Видя, что дело проиграно, он, словно в раздумье, медленно повернулся, бормоча проклятия, и окружённый группой своих друзей волочащейся походкой медленно скрылся за углом улицы. Беспорядочной толпой, стуча сапогами, за ним потянулся и оркестр, тускло поблёскивая медью.
― В чём дело, римайстер? ― послышался вдруг сзади меня чей-то голос с сильным иностранным акцентом. Я обернулся, как ужаленный, и оказался лицом к лицу со знакомым немецким офицером, который незаметно для нас сошёл с канонерки.
― Ничего, господин лейтенант... просто маленькое недоразумение… сюда приходили пьяные солдаты…― смущённо пытался я объяснить ему положение.
― О-о да… да… я понимаю, ― протянул он, ― во всяком случае… мы вас благодарим... ссориться нам ведь не нужно?
Я пожал его протянутую руку и ничего не ответил. Было всё ясно без слов и очень обидно. Немцы всё видели и всё понимали.
На другой день по приказу генерала Кутепова Малахов был арестован и на неделю посажен на гауптвахту. К сожалению, этим вся история для него и ограничилась, так как он был участником Ледяного похода и носил на груди меч в терновом венце из шиповника, а эта категория людей в Добровольческой армии была на особом, привилегированном положении. Кутепов, тоже участник похода, не только эту привилегию признавал, но и где можно поддерживал, далеко не всегда в интересах дисциплины.
Полковник Сукин, занимавший до революции должность начальника Новороссийского отдела пограничной стражи, в сентябре был назначен на ту же должность при Добровольческой армии. Будучи благодарен мне за защиту его сына, преданного военному суду, о чём речь была в своём месте, и зная, что я хотел бы служить в Геленджике, он предложил мне должность начальника геленджикского отряда. Перспектива быть самостоятельным начальником в родных и знакомых местах теперь, ввиду беременности жены, мне особенно улыбалась, почему я и дал Сукину своё согласие.
Комендант города, которому я изложил мотивы своего перевода, мрачно согласился, как мрачно он делал всё в жизни. Официальный перевод также не представлял никаких затруднений, и через неделю приказом по Добровольческой армии я был переведён в Особый пограничный отдел.
Сдав дела своему заместителю, я, прежде чем окончательно переселиться с женой в Геленджик, решил сначала выехать туда один, чтобы разведать условия службы и подыскать квартиру, так как в нашем имении на Тонком Мысу жить ввиду его неустройства явно не приходилось.
В знакомой мне с детства геленджикской гостинице Лазаря Пасхалидиса, теперь холодной и пустой, как гробница, я оказался единственным постояльцем. Полковник Чистяков, скучавший в глухом и безлюдном в то время городишке, встретил меня как нельзя любезнее и, видимо, был искренне рад свежему человеку, так как весь его «штаб» состоял из полудюжины серых и малокультурных прапоров.
В царской России служба пограничной стражи была одной из наиболее хорошо организованных, как в смысле строевом, так и в особенности хозяйственном. Пограничные посты, или кордоны, представлявшие собой казармы пограничных войск, были разбросаны в десятке вёрст друг от друга по всем необъятным границам Российской империи. Каждый кордон представлял собой не только казарму для солдат пограничников, но также и квартиру офицера, канцелярию поста или отряда. Рядом с постом находились хозяйственные постройки, конюшни и амбары кордона, так как всё довольство и хозяйство поста, иногда вмещавшего до полуроты солдат, отряд вёл сам. Пограничники старого времени отличались большой хозяйственностью, имели огороды, бахчи и даже посевные поля, уж не говоря о том, что на постах имелись коровы, свиньи, овцы и домашняя птица. Пограничные офицеры жили настоящими помещиками и прекрасно оплачивались, так как известный процент с задержанной контрабанды шёл пограничникам, её задержавшим. Все помещения пограничных войск были построены прочно и солидно, из камня и кирпича, и издали напоминали собой помещичьи усадьбы или, во всяком случае, богатые хутора. В Черноморской губернии, где граница шла вдоль берега моря, служба пограничной стражи была, благодаря прекрасному климату и красивой горно-лесной природе, особенно приятна, и я ещё в первое моё посещение Черноморья в 1916 году имел намерение перевестись со временем сюда на службу, где охота и природа меня особенно привлекали.
На предоставленном в моё распоряжение Чистяковым моторном катере я на другой же день после приезда в Геленджик предполагал осмотреть район будущего моего отряда и привести в ясность то, что после революции сохранилось на постах. Постов этих в Геленджикском отряде было четыре, из которых один в селении Кабардинка находился на север от Геленджика, второй в самом городке и два других в сёлах Фальшивый Геленджик и Береговое ― на юг по дороге в Туапсе.
От красивого пограничного хуторка, стоявшего среди луга в самом Геленджике, после всех революционных бурь, пронёсшихся над его головой, осталось не много. Правда, все здания поста более или менее сохранились в целости, так как были выстроены из прочного кирпича, однако, кроме стен и отчасти крыш, в них ничего не было, были выворочены даже двери и окна, уж не говоря о внутреннем убранстве. Приходилось не только заново заводить всё хозяйство, но требовались большие суммы на ремонт и отделку помещений. Спешить со всем этим особенно не приходилось, так как в Особом отряде пограничной стражи не было ещё ни одного солдата. Формировать отряд предполагалось из черноморских жителей, мобилизация которых в Добровольческую армию планировалась в ближайшее время. В обязанности моей командировки в Геленджик входила также задача подобрать, если возможно, из местных молодых людей пограничников-добровольцев. В Кабардинке, которую я посетил после Геленджика, я нашёл помещение самого кордона и службы в заброшенном состоянии, а двор ― густо заросшим высокой сорной травой. Та же приблизительно картина была и в Фальшивом Геленджике, с той разницей, что здесь лес, подступавший близко к кордону, за два года революции покрыл не только крыши, но даже земляные полы всех помещений густой молодой порослью деревьев и лиан.
В Береговом зато меня ожидал совершенно неожиданный сюрприз. Едва только наш катер подошёл к деревянной полусгнившей пристани кордона, как из двери поста появилась мне навстречу бравая фигура унтер-офицера пограничника в полной форме мирного времени. Солдат отчётливо взял под козырёк и спокойным голосом отчётливо отрапортовал: «Ваше высокоблагородие, на посту Береговом всё обстоит благополучно, происшествий не случилось!» Дикими глазами я смотрел на этот призрак недавнего прошлого и… ровно ничего не понимал. А солдат с двумя аккуратными нашивками на зелёных погонах продолжал стоять передо мною, такой простой и в то же время такой необыкновенный, держал по уставу руку под козырёк и спокойно и ясно смотрел мне прямо в глаза, как будто и в действительности над нашими головами не пронеслось ни революции, ни гражданской войны и на заброшенном кордоне по-прежнему всё обстоит «благополучно и без происшествий».
Придя, наконец, в себя и убедившись в том, что это действительность, а не бред, я расспросил этого чудесного пограничника и только тогда понял положение вещей. Оказалось, что война и революция, стерев с лица земли императорскую Россию и её армию, уничтожила с нею и пограничную стражу, но этот солдатик, которому некуда было деваться со своей бабой и детишками, продолжал жить, всеми забытый, на кордоне, вдали от всех бурь и треволнений, имея в своём горном углу дело не с людьми, а исключительно с птицами и зверями.
Сегодня он, по какой-то пантофлевой почте узнав о приезде вновь назначенного начальства, почёл, что все беспорядки окончились, всё вернулось на своё место, а потому, обрядившись снова в старую форму, он «по долгу службы», как последний из могикан, верный традициям, и явился встречать начальника. Своим несложным, но непоколебимым мировоззрением он меня не только изумил, но прямо растрогал, тем более, что благодаря его заботам кордон был в совершенной исправности и даже весь казённый инвентарь был налицо.
Здесь, в этом тихом лесном углу, даже нелепая формула о том, что всё «обстоит благополучно», имела, пожалуй, свой смысл, так как вокруг кордона стояла полуденная звенящая тишина, которая бывает только в горных лесах, а на покрытом зелёным газоном лужку беззаботно ходил белогубый телёнок и пара овечек.
Вернувшись в Геленджик, я после шумного Новороссийска стал скучать. Единственными людьми, с которыми можно было перекинуться словом, были Чистяков и его штаб, состоявший из совершенно случайных людей, захваченных здесь революционной бурей. Был здесь нижегородский корнет Попов, прапорщик инженерных войск Кустодиев, брат известного художника, прапорщик запаса из шкиперов Ульбрих и какой-то штатский, весьма таинственный брюнет, одетый во все чёрное, явно столичного типа. Носил он здесь имя Петров, но никто не сомневался в том, что звался он иначе. О прошлом этого господина, как и о его настоящем имени знал один лишь Чистяков, хотя и были догадки, что человек в чёрном являлся в своё время одним из руководителей петербургского охранного отделения.
Через несколько дней после моего приезда в Геленджик прибыл вновь назначенный на эту должность начальник округа Леонтович, явивший собой первого представителя гражданской власти в Черноморье. Его приезд дал Чистякову идею совершить инспекторскую поездку по округу для ознакомления начальства с подведомственным ему районом. Каждый из нас троих, т.е. Чистяков, Леонтович и я, представляли собой руководителей отдельных частей управления одного и того же района, а именно власть военную, гражданскую и пограничную. В объезд мы выехали на большом легковом автомобиле в сопровождении корнета Попова и двух казаков.
Первое селение, которое мы посетили, было большое село Береговое, стоявшее верстах в пяти от берега моря и двадцати верстах от Геленджика в широкой горной балке. Всё население встретило нас при въезде во главе с комендантом поручиком артиллерии Когеном. Этот Коген, много лет подряд живший в Береговом, представлял собой очень любопытную фигуру. Лет сорок до описываемого времени в район Берегового приехала и поселилась группа интеллигенции, образовавшая коммуну последователей толстовского учения. Колония эта, состоявшая из двадцати человек «опростивши