грами дымящиеся брёвна и целые плетни. Несколько раз приходилось всем бросать работу и отскакивать назад, спасаясь от падения горящих балок и стропил.
В тёплых клубах раскалённого дыма над деревней вместе со снопами огненных искр в просветах неба кружились обезумевшие голуби. С глухим шумом и треском провалились крыши горевших изб, и под потоками воды из чёрных обгоревших стен через зияющие окна хлынул белый густой дым затихавшего пожарища.
Оставив спутников растаскивать обгоревшие остатки погибших хат, я, закопчённый, потный и усталый, выбрался из толпы, чтобы вздохнуть чистым воздухом на выгоне. Здесь было тихо и безлюдно, горевшее село точно вымерло. На площадь в беспорядке мужики стащили всё добро из сгоревших дворов: бочки, кадки, деревянные кровати, плетушки с наседками. Около кучи вещей и какого-то тряпья была привязана на цепь белая лохматая собака. В решете, стоявшем на треногом стуле, свернувшись клубочком, крепко и сладко спал белый котёнок. Время от времени из проулка к реке с отчаянным гиком и свистом вылетали мокрые бочки, брызгавшие водой во все стороны, нёсшиеся, не разбирая дороги, через разбросанную рухлядь, опрокидывая кадки и лавки, и мчались к месту пожара. Над деревней среди затихшего гула пожара теперь яснее были слышны крики мужских голосов и причитание высоких бабьих речитативов, воющих у догоравших дворов. Пожар окончился без человеческих жертв, и только один из хозяев сгоревших двух хат сильно обжёг себе руки, спасая из пылающего дома своё добро.
Усталые и мокрые возвращались мы шагом в усадьбу, вполголоса делясь впечатлениями. Дома дамы долго и подробно расспрашивали нас о пожаре. Утром к отцу пришли двое погоревших крестьян, с которыми он долго говорил, запершись у себя в кабинете. Сам деревенский хозяин, отец считал своим долгом не только лично от себя помочь погорельцам, но и неизменно добивался для них помощи земства. У ворот погоревших мужичков встретила кормилица Дуняша и вручила им груду медной и серебряной монеты, собранной среди населения дома. Высокий, одетый, несмотря на лето, в бараний тулуп мужик с лицом угодника молча снял шапку и, спокойно взяв монеты в замотанную белой марлей руку, пересыпал их в холщовый мешочек. Лица его и спутника были спокойны и бесстрастны. «Ничего не поделаешь − Божья воля!» – вздохнул им вслед чей-то бабий голос.
С наступлением сентября, а с ним и первых осенних дождей, началась настоящая охота с борзыми. По будням отец не позволял мне надолго отлучаться от дому, так как я должен был готовиться к весенним экзаменам в корпус. Для этого был приглашён репетитор − студент Харьковского университета, грузин по происхождению. Яшу Стечкина отец, вопреки обещанию, к нам больше не приглашал, несмотря на все мои просьбы и даже слёзы. Как я подозревал, это случилось вследствие происков Марии Васильевны, которая не хотела видеть в доме человека, бывшего свидетелем её позорного изгнания.
Зато по воскресеньям и праздникам ещё в полной темноте до рассвета кучер Алексей тихонько стучал ко мне в окно. Быстро одевшись в полушубок или поддёвку и высокие сапоги, я, стараясь не шуметь, выходил из спящего дома и, вздрагивая от сырости, шёл в конюшню. Накрапывал мелкий ровный осенний дождик, и предутренний ветер гнал по тёмному небу низкие серые тучи. Над тёмными силуэтами усадебных построек ещё стояла сырая и холодная ночь, кругом был серый мрак, и только в полуприкрытую дверь конюшни виднелся слабый свет лампы. В полутьме там двигалась длинная тень Алексея, седлавшего стучавших копытами по земляному полу, фыркающих лошадей.
В конюшне тепло и приятно пахло навозом, кожей и лошадиным потом. Из глубины её шёл ровный хруст жевавших корм лошадей. Редкие постукивания копыт по дереву и позванивания удил были единственными звуками среди ночного молчания. На огромном, до потолка конюшни, ворохе светлой соломы у входа лежали борзые, то свернувшись туго кренделем, то на боку, нежно потягиваясь. Все они нервничали, как всегда перед охотой, и следили блестевшими в темноте глазами за людьми. Поминутно какая-нибудь из собак вскакивала, садилась на четвереньки, зевала и снова укладывалась, повернувшись несколько раз вокруг самой себя. Всё это сопровождалось рычанием соседей, каждый раз прекращавшимся после окрика Алексея. С самого верха соломенной горы ко мне в три прыжка соскочила моя любимая красавица Ласка и, загремев ошейником, легко поднялась на дыбы, стараясь лизнуть в лицо.
С Алексеем мы почему-то говорили вполголоса, и только стук копыт и звон стремян были единственными звуками, доносившимися из конюшни. Сонный кучерёнок открыл перед нами ворота, и сначала я, а затем Алексей, окружённые стаей собак, выехали на двор по деревянному настилу. На улице нас охватило сразу ощущение непроглядной тьмы и мокроты холодного погреба. Не привыкшие к темноте глаза ничего не различали на вершок от собственного носа. Над мокрыми вершинами деревьев, окружавших усадьбу, едва проглядывала светловатая полоска неуютного осеннего утра. Под ногами коней тяжко захлюпал раскисший от недельного дождя жирный чернозём дороги. Пока выезжали из усадьбы в поле по широкому проезду между двумя чёрными стенами деревьев, глаза постепенно стали различать предметы и, в первую очередь, шею и уши лошади. Когда, выехав на большую дорогу, мы остановились, над полями стояла мёртвая тишина, и лишь слышался ровный шум мелкого, но частого дождя. «Ну, что ж, кум, куда сегодня поедем?» – спросил я Алексея, сошедшего с лошади и собиравшего на свору собак. «Да должно… надо возля тимского рубежа тронуться, говорили мне надысь возчики, что спирт везли, что видали они двух лисиц над оврагом».
У обыкновенного человека, почему-либо попавшего рано утром в осенние мокрые поля, сожмётся сердце от печальной и унылой картины готовящейся к зиме природы. Бесприютно и жутко в чёрном осеннем поле тому, кто его не знает. Сырой тусклой пеленой придавили тёмную мокрую землю низкие облака, скучно и близко несущиеся над головой. Едешь в степи, не глядя на небо, и тебя охватывает и наполняет лишь один шумный и неуёмный ветер осени. Гудит беспрерывно в ушах без устали, выдувая из головы все мысли и возбуждая тоску.
Не то чувствует осенью псовый охотник. Осень, грязная и мокрая, лучшая пора для охоты с борзыми, и из всех времён года я люблю именно такую дождливую и сырую осень, с которой навсегда связаны в памяти жгучие ощущения звериной травли. Укутавшись в бурку, едешь без дороги поперёк нескончаемых мокрых полей вдали от всякого жилья, и в ушах гудит несмолкаемая песня ветра, под которую вместо уныния проникаешься терпкой и суровой бодростью. Ноги коня то легко ступают по жнивью, то тяжело разъезжаются по жирной пахоте. Поматывая головами и фыркая, поднимаются кони на пригорок. На тугом натянутом ремне своры, позванивая кольцами ошейников, рысят собаки, расчётливо и легко перепрыгивая препятствия. Вдали в сетке дождя виднеется конная фигура спутника с широким серым пятном у ног лошади. Мы ищем зверя в «наездку». Охота эта заключается в том, что охотники, разъехавшись на десятину друг от друга, шагом двигаются по одному направлению, осматривая все подозрительные ложбинки, межи, кусты и бурьяны, где может залечь заяц. Подъехав к такому месту, охотник арапником или криком заставляет зверя сняться с места и травит его затем собаками.
До оврагов мы доехали в полчаса. Алексей двинулся по верху балки, лохматой от бурьяна, я − по низу, осторожно вглядываясь в размытые вешними водами днище и бока оврага. Сквозь стальную синь голого и редкого дубняка, росшего на склоне балки, была видна мне чёткая, точно вырисованная тушью на сером фоне, фигура Алексея и его коня. «Береги!» – точно ружейным выстрелом рявкнул он и тяжело поскакал вдоль оврага. Под гору, скользя по грязи, быстро спускалась по склону буро-красная, с пушистым хвостом лисица. Легко перемахнув через промоину, она кошачьими прыжками понеслась вдоль оврага. Я закричал собакам и спустил их со своры. Сбоку по склону, охватывая широкой подковой лисицу, неслись под гору Алексеевы борзые, отрезая зверя от леса, видневшегося в конце балки. Сам кум, не спускаясь вниз, скакал по верху оврага, его конь, утопая в размокшей пахоте, далеко разбрасывал задними копытами жирные комья земли.
Лисица, вильнув под носом у собак, неожиданно выскочила из оврага и скрылась из глаз за его краем. Когда на тяжело хрипевшем Черкесе я выбрался наверх, лисичка красной полоской мелькала по пахоте. Сливаясь с землёй, плыли за ней в бурьянах собаки, а далеко сзади, полосуя арапником коня, скакал Алексей. Глаза застилали слёзы, уши резал свист рассекаемого ветра. Вспотевший конь остро вонял потом. Пока я добрался на покрытом клочьями пены Черкесе до кустов березняка, ни лисицы, ни собак уже не было видно. Земля вязко налипала на копыта, брызги грязи выпачкали с ног до головы лицо, одежду и лошадь.
Проехав шагом лесок, я, к своей радости, увидел среди жнивья спешенного кума, нагнувшегося над тесной кучей собак, звездой толкавшихся на месте. Потный и красный Алексей, ведя в поводу дымящегося коня, встретил меня с торжествующей широкой улыбкой. Он держал высоко за задние ноги затравленную лисицу с загнувшимся на сторону пушистым хвостом. Кругом лежали и стояли борзые, тяжело дыша, далеко вывалив красные языки.
Осень 1909 года, проведённая дома, оказалась добычливой, и мы редко возвращались домой без трёх-четырёх затравленных зайцев или лисицы. Лисы в наших безлесных местах живут и выводят молодых обыкновенно по степным оврагам, где на склонах на недосягаемой для вешних вод высоте роют глубокие норы. На много вёрст кругом, конечно, нам были знакомы все лисьи норы, так как они служат постоянно многим поколениям и очень редко покидаются зверем. Одна такая нора была на нашей земле в небольшом, заросшем травой и кустами, ложке верстах в трёх от усадьбы. Летом, когда в норе этой жили лисята, я, мальчиком, целыми днями мог лежать в кустах с подветренной стороны, со жгучим интересом наблюдая за тем, как у выхода норы развивались и играли малютки, милейшие существа в мире. Грация их и прелесть не поддаются никакому описанию. Мать днём по большей части была всегда в отлучке, добывая пищу своему прожорливому потомству. Надо признаться, что выполняла эту задачу она более чем успешно, так как перед жилищем этого очаровательного семейства зловонье и грязь от всяких остатков гниющей пищи была несусветная, и по этому признаку охотники безошибочно могли определить, обитаема нора или не