бном заведении.
Надо сказать, что институты старого доброго времени, хотя и выпускали, действительно, прелестных барышень, из которых затем выходили светские женщины, однако не давали им твёрдого понятия о чисто материальной стороне жизни. Впрочем, женщинам старого помещичьего круга и не полагалось думать об этом, как о деле чисто мужском и не подлежащем дамской компетенции. С годами эта узковатость воспитания при постепенном обеднении дворянства давала всё больше и больше чувствовать его недостатки, что и испытала на ceбе одной из первых в нашей семье моя мать по выходе замуж.
Дед не счёл нужным дать состояния сыну, предоставив его собственным силам и способностям. Отец матери в свою очередь при замужестве дал ей лишь необходимое по понятиям того времени приданое в виде туалетов, серебра и тому подобного домашнего обзаведения, но имения также не выделил, завещав его пожизненно своей жене. По этим причинам отец мой, окончив академию и потому обязанный продолжать военную службу, принуждён был принять очень далёкое по тогдашнему бездорожью назначение в Туркестан на постройку железной дороги из Ташкента в Оренбург.
Первый десяток лет тогда едва минул после покорения Средней Азии, которой в это время почти самодержавно управлял знаменитый генерал-губернатор и герой русско-турецкой войны Черняев. Огромный край был ещё в средневековом состоянии, без путей сообщения и без всякого представления о культурных условиях жизни. Кроме военных, живших по крепостям и на постах в пустыне, в Туркестане не было русского населения. Нетрудно себе представить, в какое положение попала моя мать, молодая, неопытная и совершенно не знающая жизни женщина, едва окончившая институт и всю свою недолгую жизнь бывшая на попечении нянек и классных дам, не позволявших ей самостоятельно сделать и двух шагов. В Туркестане в то время, помимо полного отсутствия жизненных удобств самого примитивного свойства, совершенно не было женской прислуги, и молодой хозяйке пришлось туго. Вернувшись со службы в первый день, отец застал жену в слезах рядом с ревущим в голос денщиком. Причина заключалась в том, что ни барыня, ни солдат не имели никакого представления, как готовить обед. Не знаю, как был улажен этот вопрос впоследствии, но смею полагать, что весьма неудовлетворительно, судя по тому, что через три года отец с матерью вернулись в Россию, а мать до конца дней своих так и не научилась быть хозяйкой и искренне всегда ненавидела хозяйственные и кухонные зaбoты.
Суровые условия в отсутствие необходимых жизненных удобств во время жизни родителей в Туркестане усугубились ещё тем, что родившийся у них сын Женя умер через несколько месяцев, и мать о нём сильно тосковала. Всё это вместе взятое заставило отца оставить навсегда военную службу, чтобы избавиться от возможности новой командировки на окраины, где тогда велись военно-инженерные работы. Насколько оригинальна и обособлена была жизнь на этих окраинах, можно судить по двум запомнившимся мне рассказам отца о туркестанском быте того времени.
Однажды всемогущий начальник края − не то Черняев, не то кто-то другой − рассердился на пограничные китайские власти из-за какого-то инцидента на границе и решил за это объявить войну Китаю. Для войны, прежде всего, нужны деньги, и потому адъютант начальника края в тот же день и предстал перед директором государственного банка в Ташкенте с приказом немедленно выдать на нужды экспедиции потребную сумму. На протест управляющего о незаконности подобной выдачи генерал-губернатор заявил, что если к назначенному им часу деньги не будут выданы, то он повесит директора банка на воротах. Ввиду столь энергичных действий карательная экспедиция против Срединной Империи выступила на другой же день и целую неделю шла по китайской территории, не встречая врага, так как в те времена на границах Китая и России были никому не ведомые пустыни без всякого населения. Благодаря этому последнему обстоятельству в Петербурге успели узнать о походе туркестанцев и отменить войну раньше, чем в Пекине о ней узнали.
Другой анекдот касается жизни горемычного туркестанского офицерства, заброшенного в дикие пески, где оно неминуемо спивалось. В то время ещё не зародилось новое поколение туркестанского офицерства, применившегося к условиям жизни и сумевшего создать свой собственный тип боевого и бравого туркестанца, дошедшего в своей лихости до того, что туркестанские полковые дамы даже рожать умудрялись между двумя мазурками в офицерском собрании.
Так вот, в те времена, когда русские люди ещё не применились к местности, жил-был некий инженерный поручик, по условиям службы долгие месяцы живший в одиночестве в землянке на инженерно-строительной дистанции в глухих песках. Долго не получавшее от поручика вестей начальство однажды было ошеломлено его официальным рапортом, в котором он по всей форме сообщал, что пара туземных туркменских чертей каждый день издевается над его мундиром и званием, почему поручик просит дать ему официально распоряжение по этому вопросу, дабы не допустить дальнейшего поругания русского мундира. Властям, конечно, ничего не оставалось другого, как принять просимые меры и отправить допившегося до белой горячки поручика в военный госпиталь.
Возвращение родителей в Россию и выход отца в запас армии совпали с периодом железнодорожного строительства. В связи с этим он скоро был назначен начальником дистанции на строившуюся в то время Московско-Киево-Воронежскую железную дорогу, проходившую как раз по нашим родным местам в Курской губернии. На новой службе отец попал под начальство своего родного дяди − Николая Львовича Маркова, впоследствии председателя правления Юго-Восточных железных дорог и члена Государственной думы от Тамбовской губернии. Одновременно с отцом на постройке той же железной дороги работали и другие его родственники-инженеры, а именно: младший его брат Николай, впоследствии член Государственной думы Марков 2-й, зять Димитрий Гатцук, строитель большого железнодорожного моста через реку Сейм под Курском, и свояк Николай Владимирович Бобровский − муж сестры моей мамы, впоследствии председатель Земской управы в Щиграх, который также был помещиком нашего уезда.
Отец, как и все инженеры его времени, работал не только в качестве строителя на линии, но одновременно как местный человек занимался поставкой строительных материалов, что приносило ему большие деньги. В зависимости от передвижения отца по службе мать с нами, детьми, переезжала время от времени вдоль строящейся линии, меняя место жительства. Жили мы последовательно по этим причинам в сёлах Охочевке, Озерне, городах Льгове, Брянске, Калуге и Туле. В связи с подобным кочевым образом жизни мы с сестрой и двумя братьями все родились в разных местах. Старший мой брат Николай увидел свет в 1892 году в помещичьем имении на станции Охочевка, я − в Озерне, там же в 1895 году родилась сестра Соня и, наконец, младший Евгений, отставший от нас на много лет, уже в имении отца − Покровском. Поэтому первые воспоминания моего раннего детства относятся именно к периоду службы отца на постройке железной дороги, и я ясно помню некоторые эпизоды далёкого ныне времени.
Наиболее ранним воспоминанием этого порядка было событие, по-видимому, имевшее место в 1895-96 годах и заключавшееся в том, что нянька моя Марья несла меня на руках по каким-то путям. В памяти крепко засели, несмотря на прошедшие сорок лет с того времени, блестящие под светом фонарей то сходящиеся, то расходящиеся бесконечные рельсы. Помню также роскошный «служебный» вагон, в котором мы часто путешествовали с мамой и няньками, и то шумное удовольствие, которое мы выражали на каждой станции, когда начальники станций и служащие отдавали честь нашему вагону, что мы, конечно, принимали на свой счёт.
Уже более ясные воспоминания относятся к оседлому периоду жизни нашей семьи в Калуге, где мы жили довольно долго, судя по тому, что мы дважды ездили на дачу в окрестностях города. Помню белый двухэтажный дом, находившийся на тихой улице, как и все тогда улицы старой Калуги, против женского монастыря. Улица эта круто спускалась к Оке, по которой мимо нас шли приводившие меня в восторг белые пароходы, тащившие за собой длинный хвост тяжёлых барж. Направо через Оку под обрывом нашего сада шёл большой деревянный мост, стоявший на барках. За рекой синели леса и был виден знаменитый своими грибами сосновый бор. Обрыв над Окой отделялся от нашего сада лишь лёгкой деревянной решёткой и был вечным пугалом для наших нянек и таинственной, притягательной силой для нас с братом.
Жизнь в белом доме шла широкая и, по-видимому, богатая. Вспоминаю шумные, весёлые и многолюдные обеды и ужины в огромной столовой, звон бокалов, весёлый молодой смех и красавицу-маму на председательском месте, к которой при весёлых приветствиях гостей няньки подводили нас «пожелать спокойной ночи».
У брата Коли и у меня было по собственной няньке, которые яростно соперничали друг с другом в своём значении и старшинстве. У брата нянькой оставалась его кормилица Авдотья Воронова, родом из Озерны, имения Рышковых, из семьи их старых крепостных крестьян, что давало ей известное преимущество. При Авдотье состояла её дочь подросток Вера, служившая у матери горничной, и сын Роман − кухонный мальчишка. Моя няня Марья Манякина была «курской породы, льговского заводу», т.е. не наша по происхождению. Зато её преимущества перед Дуняшей заключались в том, что она была не молодая баба, а пожилая и опытная нянька, служившая до нас во многих барских домах, про которые вела в нашем присутствии степенные рассказы, отчасти занимая ими нас, детей, отчасти в пику и поучение Авдотье. Чаще всего она рассказывала о каких-то господах Стремоуховых, которых, впрочем, отнюдь не одобряла за то, что «ихняя барыня допустила себя до того, что померла на простыне». Что именно значило это выражение я, несмотря на жгучее любопытство, так и не узнал. На все расспросы по этому поводу Марья неизменно отвечала: «Молод ещё, батюшка, всё знать». Посему история барыни Стремоуховой, которая «померла на простыне» так и осталась нераскрытой тайной моего детства, хотя и произвела на меня такое впечатление, что я помню об этом всю жизнь.