На долю третьего эскадрона как раз достался тот район, в котором находился бывший дом губернатора, на крыше которого почему-то торчал, распустив крылья, каменный орел. Этому булыжному орлу пришлось в памятный день 13 августа увидеть жуткие вещи. Вся власть Черноморской республики была нами захвачена в полном составе, за весьма редким исключением, почти без сопротивления, настолько большевики растерялись от неожиданного налёта.
Всё, что пришлось пережить за полтора года революции самим офицерам от красной власти, все муки, страдания и издевательства над ними самими, над их жёнами, детьми и всем тем, что нам было дорого, всё нашло своё возмездие в этот день на улицах злополучного Новороссийска и в особенности в стенах губернаторского дома.
Когда утихли страсти и жизнь начала входить в норму, потребовалось три дня, чтобы смыть с полов, лестниц и стен следы этой ужасной мести. Только немногих наиболее важных комиссаров удалось спасти начальству для суда и следствия из рук остервенелых добровольцев. В одной из комнат этого дома была захвачена нами целая секция «анархистов-террористов» со своим чёрно-красным знаменем, на котором стояла надпись «война дворцам − мир хижинам». Не знаю, были ли при этой оказии представители дворцов, представители же хижин в лице казаков-кубанцев отплатили анархистам полновесной монетой. Знамя было разложено поверх анархистов и в полчаса нагайками и шомполами превращено вместе с анархистами в кашу из окровавленного мяса и тряпья...
Одному из комиссаров-матросов удалось как-то прорваться с маузером в руках из дворца на улицу. Погоня настигла его у дверей городского театра, куда он вскочил, успев запереть за собой дверь. Когда дверь взломали, красный воин уже висел, раскачиваясь на верёвке, повесившись в одной из лож, чтобы только не попасть живым в руки «кадет».
Чтобы объяснить всю ту лютую ненависть, которую питали казаки и офицеры к большевикам и ту жестокую расправу с комиссарами, которые попали нам в руки в Новороссийске, надо вернуться на несколько месяцев назад, ко временам первого большевизма.
Осенью 1917 года, как город Новороссийск, так и вся Кубанская область попали в руки матросов Черноморского флота. Флот, пока он находился под командованием адмирала Саблина, несмотря на революцию, вёл себя более или менее прилично. С отозванием из Чёрного моря Саблина матросская удаль под влиянием большевистской пропаганды развернулась вовсю. Была объявлена Черноморско-Кубанская независимая республика, во главе которой стала «семёрка» под председательством кочегара миноносца «Керчь» Соколова. Начались немедленно расстрелы, террор и невероятные жестокости, затопившие кровью всё Черноморье. Приведу лишь несколько эпизодов этого жуткого времени для иллюстрации.
С Кавказского фронта через Трапезунд в Новороссийск прибыли транспорты, на которых находились четыре батальона Варнавинского пехотного полка, возвращавшегося на родину. Полк прибыл в порядке с полным офицерским составом. В день прибытия первого транспорта варнавинцев матросы потребовали у солдат выдачи всех офицеров для расстрела. Солдаты наотрез в этом отказали, не желая предавать на верную смерть своих офицеров, с которыми они пережили всю военную страду. Дабы не связываться со стоявшим в Новороссийске флотом, варнавинцы решили уйти на тех же транспортах в Крым.
Едва транспорт со штабом полка и первым батальоном вышел из порта, как его догнал миноносец «Керчь» и потребовал под угрозой своих орудий выдачи офицеров для немедленной казни. Солдатам ничего не оставалось другого, как выдать вопреки своей воле весь командный состав. Офицеры были доставлены на миноносце в Новороссийск, где их после невероятных издевательств и пыток перебили, выкинув трупы в море. Казаков матросская власть избивала и расстреливала по малейшему доносу иногородних, возглавлявших в станицах советскую власть. Пыткам и издевательствам подвергали большевики и семьи казаков, заподозренных в неприязни к большевизму. В станице около Новороссийска семью одного казака, бежавшего к белым, местный большевик-иногородний с помощью прибывших в станицу матросов сжёг живьём в хате, предварительно изнасиловав казачку с двумя дочерями. Когда после этого добровольцы взяли станицу, и в числе местных большевиков был захвачен и этот иногородний, казак, отец и муж погибших женщин, потребовал от командира добровольческого отряда выдать ему этого пленного на расправу. Получив в свои руки пленного комиссара, казак заперся с ним в сарае, единственном уцелевшем от его усадьбы после пожара, и отплатил за погибшую свою семью и родную хату. По словам соседей, большевик этот у него кричал в сарае всю ночь до утра, «як поросёнок». Казак, как оказалось, сжёг его на медленном огне...
Начальство Добровольческой армии, при всех своих добрых намерениях, бороться с местью красным со стороны пострадавших от большевистского террора было не в состоянии, и все издаваемые в Армии по этому вопросу приказы не вели ни к чему. Младшему же начальству или старшим товарищам во время боевой суматохи вмешиваться в расправы с большевиками было прямо опасно, и такого непрошенного защитника гуманизма могла ожидать пуля от собственных товарищей. Те времена, те и деяния…
Из числа большевистских зверств в Новороссийске в это время было одно дело, к которому я имел некое косвенное отношение. В окрестностях города имелось, да вероятно и теперь существует, урочище, носившее название «балки Адамовича». Здесь при большевиках на своей даче продолжал жить с большой семьёй отставной генерал. У генерала была собака французский бульдог Трильби. В июне 1919 года жители балки обратили внимание на то, что в течение трёх суток подряд на генеральской даче, стоявшей в отдалении, слышен собачий вой. На стук в двери никто не отозвался, а когда они были сломаны, то было обнаружено, что бедная Трильби, со стоящей дыбом шерстью, воет среди восьми окровавленных и изуродованных трупов. Все члены генеральской семьи вместе с кухаркой и горничной были перебиты. При этом соседи вспомнили, что два дня тому назад в балке пьянствовала, безобразничала и всю ночь напролёт стреляла матросская шайка, приехавшая из Новороссийска. Покойников похоронили, собаку взял к себе кто-то из соседей, и о происшествии скоро забыли, так как мало ли народу погибло в эти суматошные дни.
По приходе в Новороссийск добровольцев осиротевшая Трильби, переходя из рук в руки, попала, наконец, ко мне и я впоследствии взял её с собой в Геленджик, куда был переведён на службу. Приглядевшись поближе к бульдогу, я скоро убедился, что собака после пережитого была психически больна. Она не только панически боялась выстрелов, что было понятно после пережитой ею трагедии, но кроме этого совершенно не выносила темноты, среди которой ей, вероятно, мерещились призраки. Оставшись одна в тёмной комнате, она приходила в дикий ужас и начиняла выть самым ужасным образом. Это, несомненно, имело связь с убийством её прежних хозяев, но для меня было совершенно непонятно. Что видела во мраке двух жутких ночей бедная Трильби среди трупов, знала она одна…
Бедный пёс прожил у нас недолго. Боясь одиночества, она постоянно ходила за мной по пятам. Однажды, пробуя на пограничном посту новый пулемёт, я совершенно не обратил внимания на то, что из дому со мной пришла не выносившая выстрелов Трильби. При первой очереди из пулемёта она подпрыгнула, завизжала и в диком ужасе бросилась в лес. Назад она уже не вернулась, вероятно, бедную больную собаку порвал в горах какой-нибудь зверь или она сама в своём слепом беге сорвалась в пропасть.
После взятия Добровольческой армией Новороссийска командованием была назначена специальная следственная комиссия для расследования дела о потоплении в Новороссийском порту военных судов Черноморского флота. Комиссия работала несколько месяцев, но настоящих виновников этого тёмного дела так до конца и не выяснила; уж очень много вокруг этого было замешано разнообразных людей и интересов.
В общих же чертах дело сводилось к следующему. Когда в самом конце 1917 года Новороссийску стали угрожать немцы, пьяную и разнузданную матросню, владевшую в это время эскадрой, стали агитировать со всех сторон всевозможные тайные и явные агенты, большевистские, немецкие и английские. В результате этой агитации, после раздачи матросам каких-то тёмных денег и бесконечных митинговых ораний, моряки разделились на две части: одни стояли за то, чтобы отвести суда в Севастополь и не сдавать их немцам, другие за то, чтобы во избежание захвата врагами кораблей в Новороссийске затопить их собственными руками. Как водится на революционных митингах, обе стороны ни до чего не договорились, и каждая поступила по-своему. Часть флота ушла в Крым, а другая во главе с дредноутом «Свободная Россия» была взорвана и затоплена своими командами на внешнем рейде. До самых последних дней Добровольческой армии, т.е. до середины марта 1920 года, в Новороссийске со дна моря против Кабардинки торчали мачты погибших миноносцев и в воде были видны их трубы. От огромного дредноута не оставалось и этого, он был взорван на большой глубине против маяка Дооб.
До новороссийского периода Добровольческая армия в буквальном смысле была «бедным рыцарем», и материальная её часть была более чем не обеспечена. Что касалось вопроса фуража и людского довольствия, дело пока что улаживалось в этот период тем, что армия шла походом по Донской и Кубанской областям, в которых казачество, сытое и обеспеченное, будучи бесконечно благодарным добровольцам за избавление от большевиков, снабжало и питало армию бесплатно и очень охотно, категорически отказываясь брать за это плату. Для таких обширных и богатых областей содержать маленькую армию, представлявшую собой по численности едва бригаду мирного времени, и не представляло никаких трудностей.
Зато в отношении обмундирования нам приходилось туго. Одежда и обувь в походе буквально горели, а купить новые вещи было и негде и не на что; жалования мы тогда не получали вплоть до Новороссийска. Поэтому единственным источником приобретения боеприпасов и одежды для нас являлся противник, т.е. красногвардейские части, с которыми мы вели войну. После взятия Екатеринодара, а затем Новороссийска, красные стали для нас не только интендантами, но и своего рода кассой, из которой при известной удаче можно было заполучить очень хороший куш. Зажатая в это время