Охотничьи хозяйства поставлены прекрасно, заботливо и рационально. В окрестностях Демковцев, например, все леса принадлежали польскому пану Журковскому, который в виде исключения не граф. Все паны лесничие и «подпанки побэрэжники», конечно, также поляки. Галицийскому «быдлу» здесь, в своей собственной стране, не было места.
Что всего хуже, это то, что польские паны в большинстве случаев не жили в своих галицийских «маетностях», пользуясь лишь доходами с имений, да являясь летом на пару недель на охоту. Свою феодальную власть над галицийским крестьянством, находившимся от них почти в крепостной зависимости, паны-графы всецело передали в руки еврейских арендаторов, которые, пользуясь этой «передоверенной» властью, зажали русинское крестьянство, что называется, в кулак. Раболепство опутанного еврейскими экономическими сетями крестьянства перед польскими панами доходит до того, что при встречах газды целуют у поляков руку и что ещё хуже, то же самое проделывают и с грязной лапой «пана-жида» − панского фактотума.
Галицийские жиды, которыми почти сплошь населены местечки Галиции, являются самыми типичными польскими евреями, каких только себе можно представить: одетые в полную еврейскую «форму», т.е. в длинные лапсердаки, ермолки, пантуфли и пейсы, с традиционным «жонтиком» в руках. Большинство из них − болезненные, тщедушные и слабогрудые. Живя в невероятной грязи и антисанитарных условиях, они являются рассадником всяких эпидемических болезней. Осенью 1915 года свирепствовавшая в Галиции холера поражала, главным образом, еврейское население. В местечке Тлустэ в июле, например, еженедельно умирало от холеры человек по двадцати евреев, в то время как православное население этой болезнью почти не болело.
Жидки Галиции народ крайне нервный и на редкость крикливый. Из-за этого галицийские базары, где они господствуют, весь день преисполнены криком и гвалтом. Даже в простом разговоре жиды так кричат, что постороннему наблюдателю кажется, что собеседники вот-вот выцарапают друг другу глаза. При этом они с невероятной быстротою жестикулируют тощими руками. Со времени прихода русских войск в Галицию их гешефты значительно сократились, равно как и власть над «быдлом». Присмирели и сидели, поджав хвосты, и оставшиеся по имениям и замкам поляки-экономы, арендаторы и подпанки. К жидам русские военные власти относились строго, держа их под постоянным подозрением в шпионаже в пользу Австрии. Это и понятно, если принять во внимание, что ни в одной стране так не жилось привольно иудеям, как в покойной империи старого «Франца-Жозефа». «Кинчилось вримя, як жиды пановалы», − не без удовольствия говорил нам пожилой газда, у которого мы заночевали и у которого я расспрашивал про недавнее прошлое. «А уж пановалы, сучьи диты… вот як пановалы», − покрутил он седой головой.
Широко и привольно жили на даровом труде русинского крестьянства и помещики-поляки. Все их замки и палацы выстроены просторно, широко и прочно, так же, как широка и привольна была жизнь, которую они здесь вели. Замки выстроены из несокрушимого камня, и каждый из них, если не простоял, то предназначался простоять не одну сотню лет. В большинстве своём это средневековые постройки крепостного типа, возведённые три и четыре сотни лет тому назад, в те времена, когда люди не стеснялись ни местом, ни временем, ни… чужим трудом. Они отменно прочны и покойны, во вкусе умной старины, с башнями по углам, с зубцами по стенам, с дубовой отделкой и дубовой мебелью внутри. В каждом замке в нижнем этаже огромная рыцарская зала, служащая столовой. По стенам её лосиные и кабаньи головы, фамильные портреты гордых усатых панов, пожелтевшие гравюры из жизни старой Польши. Полы покрыты толстыми коврами восточных рисунков, вывезенными далёкими предками из крымских и турецких походов. Монументальные столы, стулья, напоминающие троны, широкие турецкие диваны. Всё солидно, прочно и роскошно, всё свидетельствует о старом, прочно установившемся быте и привольной жизни, которой жили здесь владельцы этих хором, ныне таких притихших и покинутых. От всей этой атмосферы веет весёлой и широкой жизнью старой Польши с её беззаботностью, бесконечными праздниками, гонором и рыцарскими нравами.
Как не похожи эти гордые польские замки на барские усадьбы нашей чернозёмной лыковой Руси! Какая разница между этими холодными залами с чудовищными каминами и нашими «комнатушками» и «боковушками» с жаркими лежанками уютного помещичьего дома! Другая жизнь − другие нравы. Особенно чувствуешь эту чужую и далёкую жизнь, когда вечером зажигают огни, и жидкий свет свечей пытается и не может разогнать мрак и жуть величественных зал. Световое пятно едва в силах кое-как осветить монументальный стол, похожий на катафалк, и не проникает в темноту огромной комнаты. Мрак проступает отовсюду, надвигаясь сверху и с боков. Жутко и неуютно; груда потрескивающих поленьев в камине не в состоянии прогнать холода и сырости. Ужиная в одиночестве в этих отдающих историей стенах, я невольно вспоминаю тёплый дом и уют родной усадьбы, теперь далеко-далеко отсюда, занесённой снегами среди безграничных полей...
В Демковцах пришлось потерять целых три дня из-за вестового. Ахмет мой терпеть не может сидеть на месте. По приезде в обоз он сейчас же отпросился у меня назад в Каменец, будто бы за необходимыми покупками, и пропал. Решив его бросить на произвол судьбы, я уже садился в телегу, чтобы ехать в полк, когда он явился вместе со своим вновь обретенным другом-калмыком. В телегу ввалился ко мне он мрачный, как чёрт, с похмелья, а калмык поехал верхом на его лошадёнке, несчастной и многострадальной скотине, которую, по кавказскому обычаю, Ахмет гоняет без отдыха, совершенно не заботясь о её прокормлении. В дороге калмык не раз отставал от телеги или уезжал вперед. Чертоев как истинный горец, по рецепту дяди Ерошки из «Казаков», дружить с ним дружил, но оружие всегда держал под рукой, и потому всякий раз, когда калмык слишком удалялся от нас, вестач мой брался за винтовку с намерением пустить её в ход, если бы друг попытался ускакать на его кляче.
В полку, когда мы приехали в Вержбовцы, где он стоял, оказалось много перемен. Прибыли новые офицеры из военных училищ, в большинстве кавказцы, но, к сожалению, из училищ пехотных. Очередной бедой оказалось отсутствие фуража, которым нас интендантство не снабжало, выдавая только деньги на приобретение его. У жителей достать что-либо было чрезвычайно трудно, так как крестьяне по-русски понимали туго и при всякой попытке заговорить с ними о фураже считали, что их собираются грабить.
На второй день после нашего прибытия в сотню Ахмет утром мрачно доложил, что кормить наших четырёх коней нечем, но у хозяйки в запертом на ключ сарае имеются овсяные снопы, которые можно купить. Зная способ Ахметовой «покупки», я денег ему не дал, а отправился к хозяйке сам. При первых же словах газдыня заявила, что корма у неё нет. Нетерпеливый Ахмет, не дожидаясь конца наших объяснений, молча направился к сараю, баба с отчаянным воплем загородила ему дорогу, воя на всю деревню, что она «бидна сиротина, тай с малыми хлопцами». От страха и собственного крика она ничего не хотела понимать, и мне пришлось силой засунуть ей за пазуху пятирублёвую бумажку за несколько снопов овса, которыми был полон сарай. Ахмет на всю эту сцену смотрел неодобрительно и, улучив момент, дал газдыне для вразумления тычок «по потылице». Всё это, конечно, очень беспокойно и неприятно, однако кони наши без корму быть не могли, и подобные сцены постоянно происходили почти во всякой деревне, где мы стояли. Другие офицеры, наскучив бестолковостью русинов, махнули на всё рукой и, предоставив вопрос о фураже своим вестовым, которые, регулярно получая деньги, навряд так же аккуратно платили за фураж населению.
Ахмет моей щепетильности в отношении населения явно не одобряет. В назидание, желая научить меня уму-разуму, каждый вечер рассказывал о жизни у них в ауле Шали, где живут «настоящие джигиты», не позволяющие себе позорного слабодушия в отношении врагов. «Врагами» он считал всё население Австрии без различия пола, состояния и возраста. Рассказы его в большинстве случаев о битвах и всякого рода сведении счётов с «кровниками», т.е. с лицами, с которыми его односельчане находятся в кровной вражде. Институт кровомщения Ахмет не только одобрял, но считал, что он, наряду с разбоем, единственная достойная школа для воспитания молодёжи в воинском духе и традициях доброго старого времени, так как по теперешним временам настоящие войны, к сожалению, бывают редко.
Мстить кровникам можно не только лично, но и через наёмного убийцу. Мести подвергаются все мужчины от 15 до 60 лет при всяком удобном и неудобном случае, в любой час дня или ночи. Так как в их местах почти у всех горцев есть кровники, то благодаря этому является насущная необходимость всем мужчинам ходить вооружёнными, чтобы в любой момент принять бой. По этим причинам у них в горах постоянный спрос на винтовки и револьверы, чего русское начальство здесь на фронте не понимает и, мешая перевозить оружие с фронта на Кавказ, поступает как «ишак». Это не только глупо, но и жестоко, так как многих у них убили из-за этого безоружными.
Самым славным подвигом своей семьи Ахмет считает большое сражение, которое они дали своим кровникам Алихановым. С обеих сторон билось около ста человек, причём бой окончился десятками раненых и убитых. Причиной сражения было то, что Алихановы убили четырнадцатилетнего мальчика Чертоева, шедшего в школу. Получив известие об этом, все Чертоевы побросали работу в поле и бросились к месту происшествия, одновременно дав знать «по телефону» своим родственникам в соседнее селение. Местный пристав, также из туземцев, получил взятку, чтобы не мешал делу. При подсчёте потерь оказалось, что главный джигит семьи Чертоевых Султан, о подвигах которого мой Ахмет никогда не уставал врать, оказался убитым; но опять-таки убитым геройски, как и подобало богатырю. «Двадцать мест – дырка была», − с гордостью закончил Ахмет своё повествование.