Старый казак, накормив нас сытным ужином, уложил спать на полу среди куреня на ворохе пахучего горного сена. Духота, стоявшая в маленькой комнатке, гудящей роем мух, и пережитые впечатления мешали заснуть, мы переговаривались друг с другом, пока хозяева убирали со стола чайную посуду. В открытую на улицу дверь пахло влажной пылью и сеном, была тихая лунная ночь. Вдруг неподалеку сухо прогремело несколько револьверных выстрелов, через минуту ряд таких же выстрелов послышался в другом краю станицы. Там, где во время гражданской войны стояли войска, эти звуки настолько обычны, что никто из нас не обратил на эти выстрелы никакого внимания. Поздно ночью, проснувшись от духоты и переворачиваясь на другой бок, я опять услышал отдалённый выстрел, вслед за которым из-за деревянной перегородки, где спали хозяева, раздался смешок и шёпот.
− Кто это у вас стреляет по ночам? − окликнул я хозяина.
− Ничего... спите... это свои ребята, − послышался довольный и весёлый голос старика.
− Кто свои?
− Да наши... казаки...
− Чего же они ночью стрельбой забавляются?
− А это, стало быть, они наших домашних большевичков... кругом теперь на них охота идёт.
За перегородкой на его слова тихо засмеялась баба.
− Откуда же у вас тут большевики?
− Да тутошние... иногородние.
Утром, позабыв про ночной разговор, я в ожидании выступления пошёл побродить по станице. На одной из тихих пыльных улиц у забора, через который свешивались ветви сирени, над чем-то толпилось несколько мальчишек. У ворот напротив визгливо переговаривались казачки. При моём приближении мальчишки опасливо отошли в сторону, а бабы скрылись в воротах.
У забора лицом в густой пыли ничком лежал труп человека средних лет, одетый в серый пиджак и высокие сапоги. Мертвец лежал, вытянув вперед руки, видимо смерть застала его на бегу. Затылок был совершенно раздроблен выстрелом в упор, и часть черепной коробки с волосами свисала на сторону. Вокруг лужи крови и беловато-серых мозгов над ней вилась стая мух. Кровь уже почернела и впиталась в землю, очевидно,труп лежал здесь уже несколько часов.
Ребятишки молча и равнодушно стояли кругом, казачки опять возобновили своё щебетание о каких-то совершенно посторонних предметах. Кругом в станице стояла невозмутимая тишина, так не вязавшаяся с этим окровавленным трупом, до которого никому не было дела.
− Чей это труп?.. кто его убил? − спросил я у баб.
− А кто его знает... мы не знаем, иногородний какой-то, − последовал неохотный ответ.
− Почему же его не уберут? Почему он здесь валяется?
− Та его баба приходила утром, побачила, та й каже... на шо вин мени тепер, шо я с ним буду робить?.. та й пишла соби...
Во всех этих объяснениях и ответах казачек была какая-то недоговорённость, и в тоне ответов враждебность, свойственная казакам по отношению к иногородним.
Возмущённый всей этой странной сценой, я пошёл в станичное управление, где уже знакомый мне атаман важно заседал за покрытым зелёным сукном столом и что-то кричал на толпившихся у дверей казаков.
− Слушайте, атаман... там, на улице с ночи валяется труп, который никто не хочет убрать, почему вы не примете к этому мер?
В станичном управлении после моих слов сразу наступила странная тишина, казаки, стоявшие у дверей, переглянулись друг с другом.
− И где это, господин есаул? − с явным притворством спросил атаман.
− Да тут же у вас за углом, около станичного правления.
Атаман понимающе посмотрел на писаря, который вполголоса сказал:
− Неделков это должно... из слободки
− Какой это Неделков, − продолжал притворяться атаман.
− Да председатель совета... вы же знаете!..
Атаман сразу заторопился и словно засеменил на месте.
− Не извольте беспокоиться, господин есаул... сичас прикажу убрать... а только убитый етот, большевик, как изволите видеть. Их, стало быть, нынче ночью арестовывали, ну и... вышел грех, потому казачки оченно на них серчают.
При словах атамана я сразу вспомнил ночные выстрелы, поведение моих хозяев, их довольный смех, и, взглянув на лица атамана и казаков, всё понял. Здесь в станице, как и везде в казачьих областях, в большевики пошли исключительно иногородние, и казаки в первую же ночь свержения советской власти свели с ними кровавые счёты. Моё невольное вмешательство в их станичные дела было принято недоброжелательно и рассматривалось казаками весьма неодобрительно по принципу «свои собаки дерутся − чужая не мешайся», да и, кроме того, с их точки зрения, я и сам был для них «иногородним». Их беспокойство было напрасно, новая кубанская власть, ставшая на смену советской, истребление местных большевиков кустарным способом, хотя и негласно, но одобряла…
Как это теперь не кажется невероятным, но город Новороссийск был взят 13 августа 1918 года кавалерийской частью и в конном строю. Бой за овладение городом начался несколькими орудийными выстрелами со стороны железнодорожного вокзала, и к четырём часам дня наш полк в составе трёх эскадронов справа по три вошёл в город со стороны вокзала. Красная Таманская армия при первых звуках боя хлынула в панике по шоссе на Геленджик и Туапсе, не принимая сражения и не защищая своего тыла.
От вокзала путь в город идёт узким проходом между казённых зданий среди лабиринта корпусов новороссийского элеватора и через широкий двойной туннель выходит в порт.
От вокзала, который мы заняли без сопротивления, впереди полка двинулся наш броневой автомобиль «Корниловец». Медленно продвигаясь, он, пыхтя, осторожно шёл по мертвенно пустым и неприветливым улицам предвокзалья. За ним почти вплотную в конном строю, справа по три, шли первые ряды полка.
Кое-где на углах «краса и гордость революции» в лице растерзанных матросов пробовала оказывать сопротивление, но после десятка беспорядочных выстрелов удирала при первой пулемётной очереди броневика. На перекрёстке после этого оставалось два-три трупа, и мы после минутной остановки двигались дальше.
В туннеле в одну из круглых отдушин под потолком чья-то невидимая снизу рука бросила ручную бомбу, которая на счастье не разорвалась. Это происшествие задержало нас на полчаса, пока обстреливалась крыша туннеля, и вылавливали спрятавшихся там матросов. За туннелем новое происшествие: из-за угла навстречу броневику полным ходом вылетел и удивлённо остановился большой чёрный автомобиль под красным флагом. Два дула пулемётов «Корниловца», смотревшие по сторонам, быстро повернулись и взяли его на прицел.
Явно комиссарская фигура в коже и с портфелем под мышкой приподнялась на сидении, вытянула шею и с начальственной ноткой в голосе гневно закричала:
− Это что ещё за безобразие! Какая это часть?..
По первым рядам кавалеристов волной пронёсся смешок, настолько комиссарский крик был нелеп и неожидан.
− А ты кто же сам-то будешь? − спросил насмешливый голос из броневика.
− Да что вы, товарищи, одурели, что ли?.. Не видите сами, что я военный комиссар, − продолжала горячиться фигура в автомобиле.
На момент наступила изумлённая тишина, вслед за которой грохнули по мостовой копыта нескольких коней, и побледневший и испуганный насмерть комиссар сразу оказался окружённым казаками и офицерами. Разглядев погоны, он с вытаращенными глазами безмолвно остался сидеть на подушках сиденья, неспособный пошевелиться. «Слезай, товарищ комиссар... приехали, − раздался чей-то холодный и зловещий голос. Комиссар безропотно поднялся и, путаясь в собственных ногах, сошёл на мостовую с серым лицом. Звонко щёлкнула нагайка, и фуражка с красной звездой покатилась среди конских копыт.
Через пять минут военком, мелко перебирая босыми ногами, рысил по камням мостовой, привязанный за шею к седлу командирского ординарца. С бледного лица его не сходило удивлённое выражение.
В автомобиле, важно развалившись и довольно покручивая седые усы, ехал полковник Колосовский. За рулём, рядом с вооружённым ординарцем, замер, как каменный, бледный шофёр-красногвардеец, ещё не пришедший в себя от такой быстрой перемены своих пассажиров. Как впоследствии стало известно, неожиданное пленение военного комиссара Черноморско-Кубанской республики, попавшего нам в руки, как кур в ощип, объяснялось следующими обстоятельствами. Город Новороссийск за два года развесёлой матросской власти настолько привык ко всякого рода шальной стрельбе, что в нём власти и население уже не обращали внимания на ружейную и пулемётную стрельбу, имевшую место чуть не каждый день по случаю любой матросской пьянки. О взятии Добровольческой армией Екатеринодара, конечно, в Новороссийске знали, но никак не предполагали, что «кадеты» в такой короткий срок могли оказаться у ворот города. Поэтому, когда раздались первые орудийные выстрелы, а за ними ружейная перестрелка, многоопытное и видевшее виды население заперлось в домах и замерло в ожидании очередной резни, а местное начальство отнесло всю эту суматоху к бунту или восстанию какой-либо части гарнизона. Военный комиссар республики, которого это происшествие больше всех касалось, был на пикнике в удельном имении «Абрау-Дюрсо» за городом. Будучи вызван по телефону для ликвидации беспорядков, сильно рассердился на нарушителей своего праздника, и, помчавшись их карать, попал так по-дурацки в плен. Под сиденьем его автомобиля оказался целый ряд бутылок с шампанским, которые и были распиты в тот же вечер в штабе в честь занятия города.
Неожиданное пленение военного комиссара у вокзала было единственным комическим эпизодом дня, непосредственно за этим начались вещи глубоко трагические. Кроме командования Таманской армией во главе с Сорокиным и его красной гвардии, драпанувшей по сухумскому шоссе, все остальные представители власти Черноморско-Кубанской республики не только оставались в городе, но многие даже и не подозревали, что добровольцы вошли в город.
Все бесчисленные военные отделы и секции рабоче-крестьянской власти Черноморья продолжали сидеть в особняке бывшего губернаторского дома и марать бумагу, справедливо полагая, что ликвидация беспорядка и стрельбы в городе лежит на обязанностях военной власти. Город невелик, и потому не прошло и получаса после пленения комиссара, как все части города были нами заняты.