Собаки мои, как и надо было ожидать, побились в пух и прах, отбили себе лапы, повывернули когти и, бросив шибко уходившего от них зайца, расселись по полю в живописных позах, повизгивая и зализывая раны. Охотники этим не смутились и продолжали погоню за зайцем одни. Калмык хорунжий с двумя казаками, загнав зайца в кусты, умудрились на скаку зарубить его шашкой. Как назло, на другой день, когда мы вернулись с Алексеем домой, ударила оттепель, но мы были без собак, которые беспомощно лежали на соломе с забинтованными лапами. Пришлось ждать снега.
Ростепель держалась почти до Михайлова дня, потом снова ударили морозы и выпал снег. День ото дня холод крепчал, ещё подвалило снегу, и на пустующих огородах через занесённые по маковки плетни весёлой мережкой легли стёжки заячьих следов и аккуратная тропа лисицы. Высокими столбами стали над усадьбой и деревней дымы, и возле кучек рассыпанной по дороге золы закричали налетевшие к жилью грачи. Синей лентой протянулся через усадьбу в снежные поля санный след зимней дороги. Одиноко и серо стоял наш старый дом среди голых вершин деревьев и садов, занесённых снегом. За домом серой стеной стояли оголённые тополя и ракиты в коричневых шапках покинутых грачиных гнезд.
Помимо охоты с ружьём по пороше началась у нас в это время езда с борзыми в наездку по-зимнему. В деревенские сани-розвальни, запряжённые одной лошадью, укладывали на солому собак, и, закрыв их ковром или полостью, мы выезжали в покрытую снегом степь. Оглядывая окрестности в бинокль или простым глазом, мы ехали целиком, ища вдали на горизонте снежных полей «мышкующих» лисиц или крепко лежащих на «спячках» при морозе зайцев.
Лисица, занятая мышиной ловлей, видна простым глазом из-за своей яркой шубы на снегу за добрую версту. Чуткий и сторожкий зверь, не подпускающий к себе даже издали пешего или конного, она весьма равнодушно относится к привычному для неё виду крестьянских саней, подпуская их к себе иногда на несколько шагов. При этой охоте нужно избегать только направлять сани прямо на лисицу и приближаться к ней круговыми движениями так, чтобы сани были всегда боком к лисице, которая их при этом хотя и не боится, но всегда следит за ними. Когда сани находятся от зверя на близком расстоянии, охотники, быстро сдёргивая полость со спящих собак и указывая им на лисицу, травят её. Борзые, обыкновенно точно ветром сдутые с саней, бросаются к лисе, которая не успевает пробежать и несколько сажен, как бывает поймана на глубоком снегу.
Снежная белая пустыня, по которой ездишь при этой охоте целый день, бывает скучновата и утомительна для глаз ярким снежным блеском. Поэтому я, обыкновенно выехав из дома, укладывался в санях дремать рядом с собаками, пока Алексей не «подозревал» вдали мышкующего лиса или залёгшего зайца, на что он был большой мастер. Опыт требовал при этой почти всегда удачной охоте одного лишь условия – не брать собак на свору. Во сне они могли перепутать ремни и, соскакивая, передушить друг друга или стащить за собой самого охотника, который держит свору. Это однажды и случилось с отцом, который, заморозив пальцы, намотал ремень на локоть и был стащен собаками с саней, несмотря на свои шесть пудов веса. Открытыми на санях собак тоже нельзя оставлять, так как от холода они никогда не будут лежать спокойно и, увидев издали зверя, не дадут возможности к нему подъехать близко, да и лисица, увидев собак, удерёт раньше времени.
Помню, однажды на Рождество в сильный мороз мы поймали лисицу на редкость удачно, подъехав к ней почти в упор. Я заснул в санях, приткнувшись к тёплой груде спящих под ковром и густо вонявших псиной собак, засунув для теплоты вынутую из валенка ногу под ляжку кроткой суке Ласке, как вдруг был неожиданно разбужен бесцеремонным толчком Алексея. Поёживаясь и вздрагивая от холода, взявшего в тиски сердце, я открыл глаза и сквозь слезинки, блещущие радужным разноцветьем, увидел холодное зимнее солнце и величественный простор безмолвной снежной степи вокруг, свинцовое серое небо над нею и на белой вершине сугроба над оврагом рыжую с огненным отливом лисицу. Она мышковала и то становилась на дыбы и прыгала вверх, то, припадая на передние лапы, рыла ими снег, окутавшись на миг сияющей пылью. Хвост её мягко и плавно взмётывался вверх и ложился на снег красным языком пламени. Алексей, как всегда в азарте, яростно зашипел на меня, чтобы я приготовил ружьё, но у меня оставался всего один патрон, снаряжённый мелкой дробью для куропаток, да и не хотелось портить великолепного меха лисы. Только тогда, когда мы подъехали к лисице на пять шагов, она оставила своё занятие и, спокойно усевшись на снег, стала рассматривать нас с любопытством, но безо всякой тревоги, склонив ушастую острую мордочку набок. Дальше ждать было нечего и, отдёрнув одним взмахом руки ковёр с собак, я заулюлюкал. Сладко спавшие в тепле борзые, взметнувшиеся от крика как на пружинах, обдали нас целым облаком снежной пыли и не дали лисице даже времени обратиться в бегство. Она успела только подпрыгнуть от изумления на месте, как была уже растянута собаками на ею же изрытом пригорке.
Волков у нас в моё время не водилось, и за ними любителям приходилось ездить в другие, более лесные уезды, зато лисиц и зайцев было изобилие. Лисьи пушистые шубы у всех нас в семье были собственной добычи. Лисы были крупных размеров и имели прекрасный цвет: тёмно-жёлтый, переходящий на спине в буро-серебристый. Зайцы тоже были очень крупных размеров, почти исключительно русаки, достигавшие до 25-30 фунтов весу. Впоследствии охотясь на Кавказе и в Турции, мне приходилось видеть тамошних лисиц, и я был поражён их мелким ростом и скверным мехом по сравнению с тем же зверем наших степных мест.
На Рождество и Крещение, когда снега становились глубокими и в степи было трудно добывать корм, зайцы и лисицы начинали жаться к человеческому жилью. Все огороды и гумна, уже не говоря о садах, покрывались сплошной сетью заячьих следов. С вечера и до рассвета русаки приходили кормиться на окраины селений к овсяным скирдам, сохранявшимся в наших местах всю зиму для корма скота. В лунные светлые ночи охотники выходили за зайцами «на заседки», т.е. садились в засаду в скирду и стреляли подходивших зайцев. Это требовало известной сноровки и опыта, а главное – умения выбрать для засады подходящее место. Таким удобным местом обыкновенно являлся одиноко стоявший в поле или на окраине гумна овсяной скирд, вокруг которого были не только свежие, но и давние заячьи следы, указывавшие на то, что зайцы привыкли к месту и являются на кормёжку сюда каждую ночь. Затем требовалось охотнику сесть так, чтобы его силуэт не рисовался на фоне неба или снега и не был виден зайцам, для чего лучше всего было садиться спиной к стогу. Нельзя, кроме того, было совершенно двигаться и даже шевелиться сидя в засаде, так как всякого движущегося предмета зайцы боятся, а звук в морозную ночь слышен зверю очень далеко. Это условие было самое трудное, так как в холодные зимние ночи, не двигаясь, легко заснуть и можно замёрзнуть во сне. Во избежание шороха соломы охотнику надо подстилать под себя какую-нибудь попонку. В самые ясные и лунные ночи даже на снегу обманчивого света всё же недостаточно, чтобы видеть мушку на ружье, и потому приходится иметь специальную светящуюся мушку или стрелять по стволу.
По вечерам у камина подвыпившие охотники любят рассказывать о разных страшных приключениях, которые с ними случались на ночной охоте «на заседках». Большей частью это какие-нибудь таинственные явления, которые могут почудиться в обманчивом лунном свете вдали от всякого жилья в пустынном месте. Случилось это однажды и со мной, причём видение спасло меня, вероятно, от большой беды, если не от смерти.
В том же 1909 году под Крещение я, идя на заседки в далёкий луг, выпил коньяку и, придя на место, приткнувшись к стогу, стал ждать зайцев и задремал. В полусне мне почудилось, что из лунного света ко мне подплыла какая-то прозрачная белая фигура, которая тихо сказала, дотронувшись до моего плеча: «Иди домой». Почему-то в этот момент я понял, что это была моя покойная няня Марья, хотя ни голоса, ни даже лица её я не помнил. Проснулся я от ощущения, что у меня горят ладони. Было необыкновенно тихо в воздухе, и снег сверкал под луной тысячами драгоценных камней. Ружьё, несмотря на две пары тёплых перчаток, жгло холодом руки. Я положил его на колени, но стало холодно и коленям, и я почувствовал озноб во всём теле. С трудом поднявшись, со скованными движениями, я положил не имевшее погона ружьё на плечо и пошёл домой. По дороге я принуждён был бросить свою двустволку в снег, так как её буквально невозможно было держать не только за металлические, но и за деревянные части. Добравшись до дому, я взглянул на термометр, прибитый за окном в столовой, и только тогда понял, в чём дело. Пока я дремал у скирды в поле, мороз, бывший с вечера градусов 12, опустился до 24 градусов и, не разбуди меня видение няни или холод ружейного ствола, я бы замёрз насмерть.
На рождественские праздники у нас было оживлённо и весело. Приехали в отпуск Коля и сестра Сонюша, которая с осени училась в Москве в новом, только что открывшемся Институте московского дворянства. Выбор этого института отцом был сделан, во-первых, потому, что это было новое учебное заведение, построенное по последнему слову техники и удобства и прекрасно поставленное с педагогической стороны на средства дворян Московской губернии. Во-вторых, потому, что начальницей его была бывшая классная дама в орловском институте нашей мамы. Имело значение и то соображение, что в Москве жила любимая сестра отца, Екатерина Гоголь-Яновская с семьёй, к которой Соня ездила по воскресеньям. Младшая дочь Гоголей также была в институте. На Рождество мы ездили к родным в Щигры, где было много семейных вечеров и собраний.
1910 год начался скучно и тягостно. С грузином своим я засел вплотную за науки, тем более, что охота прекратилась и потянулись скучные месяцы деревенской жизни – февраль и март, когда начинаются оттепели и почерневший рыхлый снег принимает грязный и неопрятный вид. Это время – сезон распутицы, ветров и скверной погоды. Пасха наступила ранняя и мокрая. В ночь под светлый праздник небо затянулось чёрными тучами, накрапывал дождь. Сырая темнота от стаявших снегов и дождя давила окрестности. На реке с протяжным перекатистым гулом ломался лёд и с шорохом плыли