На мой зов из хаты вышел с испуганным лицом лесник, молодой мужик, и поклонился в землю. По-видимому, от страха он лишился языка, так как на все мои вопросы не отвечал, а только выл каким-то жалобным и умоляющим воем. Понемногу видя, что мы не обнаруживаем никаких враждебных действий, он успокоился, замолчал, а затем, улыбнувшись, полез ко всем по очереди с протянутой лапой. На мой вопрос, почему он так испугался и куда убежали его бабы, он не ответил, а только, пожимая плечами, глупо улыбался и бормотал, что «бабы глупы, что с них спросыть». Относительно охоты он сообщил, что «диких», т.е. кабанов, «богачко, а коз побыли паны черкесы». В заключение он безропотно и покорно согласился показать нам места, удобные для засады на кабанов и их лёжки. Вёл он нас по ему одному известным признакам по самой чаще леса, указывая то там, то здесь следы свиней и их помёт. По его словам, если мы расположимся вечером в засаде по его указаниям, то «дик обвязательно пшидет, если не сього пана, так на того».
Во время лесного путешествия по зарослям Чуки, несмотря на свой геройский вид и лихо закрученные вверх усы, оказался большим трусом, так что ни за что не хотел идти по лесу отдельно и даже вызвал подобие улыбки на покорном лице лесника, когда осведомился у него, «не укусит ли… свинья». Весь день он, боясь заблудиться, шёл за мной по пятам, уверяя, что делает это в интересах безопасности: «Если твой винтовка даст осэчка, мой будет стрэлять». Однако «стрэлять» он оказался не слишком способным, и промахнулся позорно по козлу, выскочившему на нас из кустов почти в упор.
Этот проклятый козёл испортил мне настроение на весь день своим неожиданным появлением. Переходя через лесную просеку, лесник вдруг присел и зашипел отчаянным шёпотом:
− Пане! Пане, скорее! Козёл!
Чуки оглушительно выпалил у меня над ухом и, подпрыгнув на месте, понёсся через кусты за мелькнувшей как молния козой, закрыв мне собой всё поле стрельбы. Я едва успел заметить замершего на секунду перед нами красавца козла, появившегося как тень из чащи и сейчас же исчезнувшего в лесу, мелькнув белым пятном хвоста. Австрийский кавалерийский карабин, который я держал в руках, оказался бесполезным, так как в горячке охотничьей страсти я совершенно забыл, как спускается у него предохранитель.
По совету лесника мы остались в лесу до вечера, чтобы после захода солнца сесть в засаду на свиней на месте их ежедневного купания. За час до вечерней зари мы с Чуки сели в кусты около небольшого болотца в глуши леса. Сырая земля вокруг была вся истоптана дикими свиньями и покрыта их навозом. Как назло, у Чуки вдруг ни с того, ни с сего разболелся живот, из-за чего он на весь лес стал сопеть и кряхтеть, чем, вероятно, напугал очень чутких свиней, которые в этот вечер на свои обычные «купели» не пришли. Просидев часов до 11 ночи, мы вернулись в сторожку, которую нашли, к своему удивлению, совершенно покинутой. Лесник, его жена и дочь вместе со всем имуществом и скотом, кроме забытого телёнка, бежали в соседнюю деревню.
Как впоследствии выяснилось, дело объяснялось тем, что дня за два до нашего приезда на охоту лесную сторожку посетили ночью всадники-ингуши, частенько отправлявшиеся по ночам на грабежи втайне от начальства. Ограбив сторожку дочиста, они изнасиловали сторожиху и её дочь. Самого лесника дома не было, и он узнал обо всём происшедшем только по возвращении домой. Как истинный многострадальный галицийский «газда», привыкший под польско-жидовской властью ко всякому насилию и неправде, он отнёсся к событию философски, однако, увидев снова у себя в лесу папахи и черкески, предпочёл не ждать событий, а спастись бегством от греха подальше.
Пришлось несолоно хлебавши вернуться домой. По дороге Чуки окончательно разболелся и поминутно умолял возницу ехать потише. Дома он напустился на подчинённого ему гусара за разбитую чашку:
− Дурак и мужик… Нужно глаза имэть открытыми!
В безопасной хате он опять набрался храбрости и самоуверенно стал давать всем охотничьи советы:
− Паслушайте минэ… стараго аххотника. Не ходыте на аххоту биз кинжала, свинь, мэдвэдь съест может… очень лихко.
В эту ночь, сидя в лесу, я впервые услышал дальнюю артиллерийскую стрельбу. Где-то далеко погромыхивало довольно основательно.
22-го июля, взяв с собой Чуки и 5 человек русских солдат из обоза, я снова отправился в уже знакомый лес за кабанами. Не заезжая к леснику во избежание напугать его баб, мы с Чуки прошли прямо к свиным купелям и засели около них часов в 7 вечера. На всякий случай мы приняли меры, чтобы в случае нападения раненого кабана можно было без излишнего промедления забраться на дерево.
Сидеть пришлось не шевелясь, несмотря на то, что комары, певшие вокруг нас в кустах, кусались, как собаки. Где-то недалеко за лесом слышались человеческие голоса работавших в полях галичан. Постепенно шум на полях и дорогах стал затихать. Последними звуками перед тем, как кругом наступила тишина объятого ночью леса, было мычание и блеяние возвращавшегося в деревню стада…
Часов около 9 вечера, когда нас обступила кругом густая тьма, и только вверху между сучьев деревьев чуть пробивался неверный свет всходящей луны, далеко в лесу хрустнула ветка, заставившая вздрогнуть моё охотничье сердце. Треск повторился ближе, и через минуту стало очевидно, что к нам приближается дикая свинья или какая-нибудь другая крупная тварь. Скоро треск стал сплошным и, наконец, я услышал низкое густое сопенье и похрюкивание. К нам подходило целое свиное стадо.
Чтобы при движениях не трещали сухие сучья, мы сидели на бурках, а потому удалось поднять винтовку совершенно бесшумно. Неожиданно из мрака выделился силуэт большой свиньи, которую окружали тени поменьше – подростки-поросята. Пофыркивая и повизгивая, словно беседуя на ходу, вся компания направилась прямо к купели, находившейся шагах в десяти от меня. Я стал наводить винтовку на большую свинью, что было довольно затруднительно, так как не только мушки, но даже и самой винтовки не было видно. Вдруг сзади, где замер Чуки, треснула сломанная им ветка. Вся свиная компания сразу остановилась и замерла на месте, как по команде. Большая тень резко хрюкнула, и всё стадо повернуло в лес. Проклиная в душе своего спутника, я нажал спуск и, не ожидая результатов выстрела, одним прыжком оказался на дереве.
Под раскаты винтовочного выстрела, загрохотавшего по лесу, слышался во тьме удаляющийся шум и треск свиней, ломившихся через чащу, не разбирая пути. В невидимых кустах что-то большое ворочалось, хрипело и повизгивало. Стоны замерли, и я, забыв всякую опасность, охваченный охотничьим азартом, ринулся в лес по направлению их. Вокруг стояла кромешная тьма, в которой не было видно ни зги. Я остановился и подождал, пока ко мне подошли остальные охотники. Свиньи, в первый момент бросившиеся наутёк, теперь, судя по звукам, вернулись назад и, к нашему изумлению, кружились вокруг, невидимые во мраке, но зато хорошо слышные. Рассыпавшись цепью по кустам и держа винтовки наготове, мы двинулись через кусты по тому направлению, откуда слышался, но потом затих голос раненной мною свиньи. Не прошла наша цепь и двух десятков шагов, как один из солдат закричал из тьмы испуганным голосом:
− Стой… кажись, есть одна… берегись, ребята!
Свинья оказалась мёртвой, и мы, столпившись вокруг при свете спички, увидели огромную чёрную тушу, лежащую в зарослях. Кругом были поломаны кусты и изрыта земля. Это оказалась та самая предводительница стада, по которой я стрелял. Пуля австрийского карабина, войдя около левой задней лопатки, вышла у правого плеча, пронзив всю свинью насквозь. Все наши старания увидеть поросят, крутившихся около нас в темноте, и стрелять по ним, не привели ни к чему, молодые свиньи нас на выстрел так и не подпустили.
Четверо солдат с большим трудом вытащили убитую свинью из леса и взвалили её на телегу, которая нас ждала на шоссе. Свинья заняла весь экипаж, и нам пришлось покрыть её соломой и усесться на мёртвое тело, что очень не нравилось Чуки, который, хотя и будучи христианином, как кавказец свиней считал за несъедобную погань.
Возвращение в Волковцы с добычей произвело шумное впечатление. Утром весь состав охотничьей экспедиции был снят дедом Волковским, причём я в качестве главного героя сидел на убитой свинье, а солдаты стояли кругом. За полным отсутствием мяса в деревне, питавшейся по застарелой привычке картошкой и воздухом, мы с Волковским и Барановым дня три питались варёной кабанятиной, очень вкусной, но и очень жёсткой. Коптить окорока было некогда и некому.
Готовясь к службе в новых условиях, я от нечего делать приучал себя к новой седловке и снаряжению. С этой целью на обозных конях мы с Чуки ездили в город Борщов, недалеко от Волковцов. Горское седло напоминает казачье, однако подушки на нём выше и арчак меньше. Благодаря тому, что всадник возвышается над лошадью, сидя на подушке, простёганной в несколько слоёв, он совершенно «не чувствует» под собой коня и отстаёт от него в движениях. Прыгать на таком седле и вообще брать препятствия, конечно, почти невозможно при этих условиях, да горцы этого и не умеют. Благодаря узости арчака седельные луки настолько близко расположены одна от другой, что всадник, в сущности, не сидит, а стоит на стременах, что опять-таки не очень удобно в больших переходах. При галопе и шаге горское седло ещё туда-сюда, но при рыси оно чрезвычайно неудобно. Под такое седло лучше всего, конечно, иметь иноходца, не имеющего совсем рыси.
Утром 23 июля в Волковцы прибыл вахмистр сотни ингуш Ужахов. Эту фамилию в сотне носит человек пятнадцать – все, конечно, родственники между собой. Среди ингушей вообще всего десяток фамилий, так как народ этот не велик, родством же на Кавказе считаются чуть не в десятом поколении. Вахмистр, рыжий, тощий и на вид весьма жуликоватый, в мирное время служил письмоводителем у пристава где-то на Кавказе, что считается среди малообразованных ингушей большим административным постом. Он привёл, по его словам, из обоза лошадь под вьюк корнету Шенгелаю, однако через