олочные заграждения. Вправо шёл ночной бой у деревни Колодрупки, и вся линия горизонта там обозначалась дрожащим отсветом ружейного и артиллерийского огня. Винтовочная и пулемётная стрельба в этом злополучном месте сливалась в беспорядочный треск. Глухо гудела земля от взрывов и выстрелов тяжёлой артиллерии, бившей откуда-то сзади. По небу бродили лучи прожекторов. Из австрийских окопов впереди нас то там, то тут медленно выплывали ракеты и, рассыпавшись букетом, изумлённо останавливались в воздухе, на несколько мгновений превращая ночь в день.
Вёрст на двадцать ниже по Днестру шли бои. Вот уже две недели оттуда шёл сплошной орудийный гул, по ночам далёкое фиолетовое небо резали отсветы прожекторных лучей, которые сияли тусклыми зарницами, и заражали смутной тревогой тех, кто, как мы отсюда, наблюдали за вспышками и заревами войны. В окопах, среди полей, заросших кукурузой, где мы теперь сидели вот уже два месяца, сменяя друг друга, находились Туземная и 12-я кавалерийская дивизии. Днём здесь изредка постреливали по перебегающим над окопами австрийцам, ночью спали и играли в карты. Одни часовые да секреты наблюдали за оранжевыми жуткими всплесками света − там шли бои ниже по реке.
На рассвете к нам в блиндаж забрался заблудившийся в окопах офицер-дагестанец. Стало ещё теснее, хотя и не без уютности. Голоса глухо звучали в этом подземелье; на груди, ногах, плече – всюду лежали чужие головы и ноги. Под утро кто-то выругался и ушёл, стало свободнее и удалось заснуть, хотя каждый раз, когда кто-либо из нас повёртывался на другую сторону, с крыши на головы сыпался сор и всякая сволочь.
Когда наступило утро, первое моё утро в окопах, мы вылезли из своей норы, обсыпанные землёй, как кроты. Утро было чудесное. Несмотря на голубое, без единого облачка небо и прозрачный августовский воздух, австрийских окопов видно не было, как я ни напрягал зрение. Кругом волновалось, насколько хватал глаз, зелёно-жёлтое море кукурузы. Если бы не ленивая перестрелка секретов, то ничто не напоминало бы здесь войну. В Колодрупке также всё утихло, и только далеко справа за горизонтом погромыхивало двойным звуком – стреляла какая-то батарея. Этот дальний звук орудий с первого дня войны стал сопровождать нас на фронте день и ночь, как неразлучный и постоянный спутник.
Вдоль всей линии окопов население, насколько только хватал глаз, повылезло наверх и, расстелив по кукурузе бурки, расположилось на них совсем по-домашнему. Десятки фигур с вёдрами и манерками сновали вдоль траншей за водой к Днестру. То там, то здесь виднелись сидевшие кружком горцы, в воздухе пахло жареной кукурузой и шашлыком. Эта мирная обстановка скоро не понравилась австрийским наблюдателям. Часам к 10 утра с неприятельской стороны гулко грохнуло орудие, и в воздухе стал быстро нарастать звук летящего к нам снаряда. Достигнув, казалось, предельного напряжения, звук его сразу оборвался оглушительным взрывом. Граната лопнула перед проволочными заграждениями, подняв к небу столб земли, вырванных кольев и обрывок проволоки. Комки земли посыпались в окоп, забарабанив по доскам прикрытия.
− По окопам!.. дождались таки сукины дети!.. − заревел чей-то начальнический голос. − В окоп! Я тебе говорю, не сметь наверх вылезать! − продолжало сердиться невидимое начальство.
С недовольным ворчанием, волоча за собой бурки, полезли из кукурузы в окоп горцы. Ингуши, как и все кавказцы, терпеть не могли сидеть в траншеях, считая, что земля – это убежище для мёртвых, а не для живых, почему при малейшем недосмотре начальства при всяком удобном случае покидали окопы и с чисто мусульманским фатализмом предпочитали сидеть или лежать под выстрелами, чем находиться в безопасности под землёй. Меня эта особенность горцев поначалу очень интриговала, но на все вопросы, почему ингуши не любят окопов, я получал только неопределённые ответы, что «нехорошо там… земля в рот сыпется… грех» и т.д. За первой гранатой последовала вторая и третья, впрочем, без особо ощутимого результата. Снаряды то недоносило, то переносило, и они безвредно, но очень эффектно рвались в кукурузе.
Поначалу, пока человек не привыкнет к артиллерийскому обстрелу и не начинает улавливать привычным ухом направление полёта снаряда, он испытывает отвратительное ощущение, так как кажется, что все снаряды направляются прямо в него. Впоследствии, когда привыкнешь к позиционной войне, редкая артиллерийская стрельба не производит никакого впечатления, хотя, конечно, она далеко не безопасна.
У нас в сотне имелся мальчик-доброволец из симбирских гимназистов, бежавший на войну из дома. Этот Коля Голубев был очень весёлый и беззаботный чижик, мало сознающий и потому мало верящий в опасность войны, которая как будто не доходила до его сознания. В окопах ему сидеть было скучно, и он постоянно болтался по всей сотне, услуживая то одному, то другому из офицеров, которые его очень любили. В первый же день нашей жизни в окопах Коля рано утром отправился из траншеи в кукурузу «до ветру», что было замечено австрийцами, которые немедленно послали нам гранату из трёхдюймовки. Коле пришлось удирать назад в блиндаж, не окончив своего дела. По забавному стечению обстоятельств то же случилось с ним и во второй, и в третий раз, едва он пробовал возобновить свою попытку. Сотня потешалась над мальчонкой и дразнила его тем, что австрийцы решили запретить ему «ходить до ветру».
Первые гранаты, под которые мне пришлось попасть, как, вероятно, и на всех, произвели самое жуткое впечатление, пока я к ним не привык. Окопы наши были долговременные, и потому австрийская артиллерия имела время к ним пристреляться, так что её снаряды ложились всегда почти в самый окоп с самым незначительным для такого расстояния недолётом или перелётом. В первые дни глухой удар орудийного выстрела вдали, за которым сейчас же следовал противный звук приближающегося снаряда, заставлял каждый раз тоскливо сжиматься сердце. Эти две-три секунды, проходившие между выстрелом и разрывом, казались целой вечностью. Оглушительный взрыв гранаты в заграждениях впереди или в кукурузе сзади давал передышку вплоть до следующего выстрела, когда опять начинались терзания в ожидании нового разрыва.
К счастью, этот страх перед артиллерией у меня скоро прошёл, как только ухо стало различать направление полёта. Звуки пуль, несравненно более опасных, наоборот, не произвели на меня почти никакого впечатления. По своим субъективным впечатлениям, которые, конечно, не у всех одинаковые, должен сказать, что первые дни на войне являются наиболее неприятными и требующими наибольшего самообладания, поэтому выражение «обстрелянный» и «необстрелянный», по-моему, имеют под собой большое основание и значение.
Первый день моей окопной жизни прошёл благополучно. Днём мы разобрались в расположении нашего сотенного участка и нашли хороший офицерский блиндаж, в котором расположились. Обстрел австрийцами нашего расположения был опасен только на крайнем левом фланге сотни, где окопы упирались в реку. Со стороны неприятеля в этом месте траншеи также подходили к Днестру очень близко, почему оба противника хорошо видели друг друга. Между нами и австрийцами на берегу Днестра была расположена деревушка Самушин, покинутая жителями, куда на ночь оба противника высылали заставы, между которыми каждую ночь происходила перестрелка.
Вторую ночь в окопах я провёл с вольноопределяющимся осетином Ауиевым, высоким худым горцем, очень напоминавшим мне брата Николая. Разговорившись с ним, я узнал, что он уроженец той же станицы, что и мой корпусной друг Митя Машуков, с которым Ауиев был другом детства. В Кисловодске последним летом Ауиев познакомился с нашей покровской поповной Лизой Поповой и имел даже при себе её карточку. Мы вволю посмеялись над этим странным совпадением.
Ночью на третий день около полуночи неожиданно началась тревога по всей линии. Началось с отдельных выстрелов в секретах, перешедших в оживлённую перестрелку, затем в дело вмешалась австрийская артиллерия. Все были уверены, что австрийцы идут в наступление, но оказалось, ложная тревога по вине наших секретов. Для окопной войны ингуши не годятся совершенно, так как не любят и не понимают этой войны. Как это ни дико, но выставленные в секреты горцы, обязанность которых предупредить окопы о наступлении, целую ночь напролёт развлекались стрельбой по австрийцам. Из-за этого сидящий в окопах позади секретов полк все ночи находился в тревоге, не зная, почему линия секретов ведёт пальбу: из собственного удовольствия или по наступающим австрийцам.
Из секретов часто всадники возвращались без единого патрона в подсумках, расстреляв весь запас патронов за ночь в Божий свет, как в копейку. Все меры, предпринимавшиеся начальством против этого совершенно невозможного положения вещей, не вели ни к чему. В ответ на выговор начальника ингуш из секрета неизменно отвечал, что стрелял он потому что «австрий немножко наступал», что, конечно, проверить было невозможно. По этой причине все другие части, в особенности пехотные, где позиционная война поставлена на должную высоту, терпеть не могли быть нашими соседями по окопам.
Немудрено, что с такими подчинёнными нам, офицерам Ингушского полка, было много хлопот и беспокойства, каких не знают офицеры русских регулярных частей. Помимо идиотского поведения ингушей в секретах, у нас в полку было много чисто полковых особенностей, которые делают для Ингушского полка позиционную войну чрезвычайно трудной и, в сущности, бесполезной. В сотнях у нас временами бывало не более 45-60 человек всадников, вооружённых винтовками без штыков и не умевших в большинстве стрелять с прицельной рамкой, уж не говоря о ведении правильной залповой стрельбы. Заменяя по расписанию штабов нашим полком какой-нибудь участок окопов, перед этим занимавшийся пехотным полком, мы, в сущности, открывали противнику в этом месте фронт. В самом деле, что же могли сделать 200-300 не умевших стрелять горцев на участке, который до этого защищался 4-5 тысячами опытных пехотных стрелков?!
В пятый и последний день нашего пребывания в окопах Усть-Бискупэ мы в обеденный час не без удобства расположились в кукурузе над окопами, завтракая шашлыком. В небе на большой высоте с утра болтался аэроплан, на который мы перестали уже обращать внимание. Авиация в моё время на австрийском фронте была в зачаточном состоянии и была страшна только тылам да обозам, войска же, в особенности, сидевшие на позициях, считали появлявшиеся над нашими головами аэропланы скорее за развлечение, чем за опасный род оружия. При тогдашних возможностях лётного дела попас