в поле без дороги.
После Масленой на Великом Посту кадеты говели по отделениям во главе со своим офицером-воспитателем. На исповедь мы пришли вечером в пустую, полутёмную церковь и выстроились небольшим взводом перед амвоном. В этот момент перед исповедью по корпусным традициям полагалось всем врагам помириться друг с другом. Каждый из нас подал руку всем товарищам и просил не помнить обид вольных и невольных. Когда пришла моя очередь исповедоваться, отец Стефан строго спросил, помню ли я, что сегодня день смерти моего деда Евгения Львовича. Этот поп положительно был осведомлён о моих семейных и родовых делах лучше, чем я сам. Отец Стефан в этот год был настроен более нервно, чем обычно, так как во время бывшей осенью в корпусе эпидемии скарлатины потерял двух маленьких сыновей, кадет первого класса. Это горе довело его до того, что он на одной всенощной, обратившись к прихожанам с речью, прямо обвинил корпусное начальство в том, что оно плохо смотрит за детьми. Нечего и говорить, какое удовольствие доставило кадетам это неожиданное нападение батюшки на начальство.
Думаю, что это выступление отца Стефана было просто жестом потерявшего от горя голову отца, так как смотрело за нами начальство совсем не плохо, и кроме этой эпидемии, унёсшей несколько детских жизней, умирали кадеты чрезвычайно редко. Я за всё моё пребывание в корпусе помню только одну смерть третьеклассника М., скончавшегося от гангрены лёгких. Случилось это потому, что бывший у него в горле пустячный нарыв прорвался ночью, и гной попал в лёгкие. В гробу он лежал с замороженным ртом, так как все дыхательные органы у него разложились при жизни и издавали зловоние.
Были, правда, на моей памяти две попытки кадетов на самоубийство, но оба случая имели под собой романтическую почву, и начальство было здесь ровно ни при чём. Первым на моей памяти стрелялся Шупинский, кадет седьмого класса, из хорошей дворянской семьи Тверской губернии. Согласно забелинской системе воспитания в корпусах, попытка на самоубийство неминуемо влекла за собой исключение из корпуса, и никакие влияния со стороны и просьбы в этом случае не помогали. Тверское дворянство, богатое и влиятельное, пустило в Питере в ход все связи и влияния, чтобы помешать исключению Шупинского из корпуса, однако ничего не помогло – Забелин остался непреклонным.
Второй случай, не лишённый некоторых комических сторон, был с моим одноклассником, донцом П., когда мы были в седьмом классе. Стрелялся П. в ротной спальне из-за отвергнувшей его девчонки часов в 11 вечера. Только несколько не спавших в это время кадетов услышали выстрел и сбежались к кровати раненого, остальные же двести человек продолжали спать, ничего не слыша, и в их числе ближайший сосед П. по кровати осетин Тох Тургаев, очень удивившийся утром тому, куда исчез его сосед. Такой крепкий сон кадет не должен удивлять, потому что все мы с детства настолько привыкли к адскому грохоту барабана по утрам, что сухой револьверный выстрел никого не мог обеспокоить.
Перед самым Рождеством из шестого класса были исключены за неуспеваемость несколько кадет. В отличие от тех, кого за то же исключали весной, таких зимних изгнанников на корпусном языке именовали «декабристами». Из нашего отделения в их число попали грузин Жгентия и рыжий, огромного роста кадет Халяпин, много раз уже майорствовавший в младших классах. Ушёл, кроме этого, сам и притом с большим скандалом, из корпуса и Измаил Шипшев. Началось с того, что Шипшев вернулся с рождественских каникул одетым не в форму, а в штатское платье и шикарную бобровую шубу. Оставив чемодан в роте, он прямо отправился к директору корпуса и заявил, что больше не желает продолжать образование, а намерен поселиться на покое в родном Нальчике свободным от всех обязанностей человеком. Генерал вспылил, раскричался, обещал отправить Шипшева домой с жандармом, но нисколько всеми этими угрозами Шипшева не испугал. Упрямый кабардинец настоял на своём, и, будучи в качестве круглого сироты совершенно независимым от каких бы то ни было родственников, гордо удалился в свои родовые местности, несмотря на директорский гнев. Думаю, что причиной решения Шипшева покинуть корпус была тоска по родине и неприязнь к учреждению, где умер его брат.
Со второго полугодия этого учебного года начал чудить и я, для которого настал тот беспокойный и опасный период формирования, когда мальчишки, одни раньше, а другие позже, начинают дурить. На ученье это отражалось мало, зато по поведению из примерного кадета я стал самым отчаянным и скандальным в роте. Неуместная эта удаль выражалась у меня по линии самой опасной и нетерпимой в военной среде, а именно не в единоличном только бунтарстве, а в организации массовых выступлений, что сурово карается военными законами. По самым разнообразным случаям я отсидел в первое полугодие восемь раз под арестом и потерял три балла за поведение. После Масленицы, повредив на гимнастике руку и попав в лазарет, я устроил там громкий скандал.
Надо сказать, что корпусной лазарет находился в отдельном боковом здании, соединённом с корпусом полуподземным коридором. Лазарет этот был отдельным мирком под управлением старшего врача Мартиновича, добродушного и любимого кадетами старика-черногорца. Внутренним же порядком в нём ведал особый офицер подполковник Миакович. Порядок, по которому кадеты попадали в лазарет, был таков. В 8 часов утра роты обходил младший врач корпуса в сопровождении фельдшера, несущего ящик с бинтами и лекарствами для оказания амбулаторной медицинской помощи кадетам, в этом нуждающимся. Во время этих «перевязок», как на кадетском языке назывался врачебный обход, к врачу являлись больные кадеты, жаловавшиеся на настоящие и воображаемые болезни, и если таковые признавались на осмотре заслуживающими внимания, то больного отправляли в лазарет. В самом лазарете врачебный обход имел место два раза, утром и вечером, в остальное же время суток в дежурной комнате находился военный фельдшер, которых при корпусах было человек пять.
Помещение лазарета состояло из двух этажей, в каждом из которых было комнат по шесть. Верхний этаж почти всегда стоял закрытым, он предназначался только для эпидемических и заразных заболеваний, в корпусе очень редких. Зато палаты нижнего этажа были всегда наполнены слегка больными и совсем здоровыми кадетами, старавшимися всеми правдами и неправдами понежиться здесь подольше вдали от уроков и суровой ротной жизни. Сам я, несмотря на все усилия в этом направлении, за все четыре года пребывания в корпусе не смог заболеть по-настоящему ни разу и бывал в лазарете только в порядке «ловчения». В этой области кадеты при нужде были способны надуть самого опытного врача. Корпусные врачи, конечно, знали многие уловки с термометром, и строго следили за тем, чтобы претендент в больные не трогал его руками или не надувался для поднятия температуры. В старших классах корпуса были известны способы создать несуществующую температуру, и не прибегая к таким допотопным приёмам, как нащёлкивание градусника. В роте для этого имелось несколько термометров того же образца, что и в лазарете, и взыскатель лазаретной койки являлся к врачу, уже имея подмышкой градусник со столбиком ртути на 37 и 7. Стоило только уронить казённый градусник под рубашку и представить вместо него заранее приготовленный, чтобы получить все права больного. Повалявшись на мягкой кровати в тёплом халатике несколько дней, такой «больной» уступал своё место и градусник очередному кандидату, и все были довольны.
По сравнению с пребыванием в роте, лазаретное житьё было прямо райским. Подниматься по проклятому барабану или воющей ведьмой трубе в 6 часов утра в ноябре или декабре было истинной мукой. Холод был в спальне адский, и спать хотелось до обморока. В городе в это время стояла ещё чёрная ночь, и как говорится, даже черти ещё не начинали биться на кулачки, и только длинный ряд окон корпуса светился над погружённым в сон Воронежем. Были моменты, когда, не выдержав пытки этого раннего вставания, отдельные кадеты забирались куда попало досыпать хоть несколько минут. Для этого чаще всего служила так называемая «шинельная», тёмная без окон комната, где висели шинели кадет и складывалась лишняя одежда. Единственный вход в неё был через дежурную комнату, и поэтому нелегальное проникновение сюда почти всегда обнаруживалось и каралось офицером. Тем счастливцам, которым всё же удавалось проникнуть в «шинельную», приходилось укладываться на груде одеял или шинелей, наваливая одновременно их и на себя, как для тепла, так и для сокрытия собственной особы. В этом положении слоёного пирога кадеты иногда до того долго спали, что пропускали не только чай, утренние занятия, но даже и два-три урока. Другим местом такого незаконного сна являлся уже упомянутый лазарет. В нём больные вставали не раньше девяти часов утра, к этому времени приходил со своей квартиры и заведующий лазаретом офицер, так что тому, кому удавалось прошмыгнуть мимо дежурного фельдшера, мог поспать с удобствами часа два.
Вместо холодной роты, в которой проклятые дядьки распахивали настежь утром все окна, не считаясь ни с сезоном, ни с погодой, в уютных лазаретных комнатушках всегда стоял приятный полумрак и потрескивала печка, наполняя палаты теплом. Кровати, мягкие и широкие, в полумраке манили ко сну и отдыху. Конечно, все эти попытки к незаконному отдыху по большей части кончались наказанием и взысканием, однако молодой организм подчас предъявлял такие властные требования, что во имя сна мы были готовы на какие угодно жертвы.
Было и ещё одно место для незаконного отдыха и спасения от какого-нибудь трудного урока, а именно, «музыкальная комната», где в стенных шкафах сохранялись инструменты духового оркестра. Скрываться здесь, во-первых, было дьявольски холодно, так как помещение было на холодной площадке, во-вторых, это была исключительная привилегия седьмого класса, в руках которого находился ключ.
Спасаться от уроков и письменных упражнений было много способов, из которых один был до гениальности прост, как и все великие изобретения. За всеми помещениями роты во время классных занятий тщательно следило начальство и шпионы – дядьки, запиравшие наглухо все свободные помещения. Прятаться можно было только в самом помещении класса, за которым во время урока наблюдал не изощрённый в кадетских хитростях опытный глаз офицера или дядьки, а посторонний кадетскому обиходу штатский преподаватель.