Генерал Лечицкий, командующий Девятой армией, куда входила наша дивизия, в начале войны был очень ею недоволен за грабежи и обиды, чинимые населению. Однако наличие брата императора во главе Туземной дивизии сдерживало сурового генерала до поры до времени. В сентябре 1915 года, если не ошибаюсь, великий князь получил в командование один из конных корпусов, и тогда Лечицкий решил отвести душу и посчитаться с Туземной дивизией.
Вытребованный по тревоге, полк выстроился на заре пасмурного осеннего дня на опушке леса после ночного перехода под дождём. Дождь превратил полк, одетый в лохматые бурки и ещё более лохматые рыжие папахи, в весьма непрезентабельный вид. Шершавые вислоухие лошадёнки дополняли картину. Над развёрнутым фронтом четырёх сотен на неравных промежутках торчало десятка два пик. Остальные были брошены ночью в походе. Из-за леса показалась группа конного начальства. Высокий седой Лечицкий, в генеральском пальто на жёлтой подкладке, неловко, по-пехотному сидел на коне. Он молча ехал вдоль строя, сердито и пристально вглядываясь в лица всадников. Нетрудно было себе представить, что думал в эту минуту генерал.
Старый служака, достигший высокого поста долгой строевой службой, с досадой смотрел на эту опереточную часть, нарушавшую все понятия о порядке и дисциплине в армии, которой он руководил твёрдой рукой. Эти оборванцы, полусолдаты-полуразбойники на своих лопоухих клячах долго творили всякие безобразия, оставаясь безнаказанными под крылом своего августейшего дивизионера. Но зато теперь!.. теперь генерал им покажет. Прорвало Лечицкого гораздо раньше, чем он доехал по уставу до середины полка. Завалившись назад, он резко осадил своего крупного коня. Маленький Мерчуле, изящно сидя в седле и небрежно касаясь папахи, что-то говорил генералу. Ветер относил спокойный голос полковника, но сердитый крик командующего армией прорывался через ветер.
− Безобразие!.. Навести порядок… Не потерплю больше!
Резко прервав разговор с Мерчуле, генерал дал шпоры коню и подлетел к самому фронту, ткнул в упор стеком в грудь чеченца Чантиева:
− Ты!.. − прокатился его гневный голос. − Тебе пика была выдана или нет?!
− Выдан… твоя приисходительство…, − невесело оскалил зубы Чантиев, очень довольный генеральским вниманием.
− Куда же ты её, сукин сын, дел?
Черномазая морда Чантиева окончательно расплылась в радостную улыбку:
− Нам пика не нужен… − рассудительно объяснил он, − наша ингуш, чечен имеет шашку, кинжал, винтовку, а пика… наша пику бросил к ё-ной матери! − закончил он решительно и неожиданно.
В группе начальства, несмотря на серьёзность минуты, не удержались, и кто-то засмеялся. У Лечицкого выкатились глаза и покраснело лицо, от негодования слова остановились у него в горле. «Дур-р-ак!» − наконец, рявкнул, как из пушки, генерал и, круто повернув коня, отъехал в сторону. Свита, глухо застучав копытами, зарысила сзади. С правого фланга зазвенел серебряный звук трубы. Начался смотр.
В конце сентября, не имея никаких известий от Филиппа, пропавшего без вести с Амуром, я отпросился для его розыска. Необходимо, кроме того, было купить кинжал и кавказскую шашку, которых у меня ещё не было. Утром мы выехали с Цешковским верхами в Каменец-Подольский из Усть-Бискупэ, где опять стояли. С нами ехал и мой Ахмет, который должен был привести наших лошадей назад в полк.
Дорога всё время шла по шоссе, и через три часа мы подъезжали к Каменцу. Мне впервые пришлось быть в этом городе, и он мне очень понравился своей стариной. По улицам, в особенности, в старом городе, поминутно попадались старинные дома, помнившие ещё историю Старопольши. То там, то здесь старинные башни или костёл самого любопытного вида с выбитыми из камня фигурами святых.
Город делился рекой на три части, из которых только одна – современная, две же другие относятся к глубокой старине и называются «Замостье» и «Старый город». Они отделены друг от друга глубокой каменистой пропастью, над которой переброшен старинный каменный мост татарских времён. Под ним течёт речка Смотрич. «Замостье» представляет собой старинную польскую крепость, ту самую, в которой отсиживался и взорвался по роману Сенкевича Володыевский. В крепости в моё время находился арсенал или какое-то ему подобное казённое учреждение. Башни хорошо сохранились и имели внушительный вид. Из крепости подземный ход идёт к городу Хотину. Замок стоит на скале, в старые годы считавшейся неприступной. В общем, город был живой декорацией к польской истории, и к его стенам очень подошли бы усатые польские паны и гайдамаки Хмельницкого.
На станции Киев я столкнулся с белгородцем Имшенецким, рассказавшим новогеоргиевские новости. В гостинице «Россия» узнал о скандале, который только что в ней устроил наш полковой адъютант жандармскому офицеру, не вовремя сунувшему нос в номер дамы, интересовавшей Баранова. Оказалось, что Филипп, выехав из Киева, умудрился прежним порядком застрять и в Каменце, где я его и разыскал, и при себе отправил в обоз второго разряда, стоявший в селе Демковцы. Возвратясь в Каменец, застал там панику. Как оказывается, австрийские аэропланы ежедневно утром посещают город и сбрасывают бомбы на вокзал и железнодорожные пути, хотя и без особенного успеха. В Каменце никаких противоавиационных средств нет, и потому публика пугается.
Утром 30 сентября нас разбудили крики и беготня в коридоре гостиницы. Выглянув в окно, я услышал звук пропеллера и разрывы бомб. Это оказался очередной налёт австрийцев. Не стесняясь ночным костюмом, я взял винтовку Ахмета и патронташ, лежавшие в номере, и, выйдя в легкомысленном виде на балкон, стал расстреливать неприятельский аппарат. По городу повсюду хлопали винтовочные выстрелы и грохотали залпы, гарнизон пытался подстрелить лётчика. Не успел я выпустить обойму, как в дверь постучали, и голос жидка-хозяина заплакал из коридора:
− Господин хвицер… для ради Господа Буга! Не штреляйте! Бо ваше ружже уж дуже грохает и нас всех пужает, а мы и без того напужаны!
Оказалось, что мои выстрелы, грохотавшие в пустом коридоре гостиницы, больше пугали еврейчиков, чем жужжавший в небе австрийский аэроплан.
Из Каменца в Демковцы мы выехали на телеге, привязав лошадей за грядку. Я задремал по дороге и был разбужен очень неприятно Амуром, который, жуя сено, прихватил вместе с ним и мои волосы. Население Подольской губернии сильно отличается от своих соседей галичан. Бедность, конечно, по деревням есть и здесь, однако нет у крестьян той приниженности и рабского вида, как у «газд» Восточной Галиции. Шоссе, длинное и пыльное, ведёт к старой границе; грузовые и легковые автомобили, транспорты и санитарные повозки тянутся почти беспрерывным потоком. По сторонам дороги сплошное море кукурузы, среди которого, как зелёные островки, разбросаны хутора и деревушки. В Демковцах уже несколько месяцев подряд стоит наш обоз второго разряда. Им командует ротмистр Сухин, высокий тощий офицер. При нём состоят старичок Светлов, корреспондент «Нивы» и её редактор, и некий прапорщик Раппопорт, из московских адвокатов. Он, несомненно, из жидков, маленький, тощий и плюгавый. Каким образом он попал в Туземную дивизию и зачем – загадка. На фронте он не бывает, больше держится при обозах, впрочем, под благородным предлогом, что не может жить без водки, которой в окопах нет.
Не успели мы приехать в Демковцы, как встретили автомобиль полкового штаба и в нём Шенгелая с вестовым. Шенгелай, горевший желанием подвига во что бы ни стало, устроил, будучи в охранении, безумную и ненужную атаку, во время которой был ранен навылет в правую руку пулей. К счастью, рана лёгкая, так как пуля костей не задела. Мерчуле, как и все в полку, любивший отчаянного корнета, немедленно отправил Шенгелая в своём автомобиле в госпиталь в Каменец. По словам Шенгелая, сотней временно командует новый офицер, хорунжий забайкалец О. Переночевав в Демковцах, мы отправились дальше, опять на подводе. По дороге к нам пристал казак-калмык лейб-гвардии Казачьего полка, с разбойной рожей, с которым Ахмет подружился в Каменце. Весь день я дремал, лёжа в телеге, и смотрел на небо. На фоне его мотался силуэт Ахмета в лохматой папахе и унылая фигура его нового друга. К вечеру стало совсем скучно, и вестовой затянул чеченскую песню, очень похожую на волчий вой.
Как только переехали границу Галиции, вдоль пути потянулись вымершие деревни с побитыми стёклами, обгорелые развалины и трубы, и далеко кругом ни одной живой души. В мёртвой тишине не слышно ни человеческого голоса, ни собачьего лая. В этой, вымершей от войны стране, ничто не напоминало о жизни, повсюду смерть и запустение.Брошенные, запылённые поля, тихие молчаливые леса и белое, уходящее за горизонт шоссе с телеграфными столбами, на которых тоскливо гудит от ветра проволока. Тишина неприятная и гнетущая, нет больше ни встречных путников, ни обозов; только глухой стук нашей телеги да топот копыт. Далеко впереди, точно из-под земли, погромыхивают пушки. Ночевали мы в какой-то деревушке, и я заснул среди груды ситцевых подушек. В хате всю ночь удушливо пахло чем-то кислым и упорным, запах был интригующий и как будто знакомый. Наутро я открыл его секрет: под кроватью стояла кадушка с… солёными огурцами.
Очень красива осень в Галиции. В это время года леса здесь самой необыкновенной окраски и колорита, начиная от чуть желтеющего листа до совершенно красного. Даже не верится, что в природе существует такая гамма красок. Леса здесь полны жизнью и, вероятно, нигде нет такой богатой и разнообразной охоты, как в Восточной Галиции. Лось, олень, дикая коза, свиньи, волки, лисицы, зайцы, кролики, фазаны, тетерева и куропатки, уж не говоря про всякую певчую птаху, − вот население этих, на вид таких тихих, лесов. Богатая фауна Галиции всецело обязана здесь тем полуфеодальным отношениям, которые существовали до войны между помещиками-поляками и крестьянами-русинами. Право охоты на всех землях помещичьих и крестьянских принадлежало только помещикам, и эти последние ревниво оберегали дичь. О ней же заботились зимой лесники и объездчики, специально нанятые хозяевами охот. Не диво поэтому было встретить в галицийских лесах стога сена, оставленные на зиму специально для корма коз и оленей.