульман совместно и мирно воспользоваться благами свободы, которую принесла закавказским народам русская революция, оставив вражду и братоубийство. Не успел он закончить и первых фраз своей речи, как толпа угрожающе загудела, надвинулась на экипаж и окружила его. Делегат, поперхнувшись на слове, вдруг закричал по-заячьи в предсмертной тоске. Старшины, не желая допустить народ к убийству, плотно окружили фаэтон. Началась свалка, замелькали в воздухе шашки и кинжалы.
Положение и жизнь делегата совершенно неожиданно спасли турецкие аскеры, присутствовавшие на митинге почему-то в строю. Они быстро развернулись в цепь вокруг армянского фаэтона и угрожающе защёлкали затворами винтовок. Толпа лезгин, ещё бывшая под обаянием турецкой власти и могущества, сразу отхлынула, успокоилась и стала расходиться. Под конвоем турок делегат смог благополучно добраться в город и ночью покинуть Закаталы.
Это была последняя попытка спасти в Закатальском округе обречённое и каждодневно ожидавшее смерти армянское население. Уже будучи в Тифлисе, мы узнали, что после нашего отъезда армян в Закаталах перебили поголовно самым зверским образом. Весёлого армянского священника отца Сурена, не потерявшего присутствия духа до самого конца, зарезали, предварительно выколов ему глаза.
Последние дни перед отъездом атмосфера в городе и в полку стала настолько тяжела, что я почти не выходил из дому, проводя целые дни в гамаке, висевшем в садике около дома среди цветущих деревьев белой акации. Весна в Закаталах была необыкновенно хороша, и соловьи пели напролёт все ночи в окружавших старую крепость лесах. В открытые окна горный ветер нёс аромат цветов и леса. А кругом, в этом райском углу природы, бушевали грязные человеческие страсти и лилась кровь.
После долгих хлопот и переговоров был назначен день нашего отъезда. Мы должны были ехать на лошадях через Белоканы, Лагодехи и Алазань в Кахетию, где на станции Цнорис-Цхади садились в поезд, шедший в Тифлис. В виде охраны от разбойников с нами ехал участковый комиссар с пятью конными милиционерами. Перед отъездом пришлось даром раздать мебель и вещи знакомым. Когда чемоданы уже были сложены и я пошёл в штаб прощаться с товарищами, в дом к нам почти ворвались, напугав жену, «моллы» с алчными глазами, за поиском, не оставили ли мы чего-нибудь по ошибке. По всему видно было, что уезжать мы собрались как нельзя более вовремя.
Чудесным майским утром в коляске, перегруженной всяким барахлом, мы покидали Закаталы, самое прекрасное по природе место, которое я только видел, населённое самыми скверными людьми, с которыми мне пришлось встретиться. На козлах сидел комиссар с винтовкой, за коляской рысили вооружённые милиционеры, и сам я не выпускал из рук карабина. Ворота и спуск из крепости в город... Месяц назад поздней ночью мы возвращались здесь с Хакки из города и весело смеялись, натыкаясь в кромешной тьме, какая бывает только на Кавказе, на кусты и деревья. Хакки всё это забавляло, как ребёнка...
По выезде из города дорогу сейчас же справа и слева обступили непроходимые заросли и развесистые платаны. В засаду здесь можно было посадить совершенно незаметно сотни людей. Две недели тому назад в этих местах был обстрелян возвращавшийся в город поручик Галаджев с женой. В одном из разбойников он узнал всадника своего эскадрона... Признаться сказать, выехав из Закатал, я опасался не столько разбойников, сколько комиссара и стражников, нас сопровождавших. Уж слишком с большим интересом они осматривали перед отъездом наши ковры и чемоданы.
К счастью, комиссар слез в Белоканах, и беспокоивший меня конвой дальше не поехал. В благодарность «за охрану» я подарил комиссару патронов для его револьвера, которых он нигде не мог достать. Только миновав совершенно тонувшие под сплошным шатром платанов и чинар Лагодехи, я вздохнул свободнее. Здесь у Белокан кончался закатальский округ, и население уже было не из лезгин, а из татар, грузин и русских поселенцев, которые не позволяли своим разбойным соседям нарушать их границы.
В Лагодехах мы провели нашу первую ночь под русским кровом в доме местного ветеринарного врача, много лет тому назад переселившегося сюда из Курской губернии. Он знал моих дедов и в их память принял радушно и нас с женой.
На другое утро к обеду, подъезжая уже к Алазани, мы неожиданно встретили огромную арбу, на которой из Кахетии возвращались человек пять наших офицеров. Мы остановились и сердечно со всеми распрощались. Среди них был Елисуйский, который на прощанье признался, что ему надоела военная служба, и он мечтает теперь поступить в сельскохозяйственный институт в Воронеже и потому надеется, что в России он ещё с нами увидится. Его военная карьера была всё равно кончена: в Персии в рядах Нижегородского драгунского полка он был ранен в кость правой руки разрывной пулей. Попав в рукоятку револьвера, который он в этот момент держал в руке, пуля вогнала осколки рукоятки в кость, и он навсегда потерял свободу движения правой кисти.